Суртандус. Демон Рождества

ПРОЛОГ «МАСКА ЛЮБВИ»

Снег медленно кружил в воздухе, подобно танцующим серебряным духам, устилая крыши домов мягким, сверкающим покрывалом. Он ложился ровным слоем, приглушая звуки и создавая иллюзию спокойствия. Запах свежести зимнего вечера, пропитанного лёгкой сладостью морозного воздуха, проникал даже через плотно закрытые окна. Этот аромат смешивался с запахом дыма из каминов, проникавшего сквозь узкие дымоходы, словно невидимый призрак тепла, призванный защитить жителей города от хаоса внешнего мира.

Каждый дом в этот вечер горел уютными огоньками, будто бесчисленные маяки, указывающие путь странствующим душам. За их окнами золотистые отсветы гирлянд и свечей мягко колыхались, отражаясь на стекле, словно пытаясь убедить прохожих в радости, наполняющей эти стены. Был канун Рождества – время, когда люди, даже самые несчастные, старались выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. Это была ночь масок, за которыми скрывались истинные лица.

В уютной, но излишне украшенной гостиной дома номер 47 по Уиллоу-стрит семья Милдонов готовилась к праздничному ужину. В комнате витали запахи корицы, свежей хвои и жареного мяса – ароматы, которые могли бы согреть сердце, если бы не было этой гнетущей нотки чего-то неопределённого. Убранство гостиной поражало своей торжественностью, граничащей с излишним блеском. Ёлка, увешанная стеклянными шарами и гирляндами, поблёскивала в свете камина, а серебряный дождик свешивался с её ветвей, напоминая сосульки, готовые вот-вот растаять в тепле.

Стол в центре комнаты был накрыт красной скатертью с золотыми узорами, которые поблёскивали, словно вызов времени и обыденности. На столе громоздились праздничные блюда: запечённая индейка с золотистой корочкой, источающая густой аромат специй, карамелизованный картофель с сахарной глазурью, тёплые булочки с корицей, запах которых тянулся по всему дому. Однако среди этого великолепия ощущалось что-то неуловимо тревожное, словно за каждым блестящим украшением скрывалась тень.

Во главе стола сидел глава семейства, мистер Генри Милдон. Его широкое лицо с мясистым подбородком выглядело как вырезанное из камня: неподвижное и лишённое эмоций, словно маска. Серые, холодные глаза были направлены на пустую точку перед собой, а складки на его лбу намекали на внутреннее напряжение, тщательно скрытое за искусственным спокойствием. Тёмно-зелёный свитер с узором оленей был скорее удобным, чем праздничным, но он не мог скрыть его усталости. Генри излучал не столько авторитет, сколько подавленное раздражение, едва удерживаемое на грани приличия.

Его жена, Клара, одетая в бежевое платье, некогда изящное, но давно утратившее свою свежесть, разливала вино по бокалам. Её движения были быстрыми, но нервными, словно она боялась ошибиться. Лёгкий запах парфюма, смешанный с потом, выдавал её усилия выглядеть безупречно, несмотря на тяготы жизни. Она старалась, чтобы ужин прошёл идеально, но дрожащие руки и тень в глазах говорили о её внутреннем страхе перед мужем.

Двое детей, Томми и Лили, сидели тихо, словно куклы, оставленные на своих местах. Лили, девочка лет десяти, теребила край своей пышной юбки, а Томми, её старший брат, напряжённо смотрел в тарелку. Их взгляды иногда пересекались, полные скрытых вопросов и тревоги, но они не произносили ни слова. В комнате царило напряжение, густое, как дым, оно висело в воздухе, смешиваясь с ароматами праздничной еды и едва ощутимым запахом парафина от свечей.

Генри громко прочистил горло, и этот звук прозвучал, как удар грома в этом молчании. Он поднял бокал, его движения были размеренными, но слегка грубоватыми, словно он не привык к ритуалам нежности.

– За Рождество, за семью, – произнёс он глухим голосом, в котором не было ни тепла, ни радости.

Эти слова, вместо того чтобы разрядить обстановку, повисли в воздухе, как тягучий дым. Дети инстинктивно сжались, будто в ожидании удара, а Клара поспешно подняла свой бокал, стараясь не смотреть в глаза мужу.

