Все цветы Парижа

Тяжело вздохнув, я кивнула.

– У вас все будет нормально, – заверил он с улыбкой, которая меня мало успокоила.

Часы тикали где-то вдалеке. Я села на софу, потом снова встала и прошлась по гостиной, рассматривая странную, но все-таки жутко знакомую картину на стене – вероятно, изображение калифорнийского дворика: бассейн в окружении пальм и чаша с лимонами на деревянном столе. Я дотронулась до уголка картины, словно жалея, что она не умела говорить. Может, эта картина что-то значила для меня?

Я вздохнула. Все вызывало знакомые ощущения. Фрукты на кухне. Тиканье часов на стене. Запах мыла в ванной. Я не помнила их, но все-таки догадывалась, что должна их помнить.

Я решила еще раз осмотреть квартиру. С чего мне начать? Я чувствовала себя словно при переезде в новое жилье, когда грузчики кладут последние коробки и уходят, оставив тебя наедине с твоим багажом. Я была парализована непосильной задачей – мне предстояло распаковывать мою жизнь, и я стояла в растерянности и не знала, с чего начинать. С кухни? Со спальни?

Внутри всех невидимых коробок лежали воспоминания, которые нужно распаковать. Мне предстояла большая работа, но я боялась. Я отступила к софе, легла, положила голову на подушку. У меня отяжелели веки, я закрыла глаза. Завтра все будет не так туманно, заверила я себя, надеясь в душе, что я не ошибалась.

Глава 4

СЕЛИНА

8 сентября 1943 г.

Я сидела за туалетным столиком, глядела на себя в зеркало и заметила под глазами новые морщинки. Мое лицо было уже не такое свежее и девичье, как тогда, когда я вышла замуж за Пьера; скоро мне уже тридцать три года. Иногда я задумывалась о том, что он мог бы сказать обо мне сейчас, без малого через десять лет. После его ухода из жизни так много изменилось – к лучшему и к худшему. Родилась дочка, о которой он даже не узнал; наш город переживал ужасы оккупации, а в моем сердце медленно и робко зрело желание любить.

Люк. При мысли о нем мои губы расплылись в улыбке. Какое-то время я прогоняла от себя эти чувства по той или иной причине (память о Пьере, Кози, война), но теперь я испытывала готовность – более того, настойчивое желание сказать ему о них, пока не поздно. Но ответит ли он мне взаимностью или сочтет мое признание глупостью?

Я схватила тюбик помады, тщательно накрасила губы и бросила заключительный взгляд в зеркало, потом взбила подушки на моей кровати.

В этой квартире мы с папой жили уже много лет, с нашего переезда в Париж. Ее не назовешь роскошной, но она была просторнее многих, с двумя спальнями и солнечной гостиной, выходящей на улицу Клер. Папина спальня служила ему одновременно и кабинетом. Окна нашей с Кози спальни выходили в садик в переулке между домами, где мы с Кози сделали несколько грядок. В этом году у нас уродились салат и морковь, а еще брокколи (хотя Кози воротила от нее носик). Весной у нас вырос такой роскошный горох, что папа даже отщипывал иногда побеги для особенно изысканных цветочных композиций. Одним словом, что бы там ни творилось в мире, какая бы темная тень ни падала на наш город, я всегда находила странное утешение при мысли о том, что если ты сажаешь семя в землю и оно получает солнечный свет и воду, то из него что-нибудь точно вырастет.

Все эти годы наша квартира тоже была для нас отрадой и утешением. Когда папа впервые увидел ее и оценил ее удобное местоположение, он сразу понял, что она станет нашим домом. Его требования были простыми: солнечная сторона, чистота и балкон, где он мог пить кофе по утрам. Мы больше не могли наслаждаться запахом моря и слушать, как чайки кричат свои утренние приветствия; ничто не могло заменить нам Нормандию, и все же наше скромное парижское жилище было по-своему неповторимым и замечательным.

В те годы на улице Клер селились люди со скромным достатком. Но через двадцать лет ее популярность значительно выросла, и это сразу заметили немцы. После оккупации Парижа по соседству с нами поселились офицеры высокого ранга. И хотя пока еще не был выселен из своей квартиры ни один собственник-француз, без жилья остались многие семьи иммигрантов, в том числе жившие по соседству с нами поляки и евреи.

В мае я с ужасом наблюдала, как из дома напротив бесцеремонно выселяли семью с четырьмя детьми – маленьким мальчиком и тремя девочками, одна училась вместе с Кози. Я спешно отвела дочку в папин кабинет и включила радиоприемник, чтобы она не слышала, как падали на булыжную мостовую фарфоровые тарелки, стеклянная посуда и семейные реликвии, как разлетались их осколки. Мое сердце болезненно сжималось от истеричных криков матери, терявшей все, что она бережно хранила много лет. Никогда не забуду, как немецкий солдат, совсем молодой парень, вырвал из рук малыша его любимого медвежонка. Этого мальчугана, в твидовой шапочке и коротких штанишках, я иногда встречала на рынке с матерью и всегда играла с ним, говорила ему «ку-ку» и делала козу – мне нравилось, как он прятал личико за этого медвежонка, совсем как когда-то Кози.

