Звезды для Герды

– А как же звёзды? Разве они не падают?

– Они никак не могут упасть, Ника. Потому что они очень-очень далеко. Дальше Солнца и всех планет, которые вращаются вокруг Солнца. И они очень большие, в тысячи раз больше любой планеты. И очень ярко горят, пылают, освещая весь мир! Солнце – тоже звезда. Самая близкая к нам.

Я ожидал очередной порции удивления. Но Ника почему-то притихла. Смотрела куда-то вдаль, в темноту. И вдруг вздохнула:

– Жалко. Что звёзды не падают.

– Почему жалко?

– Ну… значит, желания зря загадывают.

Вот оно что…

– Может, и не зря, Никуля. – Я вот загадывал, и у меня сбылось. Надо только загадывать самое-самое заветное желание. И не один раз.

– А сколько? – в её голосе мне послышались слезинки.

– Не знаю. Может, до тех пор, пока не сбудется.

Ника не ответила. Только посмотрела на небо. Словно надеясь увидеть падающую звезду. И мне почему-то тоже стало жалко, что звёзды не падают…

Какое же заветное желание она просит у звёзд? – думал я. Но никак не мог спросить. Только почему-то вспомнил рассказ Веры, как недавно перед днём рождения Ники она спросила, что ей подарить, какую игрушку или куклу. А Ника, до этого просившая Барби, вдруг ответила: «Подари мне… папу».

Ника никогда не видела своего папу. Он ушёл от них ещё до её рождения.

А я… Я хорошо помню папу. Но эти воспоминания – настолько горьки, что иногда думается: лучше бы не помнил. Лучше вообще без папы, чем – с таким…

Но воспоминания всё равно не вытравишь из памяти. И сейчас я уже понимаю: они мне нужны. Пусть даже такие, горькие. Пусть даже такой – папа. Но и он меня чему-то научил, был мне дорог – в те немногие моменты, когда был трезвый. Я помню, как он гулял со мной, как катал на велосипеде, на санках. На плечах. И как это было здорово! И как я боялся, что он снова придёт – другим. И тогда опять: горький дым папирос, противный запах водки. Злые, холодные, бездушные глаза. Ссоры, скандалы. Война!

Мы с мамой жили в постоянном страхе этой войны. Самой мерзкой из всех войн на земле. Потому что это – война между самыми близкими людьми на земле. И никто от неё не защитит, никто не спасёт… Меня сжимало и скручивало – от страха, боли, беспомощности. Словно мышонок, я забивался под кровать, затыкал уши, не в силах видеть и слышать происходящее. И лишь одно меня спасало, лишь одна мысль. Я непременно вырасту, стану большим, сильным, справедливым – и тогда непременно отомщу за маму! За каждое слово, за каждую боль, причинённую ей. Я никогда не буду пить, курить, обижать слабых, буду защищать и любить. Буду как мама! Это была моя клятва. Которую я повторял раз за разом, дрожа от боли, страха, бессилия.

Я не плакал. Даже тогда, в минуты страха и отчаянья. И потом, в больницах, когда оставался один. А мама – она всё терпела. И находила силы заботиться обо мне.

Теперь, оглядываясь назад, я часто думаю об этом: мама, родная моя, сколько же тебе пришлось вынести в этой жизни! Ну почему так бывает, что самое трудное выпадает на долю самых добрых, удивительных людей?.. Она была красивая. Разглядывая старые фотографии, я не раз ловил себя на мысли: неужели это – моя мама? Сколько у неё было кавалеров! Сколько писем, фотографий ей присылали! А она: со всеми мила, со всеми равнодушна. Не по гордости, не по холодности. Просто – сердце не отзывалось. Она словно боялась. Словно предчувствовала нелёгкую долю.

Так и вышло: несчастливый брак, нелюбимый муж, больной ребёнок…

У неё не было счастья в жизни. Вся её жизнь была – сплошные тяготы и заботы, всю жизнь она за кем-то ухаживала. В детстве, в нелёгкие послевоенные годы – за младшими сёстрами и братьями в большой, многодетной семье, где она была старшей. Потом – за ребёнком, который родился больным, парализованным. Потом – за престарелыми и также уже больными родителями… Несмотря на все тяготы, она сохранила удивительное обаяние и могла бы ещё выйти замуж. Но после папы она уже не хотела смотреть на других. Намаявшись семь лет, она всё же рассталась с ним. И с этого момента все свои силы отдавала мне. Она надеялась поставить меня на ноги и делала всё возможное для этого. Дороги, чужие города, больницы, доктора. Снова дороги, снова больницы…

В те детские годы они стали для меня почти вторым домом, эти больницы. Но домом – чужим, ненавистным. Потому что я всегда оставался в них один – без друзей, без мамы. Лишь потом, в поликлинике профессора Крылова, где мне делали операции и целый год «ставили на ноги», у меня появились друзья, и мама была со мной. В самые трудные послеоперационные дни она была неотступно со мной. Но тогда она уже была свободна – от папы. А раньше… Сейчас мне кажется, что в те детские годы, когда ещё был папа, меня клали в больницы не столько ради лечения, – никаких результатов уколы и таблетки, разумеется, не приносили, – а большей частью для того, чтобы хотя бы частично отгородить от семейных драм. Но я не знаю, где мне было больнее: дома, когда приходил нетрезвый папа, или в больнице, где я оставался один, абсолютно беспомощный…

Я не плакал, когда уходила мама. Все дети плакали. Я – привык. Привык оставаться один: и дома, когда мама уходила на весь день на работу, и в больнице, когда мама уходила на целые недели. Но к одиночеству и беспомощности, к равнодушию окружающих всё равно привыкнуть было невозможно. Белые стены, белый потолок – это была как тюрьма. Из которой я не мог выйти. Потому что не мог ходить… Возможно, я сам виноват, что был слишком робким и стеснительным. Но я до сих пор помню, как часто не мог заснуть ночами, мучаясь детскими страхами или жаждой, и не решаясь позвать кого-нибудь, попросить принести попить. Из приоткрытой двери в спящую палату лился слабый свет, и я лежал, всматриваясь в него, вслушиваясь в звуки в коридоре и надеясь, что, может быть, кто-нибудь подойдёт, откроет дверь и спросит, почему я не сплю? Но никто не приходил, никто не спрашивал.