Тост был встречен неискренними улыбками. Бокалы тихо звякнули, но звук этот прозвучал странно глухо, словно его поглотила невидимая пропасть. Лишь ёлочные огоньки продолжали мерцать, равнодушные к человеческим эмоциям, будто наслаждаясь своим собственным светом.

Когда стрелки часов приблизились к полуночи, в доме стало ощутимо холоднее. Лёгкий туман начал просачиваться через щели оконных рам, принося с собой едва уловимый запах сырости и плесени. Этот запах, странный для зимней ночи, вызывал ощущение незримого присутствия.

Клара первой почувствовала это. Её тонкие пальцы, сжимавшие бокал, чуть дрогнули. Она оглянулась на мужа, и её голос, тонкий и робкий, нарушил тишину:

– Ты не закрыл подвал, Генри?

Генри раздражённо отмахнулся, не удостоив её даже взгляда.

– Ерунда. Это старый дом, тут всегда сквозит.

Но холод усиливался. Свечи на столе начали мерцать, их язычки плясали, будто над ними издевались невидимые ветра. В комнате появился ещё один запах – слабый, горьковатый, напоминающий пепел и что-то древнее. Лили, чувствуя этот запах, потянула мать за рукав. Её голос, тонкий и полный ужаса, прозвучал, как звон стекла:

– Мам, кто-то стоит у окна.

Клара, с трудом удерживая дрожь, посмотрела на окно. За стеклом мелькнула тень, длинная и изломанная, как ветка дерева. В этот момент запах пепла стал резче, почти удушающим, а огоньки ёлки на мгновение замерли, словно сама комната затаила дыхание.

Все обернулись. В глубине зимнего мрака, за стеклом, маячил силуэт, настолько неестественный, что даже сама ночь, казалось, отступила перед ним. Высокий, непропорционально вытянутый, он сливался с тенями, как древний миф, пробуждённый из ледяных глубин. Его длинные руки, напоминавшие иссохшие ветви, почти касались земли. Снег за окном перестал кружиться, будто остановленный невидимой силой, и откуда-то послышался слабый скрип, напоминающий плач старого дерева на ветру.

Запах морозного воздуха проник в комнату, но он был чужим – слишком холодным, слишком острым, напоминая не зиму, а сырой могильный лёд. В этом запахе смешались пепел и мёртвая хвоя, как напоминание о том, что когда-то было живым, но давно угасло.

– Это просто деревья на ветру, – буркнул Генри, но его голос дрогнул, выдав больше, чем он хотел. Слова прозвучали так неубедительно, что даже дети, которым он всегда внушал страх, не смогли найти в них утешения.

Глаза Генри, затуманенные страхом, продолжали смотреть в окно. Он видел, как неестественно длинная фигура, почти касаясь стекла, медленно наклонилась вперёд, её очертания размывались, становясь одновременно реальными и нереальными. Секунда, другая – и фигура исчезла, будто её унесло ледяным ветром, оставив после себя лишь тонкую трещину на стекле. Трещина змеилась вниз, будто след когтя, и слабый звук её появления – сухой и трескучий – заставил Лили всхлипнуть.

В этот момент часы в гостиной пробили двенадцать. Их звон разрезал гнетущую тишину, как раскат грома в ясный день, отдаваясь гулким эхом в стенах, будто сам дом замер в предвкушении. Звук был таким громким, что казалось, он не принадлежал этим старым часам.

Когда последний удар стих, в комнате вдруг погас свет. Лампочки гирлянды на ёлке, свечи на столе и даже огонь в камине одновременно угасли, оставив гостей в густой, почти осязаемой тьме. Клара вскрикнула, её голос был слабым, дрожащим, как у испуганного зверька. Томми выронил ложку, и её звонкий звук, раздавшийся в темноте, был словно выстрел.

В наступившей тишине Клара попыталась нащупать руку мужа, но Генри уже сидел неподвижно, словно каменная статуя. Никто не успел даже шевельнуться, как в центре комнаты внезапно зажёгся странный, бледно-синий огонёк.

Его свет был холодным, как сама смерть, и казался слишком реальным, чтобы быть игрой света. От него не исходило тепла, только ледяное оцепенение, которое проникало в сердце каждого. Огонёк не горел ровно – он колыхался, как пламя, потревоженное невидимым ветром. Но вместо уюта, который могла бы принести свеча, он внёс в комнату ощущение гнетущей пустоты, лишённой времени и пространства.

