Сердце джаза

Дело не в сестре, ведь Джулия не соображает в музыке и считает, что Рианна – это вершина таланта. Да будь перед ней хоть Лаки Миллиндер[15 - Миллиндер, Люциус Венабл (1910–1966) – американский ритм-н-блюзовый дирижер. Он не знал нот, не играл ни на одном на инструменте и редко пел, но его потрясающий артистизм и чувство музыки сделали его оркестр невероятно популярным. Не случайно его прозвище было «Счастливчик» (Lucky), под которым он и вошел в историю – Лаки Миллиндер.] со своим оркестром, это не спасло бы ситуацию – Джулия точно так же ворвалась бы на репетицию и спросила бы, не убивают ли тут животных. Но Лаки Миллиндеру было бы до лампочки, что бы она ни говорила и как бы ни смотрела на него.

После нескольких глубоких вдохов Стеффи следует его примеру. И все же если Джулия будет продолжать так врываться каждый раз, когда она будет заниматься, то останется сделать только одно: найти комнату для репетиций.

От этой мысли ей кажется, что в животе порхают бабочки. Она представляет, как спускается по лестнице в подвальный зал на Осогатан, 140… Проводит пальцами по серебряным кнопкам кларнета, смотрит на бас-гитару, прислоненную к синему столу, и вытягивает шею, чтобы встретиться с собственным отражением в зеркале. Она – Стеффи, и ей нужно свое собственное царство небесное.

Глава 9

Кажется, кто-то услышал молитву Стеффи о царстве небесном, так как на следующий день Карро заболела.

– У нее рвота, – говорит Санджа, чтобы все слышали, и добавляет, что все это из-за перхоти Стеффи.

Раздаются смешки, и Санджа удовлетворенно улыбается. Но это еще цветочки по сравнению с издевками Карро.

Сегодня хотя бы можно вздохнуть с облегчением. И сегодня Стеффи чувствует себя почти как они. Как и все, решает уравнения и ест картофель с котлетами.

На уроке музыки одноклассники вяло бормочут, читая свои рефераты про Иоганна Себастьяна Баха и Клода Дебюсси. Лайнус засыпает. Остальные прилагают усилия, чтобы не уснуть.

Наконец урок окончен. В классе становится тихо. Тихо и за дверью: больше не слышны ревущие голоса, хихиканье и топот ног – оккупационные силы сдают позиции. Йеркер смотрит на Стеффи.

– Ты что-то хотела?

– Могу я остаться ненадолго?

– Здесь?

– Пока ты не уйдешь. Чтобы порепетировать на бас – гитаре.

Йеркер раздумывает.

– Ладно, я закрою тебя. Вернусь через час. Но ты отвечаешь за все, пока ты здесь.

Проходя мимо Стеффи, он подмигивает и шепчет, что ему не следовало бы этого делать. Она же не знает, что ответить, поэтому выглядит настолько благодарной, насколько может.

В классе стоит пианино, в углу – ящик с бубнами, а на стене висят три гитары. В глаза ударяет яркий свет. Стеффи понимает, в чем дело, и щелкает выключателем. Уличный фонарь за окном превращается в тусклый прожектор, и инструменты обретают тень.

От бас-гитары пол вибрирует, потому что усилитель Йеркера – это как семь усилителей у нее дома. Она играет шагающий бас.

У нее нет с собой пластинок Повела Рамеля, поэтому сначала она проигрывает его музыку в голове, а затем начинает импровизировать. От A к D, потом к E и снова к D. Она напевает мотив немного фальшиво и отбивает такт ногой, и тут внезапно понимает, что играет блюз.

Она, Стеффи, как настоящий блюз-исполнитель в темноте. Бас играет A, D, E, D, находит новые пути, останавливается на синкопах, скользит вверх до A и снова вниз. Из ниоткуда вырастает полноценная мелодия.

Стеффи кладет гитару и достает из футляра кларнет. Ей почти удается сыграть мелодию, даже если получается не супер. Уже подумывает вернуться обратно к басу, но слышит, как Йеркер поворачивает ключ в двери. Он заливается смехом, когда лампы под потолком вспыхивают и освещают ее.

– Я подумал, что ты ушла.

– Мне просто хотелось, чтобы было темно.

– Ясно.

Его неловкое «ясно» повисает в воздухе.

Стеффи делает легкий жест кларнетом.

– Могу я взять кларнет ненадолго?

– Ты научилась играть?

– Немного… Взяла бы до мая, до восьмого.

– Это же целая вечность.

– Спасибо.

Невозможно передать это особенное чувство Альвару. Он сидит в кресле и чертит пальцем в воздухе. Он делает так всегда, когда на аккордеоне играет Тотти Валлен. Его голова качается, как иногда случается у стариков. Но если присмотреться, то он все делает в такт. Стеффи все еще чувствует звучание баса в темноте, но не находит слов, чтобы описать свои чувства. Если только сам Альвар не испытывал такого.

– Ты когда-нибудь играл в темноте?

Альвар тут же наклоняется вперед, как будто вопрос имеет первостепенное значение. Он потирает подбородок.

– Знаешь, когда ты задаешь такой вопрос, я задумываюсь, а играл ли я вообще когда-либо при свете?

Он изумленно улыбается собственному ответу, и Стеффи улыбается в ответ.

– В темноте лучше, – кивает она.

– Чувства обостряются, – говорит Альвар. – И то, что так очевидно при дневном свете, становится…

Его голос обрывается. Стеффи понимает, что он имеет в виду.

– Теоретически, – говорит она. – Но может быть и по – другому.

– Мисс Стеффи Эррера, – говорит Альвар и медленно встает, чтобы поменять пластинку. – Ты права.

Пластинка потрескивает так же, как и другие, но теперь играют только гитары. Одна держит ритм, другая играет басовую партию, а третья ведет линию то вверх, то вниз. Стеффи закрывает глаза, пытаясь прочувствовать мелодию подобно тому, как бывает, когда следишь за кем-то взглядом.

– Это музыка напоминает мне о том, как я следовал за Анитой в подвал, – говорит Альвар спустя некоторое время. – Тогда я видел лишь ее очертания и блеск ее глаз.

В темноте подвала на Осогатан был виден лишь силуэт девушки, имя которой Альвар еще не знал. Вместе с очертаниями пианино и бас-гитары она была для него всем, что представлял собой Стокгольм.

Его неуклюжие движения и звук ее цокающих по полу каблучков отдавались эхом в резонаторных ящиках инструментов. И только слабый свет, проникающий из щели между занавесками, напоминал о существовании внешнего мира.

Девушка плавно прошла в угол комнаты и включила электричество. Лампочка осветила тромбон и пару стульев рядом с пианино. И при этом свете стала очевидной влюбленность Альвара. Сознавая это, он повернулся к девушке спиной и начал внимательно изучать тромбон во всех его сочленениях.

Все, что он знал о духовых инструментах, – это то, что их можно было разбирать и что некоторые из них музыканты называют мундштуками. Впрочем, он был уверен, что девушки ничего не смыслят в инструментах.

– Хороший мундштук, – сказал он тем же тоном, что и его отец, когда говорил о дереве.

– Думаешь?