От нашего клиента, жившего на верхнем этаже того дома, я узнала, что отца отправили поездом куда-то далеко в трудовой лагерь, про такие лагеря писали иностранные газеты, которые распространяли по городу отчаянно смелые люди из Сопротивления. Мать с детьми, кажется, отправили на другой конец города в еврейское гетто, где, как мы слышали, грязь и антисанитария. У нее были кроткие глаза, у матери. Я с болью в сердце думала сейчас о ней. Увидит ли она когда-нибудь мужа? Могу ли я или кто-нибудь еще чем-то ей помочь?

Зло расползалось по Парижу, подобно раковой опухоли. И хотя еще были силы жить дальше – посылать утром детей в школу, напевать любимую мелодию, крутя педали велосипеда, печь хлеб, играть на пианино, собирать из цветов букеты и бутоньерки, возвращаться домой к комендантскому часу, – все это казалось неправильным, когда на твоих глазах рушились чьи-то жизни. Честно ли продолжать обычную жизнь, когда другие люди не имеют на это права?

У меня не было ответа на мои сомнения и не было возможности что-то сделать. В тот день в мае я предложила папе рискнуть и приютить у нас ту семью. Он отверг мою идею, хотя и сочувствовал несчастным.

– Я не стану рисковать вашей безопасностью, – заявил он и, пожалуй, был прав. Но все же мое сердце не переставало болеть за ту семью с детьми и за тысячи других таких же, как они.

– Люк скажет, что ты сегодня очень красивая, – сообщила мне Кози, заглянув в дверь. На ее мордашке сияла улыбка, дочка не подозревала, какие тревожные мысли роились в моей голове. Она прыгнула на кровать, смяв бархатное покрывало, которое я поправила минуту назад. Когда я вернусь вечером домой, она уже будет крепко спать в моей постели, обняв своего потертого медведя, месье Дюбуа (в трехлетнем возрасте она сама придумала ему такое звучное имя), в ворохе сбитых простыней. Моя Кози спала так же беспокойно, как и ее папа.

Кози обожала Люка, а Люк тоже был без ума от нее. Мы с ним были знакомы давным-давно, еще до Пьера, и это странно. Вообще-то, мы с ним вместе учились. Спокойный и добрый, он не походил на других мальчишек, которые дразнили меня и моих подружек на школьном дворе, гонялись за нами и дергали за косы так, что мы кричали. Люк был другим. Однажды зимой я подвернула ногу, и он сказал, что будет носить мой портфель в школу и из школы. Я, конечно, не согласилась, зная, что надо мной будет смеяться моя лучшая подруга Сюзетта, злившаяся в тот момент на всех ребят, но потом жалела, что мне не хватило смелости принять его предложение.

Потом он уехал из Парижа, окончил университет, работал в Лондоне и вернулся два года назад. В нашу цветочную лавку он пришел с пирожным для Кози и пригласил меня в ресторан. Это был все тот же Люк с его ласковой улыбкой, каким я помнила его с детства, но прожитые годы выковали из него привлекательного мужчину, и при виде него у меня учащенно забилось сердце.

В тот вечер мы поужинали с ним, через неделю опять, а потом еще. Мы стали регулярно видеться, и я полюбила наши регулярные встречи с Люком. Единственный сын мадам Жанти, хозяйки «Бистро Жанти», он отказался продолжать семейный бизнес и стал высокопоставленным сотрудником французской полиции. Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности и любила наши беседы обо всем на свете, от детских воспоминаний до постыдного положения Франции. Как и я, Люк всей душой сочувствовал тем страдальцам, и мы без конца обсуждали с ним, что мы можем сделать. И хотя мои чувства к нему всегда были искренними и настоящими, иногда я не знала, как мне быть. К чему приведут наши встречи? Я дорожила нашей жизнью втроем, с папой и Кози, и мне не хотелось разрушать наш дом из-за того, что я проявила эгоизм и снова полюбила. А Люк наверняка захочет жить своей собственной семьей. Могу ли я дать ему это? А если да, то честно ли это по отношению к нему, если он может обойтись без всех этих сложностей, женившись на другой женщине, которая принесет ему больше счастья, чем я?

Пожалуй, поэтому я так долго боялась дать волю своим чувствам и уводила наши беседы подальше от сердечных тем.

– Ты видел, что мадам Тулуз покрасила свою дверь зеленой краской? Как нелепо!