Из тени, казалось, вырезанной этим холодным светом, медленно появился гость. Сначала его фигура была нечёткой, как отражение в треснувшем зеркале, но постепенно она обрела резкие, пугающие очертания.

Это существо невозможно было описать с первого взгляда. Оно было слишком чужим, чтобы мозг мог сразу осознать его форму. Его лицо – длинное, узкое, с острыми скулами и неестественно бледной кожей, напоминало ледяную корку, покрытую трещинами. Глаза существа горели голубым огнём, но этот огонь не освещал, а пожирал всё, на что падал его взгляд. На голове возвышались рога, изогнутые и тонкие, как ветви засохшего дерева, а его одежда – рваная, тяжёлая, как старинный саван – свисала с худого, но сильного тела.

От существа веяло запахом ледяного пепла, смешанного с чем-то древним, будто ветром принесло обрывки времени из самого сердца вечной мерзлоты. Этот запах был густым, словно могильный дух, и он заставил детей сжаться на своих местах, как если бы сам воздух стал для них врагом.

Существо оглядело присутствующих. В его взгляде было презрение, но не человеческое, а древнее, холодное, словно высший судья смотрел на бесполезных насекомых. Когда оно заговорило, голос звучал, как треск ломающегося льда, его холод пронизывал до костей:

– Как хорошо… видеться за праздничным столом.

Генри попытался встать, но его ноги, казалось, превратились в камень. Он посмотрел на гостя, и его лицо потеряло всю краску. Впервые за вечер он выглядел маленьким, почти жалким.

– Кто ты? Что ты делаешь в моём доме? – спросил он, но голос дрожал, словно ржавый замок под тяжестью молотка.

Существо медленно повернуло голову к нему, и его пылающие глаза вспыхнули ярче.

– Я тот, кто приходит, когда маски сброшены, – произнесло оно, каждое слово ощущалось холоднее предыдущего. – Я Суртандус, собиратель душ, чья ложь и предательство стали их истинным лицом.

В этот момент комната изменилась. Синие огоньки в глазах демона превратились в яркие всполохи, и уютная гостиная исчезла, будто её никогда не было. Вместо неё возник тёмный зал, стены которого были покрыты трещинами, напоминающими замёрзшие молнии. Пол был зеркальным, как лёд, но отражал не присутствующих, а их худшие поступки.

На столе осталась лишь одна тарелка – перед Генри. Внутри лежало его собственное сердце. Оно было вырванным, но всё ещё бьющимся, а каждая его капля окрашивала белую скатерть в кроваво-красный цвет.

Генри, впервые осознавший ужас происходящего, попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Суртандус медленно наклонился к нему, его длинные пальцы, похожие на когти, коснулись края стола.

– Теперь, – прошептал демон, его голос напоминал крик далёкого ветра, – ты увидишь своё истинное лицо.

Кульминация настала, когда Суртандус медленно наклонился к Генри, подобно тени, которую невозможно отогнать даже ярким светом. Его горящие синим огнём холодные глаза смотрели прямо в душу мужчины, оставляя в ней глубокие, незаживающие трещины. Генри, некогда уверенный и громогласный, теперь выглядел, как сломанная марионетка: его плечи опустились, глаза остекленели, а дыхание стало неровным, хриплым, будто каждый вздох стоил ему мучительного усилия.

Запах ледяного пепла, окутывающий демона, теперь смешивался с горьким запахом пота, исходившим от Генри, – запах страха, обжигающего и проникающего в каждую трещину этого проклятого момента. Воздух вокруг казался неподвижным, как перед сильной бурей, и только ледяной шёпот Суртандуса, наполненный холодной насмешкой, нарушал тишину.

– Ложь, подаренная тем, кто зовётся твоими близкими, дороже любой правды, не так ли? – произнёс демон, его голос напоминал треск льда на замёрзшей реке. Каждое слово резало, как осколки разбитого зеркала. – Ты предал их задолго до этой ночи. И теперь твоя душа принадлежит мне.

Слова Суртандуса звучали безжалостно, словно приговор, написанный на камне. Его ледяное дыхание касалось лица Генри, заставляя его дрожать, будто от пронизывающего ветра. Мужчина закрыл глаза, как будто хотел скрыться от ужаса, но перед его внутренним взором вставали образы: его жена, тихо плачущая за закрытой дверью, дети, терпеливо ждущие внимания, которого он никогда им не давал, друзья, отвернувшиеся из-за его предательства.

