Рождение Венеры

– Господин сказал, что все могут уходить, – сказала она громко. – А мне не разрешил.

– Моя невольница тоже ушла? Она смотрела на меня тупо.

– Чернокожая женщина, – нетерпеливо пояснила я. – Эри-ла. Она тоже ушла?

– Не знаю.

И как только она сказала это, меня сковал первый приступ боли; словно железный обруч стиснул мне нижнюю часть живота, да так сильно, что я испугалась, как бы мои внутренности не выпали на пол.

– А-а-а…

От боли у меня перехватило дыхание, и пришлось ухватиться за дверь, чтобы не упасть. Судорога длилась десять или пятнадцать секунд, а потом все прошло. Только не сейчас. О Господи, только не сейчас, прошу тебя. Я еще не готова.

Когда я подняла голову, то увидела, что девочка глазеет на мой живот.

– Ребенок такой большой, госпожа.

– Да, да, большой. Танча, послушай меня. – Я заговорила медленно и внятно. – Я хочу, чтобы ты сделала кое-что для меня. Мне нужно, чтобы ты отнесла записку в другую часть города, в дом моей матери возле площади Сант Амброджо. Понимаешь?

Она уставилась на меня, а потом издала смешок:

– Я не могу, госпожа. Я не знаю, где это, и господин сказал, что остальные могут идти смотреть на войну, но я должна оставаться здесь.

Я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. О Боже, прошу тебя, если мне суждено рожать сейчас, дай мне хотя бы Эрилу в помощь. Не оставляй меня в доме одну с полоумной девчонкой. Не может быть, чтобы все произошло сейчас. Не может быть. Я просто утомлена и напугана. Лучше отправиться в постель и снова уснуть. А когда я проснусь, дом снова оживится голосами и со мной будет все хорошо.

Я стала осторожно подниматься по лестнице. Добравшись до второго этажа, я услышала какой-то шум. Что это – скрип стула или, может, оконный ставень повернулся на петлях? Звук доносился из галереи. Я осторожно прошла по коридору, поддерживая живот снизу, и толкнула дверь.

В галерее лучи раннего весеннего солнца заливали золотым светом и мощенный плитами пол, и сами статуи. Тело Дискобола казалось теплым и живым.

– Доброе утро, жена.

Теперь настал мой черед вздрогнуть. Я обернулась и увидела, что он сидит в другом конце галереи, с книгой на коленях, перед статуей Вакха, в хмельной истоме чуть не валящегося со своего пьедестала.

– Кристофоро! Вы меня напугали. Что происходит? Куда все подевались?

– Решили присутствовать при историческом событии. Как ты когда-то мечтала. Сегодня утром толпа сорвала службу в Соборе. Доминиканцы бежали и укрылись в Сан Марко, и теперь монастырь осажден.

– Боже мой! А Савонарола?

– Тоже там, внутри. Синьория уже издала указ о его аресте. Теперь это лишь вопрос времени.

Значит, все в самом деле подходит к концу. Я снова почувствовала ноющую боль внизу живота. Похоже, младенец чует политические перемены. Может быть, это все-таки дитя моего мужа.

– А Эрила? Она тоже отправилась смотреть?

– Эрила? Только не говори мне, что твоя верная Эрила покинула тебя. Я думал, она сопровождает тебя повсюду, куда бы ты ни отправлялась. – Он умолк. До меня слишком поздно дошел подспудный смысл его слов. – Ты так поздно проснулась, Алессандра. Наверное, совсем не спала ночью. Может, расскажешь почему?

– Я… я устала, Кристофоро, и, мне кажется, ребенок появится на свет раньше, чем мы ожидали.

– В таком случае тебе лучше снова лечь в постель.

Да, теперь ошибиться было невозможно: в его голосе звучала холодная пустая учтивость. Когда же он переменился? Может быть, уже тогда, когда принес весть об освобождении художника? Неужели я настолько утратила чуткость, что, несмотря на предостережения Эрилы, не обратила внимания на его перемену?

– Известно ли что-нибудь о Томмазо? – спросила я.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Я… я просто молилась о том, чтобы он нашелся.

Он отвернулся от меня и поглядел на свои статуи. Не будь Дискобол так сосредоточен на своей задаче, можно было бы поверить, что он тоже слушает.

– Ты знаешь, наверное, изречение о том, что великие художники способны в своих произведениях говорить только правду. Ты согласна с этим, Алессандра?

– Я… я не знаю. Пожалуй, согласна.

– А согласишься ли ты, что ребенок есть произведение Божье?

– Конечно.

– В таком случае возможно ли обнаружить ложь в ребенке? Я почувствовала, как моя кожа покрывается холодным липким потом.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказала я и сама расслышала легкую дрожь в своем голосе.

– Не понимаешь? – Он немного выждал. – Твой брат в безопасности.

– О! Благодарение Богу. Что с ним?

– Он… переменился. Думаю, это наиболее подходящее слово.

– А там не удалось…

– Не удалось – что? Вытянуть из него правду? С Томмазо этого трудно добиться. Порой он лжет убедительнее, чем говорит правду.

Я сглотнула.

– Пожалуй, вам следует вспоминать об этом, прежде чем верить каждому его слову, – сказала я мягко.

– Пожалуй. А может быть, его необычайные способности к вранью – семейная черта всех Чекки?

Я посмотрела на мужа в упор:

– Я никогда не лгала вам, Кристофоро.

– Правда? – Он тоже посмотрел мне в глаза. – Кто отец твоего ребенка – я?

Я перевела дух. Теперь отступать было некуда.

– Не знаю.