Люк оставался для меня загадкой. Он был необыкновенно терпелив, и я видела, что я ему очень нравлюсь, хоть он и не говорил мне об этом. Иногда наши глаза встречались, когда мы сидели за столиком или на вечерней прогулке, и тогда мне казалось, что я угадываю его мысли обо мне: что я могу бродить по улицам Парижа (или мира) до конца жизни и никогда не найду пристанища для моего сердца. Впрочем, может, он так и думал, но никогда не говорил об этом. Вероятно, мы оба ждали, когда кто-то из нас раздвинет занавеси, отгораживающие наши сердца. Во всяком случае, каждую неделю я надевала красивое платье, слегка подкрашивала губы красной помадой, и мы ужинали вместе.

Я вздохнула и в последний раз поглядела в зеркало на свои высокие скулы и новые морщинки вокруг глаз. Что нашел во мне Люк? Мне уже тридцать два года, я уже не молодая девушка. Не успеешь глазом моргнуть, как будут все сорок. Конечно, он, с его внешностью и положением в обществе – не говоря уж про его семейный бизнес, – мог выбрать себе любую женщину, и каждая охотно выйдет за него замуж.

– Как ты думаешь, Люк принесет мне шоколадку? – спросила Кози.

Ответ был всегда «да», и когда через пять минут зазвенел дверной колокольчик, вошел Люк, красивый и элегантный, держа в руке, как всегда, две плитки темного шоколада, завернутые в золотую фольгу.

– Одна шоколадка тебе, – сказал он Кози, – а другая для месье Дюбуа.

Она обняла его, и это всегда сопровождалось моим напоминанием почистить зубы и лечь спать в половине восьмого. Папа кивнул Люку, сидя в кресле возле камина, потом мы ушли. Как всегда, в «Жанти» нас уже ждал столик со свечами. Пока весь мир тонул в неопределенности, я находила утешение в определенности этого.

– У тебя новое платье? – спросил Люк.

– Нет, – улыбнулась я. – Просто я давно его не надевала.

За дальним столиком я заметила его мать, мадам Жанти, беседовавшую с шикарными дамами в шикарных шляпках. Если она и видела меня, то не подала вида. Для меня не секрет, что она не одобряла интерес Люка ко мне. Понятное дело, она рассчитывала, что ее единственный сын, наследник немалого семейного богатства, возьмет в жены женщину из богатой и влиятельной семьи и не будет тратить время на вдовую дочь простого флориста, да еще с восьмилетним ребенком.

С необыкновенным восьмилетним ребенком, возразила бы я, и тут же у меня в ушах зазвучал голос дочки: «Мне уже почти девять!» Конечно, она стала так говорить уже через неделю после своего дня рождения, но все равно. Моей малышке, родившейся с древней душой в самом хорошем смысле, действительно двадцать третьего исполнится девять лет.

Когда я по нашей традиции в первое воскресенье каждого месяца приводила ее в «Бистро Жанти», она первым делом находила Ника, нашего посыльного, который помогал здесь на кухне и за барной стойкой. Она робко махала ему рукой, потом шла к миниатюрной нише к стене, про которую рассказывал ей Люк. Там на двери был написан французский детский стишок, а сценка изображала зверюшек и воздушный шар, наполненный горячим воздухом. За той дверью Люк, когда был мальчиком, держал свои самые любимые игрушки. Узнав об этом, Кози была мгновенно сражена. Теперь Люк с помощью Ника оставлял там маленькие сюрпризы для нее – и, конечно, для месье Дюбуа: то красную атласную ленточку для волос куклы, то роскошный апельсин с рынка или мятный леденец. Что бы он ни положил туда, Кози приходила в восторг, чего не скажешь о мадам Жанти.

Люк был преданным и любящим сыном, но одна вещь не вызывала сомнений: его ничуть не интересовали материнские амбиции и он не скрывал свою привязанность к Кози и ко мне и не чувствовал себя виноватым.

– Селина? У тебя все в порядке? – спросил он, когда я не ответила на его вопрос.

Я подняла глаза и заставила себя улыбнуться.

– Сегодня ты какая-то задумчивая.

– Извини, – сказала я. – Пожалуй, я просто немного устала. Неделя была хлопотная, вот и все.

– Ну, устала или нет, но ты сегодня просто картинка.

– Спасибо, – поблагодарила я и робко опустила глаза.

Подошел официант, они с Люком обменялись дружескими фразами. Люк, как всегда, внимательно изучил меню и заказал, как всегда, бутылку бордо, лучшего вина в меню.

– Прекрасный выбор, – сказал официант. Он был новичок и, очевидно, не знал, что Люк – сын мадам Жанти. – И вовремя сделан, потому что больше этого выдержанного вина в меню не будет.

– О, неужели? – удивился Люк.

– Да, – ответил официант. – Я точно знаю, что осталось только четыре ящика.

У Люка сверкнули глаза. Я вспомнила, как несколько недель назад он говорил, что его мать заказала у знакомого виноторговца именно это вино в достаточном количестве и мы сможем наслаждаться им по крайней мере до Рождества, что для военного времени очень неплохо.

– Вы уверены в этом? – спросил Люк.