Генри закричал, его голос наполнился ужасом и бессилием. Этот крик разорвал гнетущую тишину, эхом отражаясь от стен, будто сам дом плакал вместе с ним. Звук трескающегося стекла, раздавшийся отовсюду, добавил к хаосу болезненную резкость, словно каждая часть этого пространства не выдерживала напряжения.

Дети, прижавшись к матери, кричали от страха. Томми закрыл уши руками, а Лили уткнулась в платье Клары, но её дрожащие плечи выдавали, что скрыться от этого кошмара невозможно. Запах горькой копоти заполнил комнату, усиливая ощущение надвигающегося конца.

Суртандус вытянул руку, и в этот момент фигура Генри стала тускнеть, словно его сущность растворялась в ледяном мраке. Демон исчез, унося с собой грешника, оставив лишь оглушающую пустоту. В эту секунду в доме вновь воцарилась тишина, такая глубокая, что казалось, она поглотила сам воздух.

На улице продолжал падать снег. Его мягкие, пушистые хлопья ложились на землю, создавая иллюзию спокойствия, которая теперь казалась кощунственной. За окном, сквозь замёрзшее стекло, можно было увидеть, как в комнате осталась лишь Клара, сжавшая в своих холодных руках детей. Её лицо, бледное и безжизненное, застыло в выражении ужаса, который она пыталась скрыть ради малышей.

Трещина на стекле, змеящаяся вниз, напоминала шрам, оставленный ночью, которая должна была быть радостной. А исчезнувшая тарелка, где прежде лежало сердце Генри, теперь выглядела как метафора – место, где когда-то жила любовь, но откуда её вырвали навсегда.

Клара тихо прижала детей к себе, и запах их волос, смешанный с лёгким ароматом корицы от оставшихся на столе булочек, на мгновение принес ей ощущение тепла. Но это тепло было обманчивым – она знала, что их мир изменился навсегда.

Рождественская ночь закончилась. Снежинки продолжали падать, каждая из них – хрупкая, но бесконечная, как воспоминания, которые Клара и её дети теперь будут носить с собой. Где-то вдалеке, в тумане зимнего утра, Суртандус уже шёл дальше. Его тень скользила по улицам, словно часть самой ночи.

Демон больше не оборачивался. В его ледяных глазах не было ни сожаления, ни радости. Он отправился искать тех, кто носил свои маски любви слишком долго. Теперь он стал не только исполнителем наказания, но и напоминанием о том, что правда, даже горькая, ценнее любой лжи.

ГЛАВА 1: ПЕРВЫЙ КРУГ ДИМИСАРА

Валдмор – место, о котором не рассказывают в древних легендах, даже если слышали о нём. Его имя, шёпотом передаваемое в самых мрачных преданиях, было табу, словно само упоминание могло призвать его мрак в мир живых. Даже самые храбрые сказители, воодушевлённые историями о подземных мирах, предпочитали избегать описаний этого места. Ведь Валдмор не был просто частью Нижнего мира – он был его шрамом, воплощением безжалостной кары для тех, кто осмелился предать самое святое: своих близких.

Этот первый круг Димисара не был подобен адским слоям, изрыгающим пламя и серу. Земля здесь была холодной, мёртвой, безжизненной, как кожа утопленника, пролежавшего веками в ледяной воде. Каждый её камень, каждый обломок обжигал ледяным прикосновением, от которого даже бессмертный почувствовал бы, как медленно стынет душа. Из трещин, рассечённых на её поверхности, поднимался слабый запах сырости, смешанный с чем-то горьким и прогорклым, словно гниющий лёд встречался с умирающим временем.

Суртандус знал каждую из этих трещин. Для него Валдмор был не просто домом – он был его отражением, его сущностью. Каждый излом на поверхности был похож на те, что когда-то украшают замёрзшее зеркало, отражающее лишь ложь и предательство.

Тьма в Валдморе являлась не просто отсутствием света. Она обволакивала всё вокруг вязким, удушающим туманом, который не оставлял ни одной щели для надежды. Этот туман казался живым, он проникал в каждую клетку, заставляя кожу покрываться мурашками и наполняя лёгкие ощущением, будто ты глотаешь ледяную воду. Воздух был тяжёлым и плотным, словно в нём растворилась сама боль тех, кто навсегда остался в этом месте.

Ни солнце, ни луна никогда не посещали этот мир. Единственный свет здесь исходил от редких огоньков, вспыхивающих в грязных, стоячих лужах, усеявших изрезанную поверхность. Эти огоньки мерцали не просто так – каждый из них был душой, утонувшей в своём предательстве. Они поднимались к поверхности, словно пытались вырваться, но вместо этого лишь отражали собственные грехи. От них исходил слабый, сладковатый запах горящей плоти, смешанный с ледяным озоном, усиливая гнетущее ощущение, что здесь нет ни спасения, ни покоя.

Суртандус стоял на утёсе, который возвышался над бездонной пропастью, известной как Ущелье Бессемейных. Это место было сердцем Валдмора, куда стекались крики тех, кто потерял свою семью. Ущелье никогда не умолкало: даже в самых тихих его моментах можно было услышать слабый шёпот – голоса, зовущие кого-то, кто никогда не придёт.

Фигура демона выделялась на фоне мрака. Его силуэт был тёмным, изломанным, как обгоревшее дерево, вырванное с корнем из земли и забытое на века. Рога, изгибающиеся к небу, напоминали корни давно погибшего дерева, что когда-то пыталось зацепиться за жизнь, но потерпело поражение. Они возвышались, словно символ того, что даже природа Валдмора искривлена.

Его глаза светились ледяным синим светом, пронизывающим тьму, как лучи далёкой звезды, но эти глаза не грели. Они врывались в самую глубину души любого, кто осмелился бы встретиться с ним взглядом, вытаскивая наружу страхи, скрытые в её самых тёмных уголках.

Его одежда была одновременно простой и устрашающей. Длинный плащ из ткани, чёрной, словно обугленная зола, развевался за ним, хотя ветра здесь не существовало. На плаще были видны шрамы и прорехи, но эти разрывы казались не просто следами времени, а отпечатками историй предательства, которые он принёс сюда. Каждый раз, когда плащ слегка касался земли, от него исходил запах старой гари и ледяной свежести, будто сам ад дышал этим одеянием.

Демон всматривался в бездну перед собой, где мерцали тысячи слабых огоньков, каждый из которых принадлежал предателю, замершему в вечной агонии. Для них не было спасения, но в их свете Суртандус видел свою миссию. Здесь не было места для жалости или прощения. Валдмор существовал, чтобы напоминать каждому, что предательство – это не просто поступок, а состояние души, которое не оставляет следа для искупления.

Слабый ветерок поднялся над ущельем, но это был не настоящий ветер, а слабый вздох самой земли, которая словно оплакивала тех, кого приютила в своих холодных объятиях. Суртандус провёл рукой по своему посоху, который светился тем же ледяным синим светом, что и его глаза.

– Каждый из вас получил то, что заслужил, – тихо произнёс он, и его голос разнёсся эхом, сливаясь с шёпотами душ, будто становясь их частью.

Валдмор слушал.

Он опустил взгляд вниз, туда, где в бесконечной пустоте медленно блуждали души, словно потерянные тени. Они не кричали, не рыдали, не вырывались из своей судьбы. Их наказание было куда тоньше, изощрённее и мучительнее. Это была абсолютная тишина, в которой каждое мгновение приносило осознание их вины. Оно резало, как тысячи ледяных осколков, медленно проникало в сознание, разъедая разум, пока не оставалось ничего, кроме оголённой боли.

Каждая душа сковывалась цепями, но эти цепи были не из металла. Они казались плотью самой души, сотканной из её собственных предательств. Звенья мерцали тусклым светом, словно в них отражались мгновения обмана, измен и боли, нанесённой близким. Если они пытались вырваться, цепи напрягались, сжимались, словно наслаждаясь страданиями своих пленников. Эти оковы не рвали плоть, но тянули за собой тягучую муку, оставляя души в состоянии вечного бессилия.

Запах этого места был тонким, почти неуловимым, но он проникал глубоко в лёгкие. Это был запах старой пыли, смешанной с чем-то солоноватым, как слёзы, которые больше не могут пролиться. А ещё слабый, еле ощутимый аромат гари, будто давным-давно здесь вспыхнул огонь, оставив лишь холодный пепел, разлетающийся по ледяному ветру.

Валдмор был не просто местом. Он был живой сущностью, но не в привычном смысле этого слова. Это было чудище, питающееся отчаянием своих пленников. Его земля – твёрдая и холодная, как оледеневший камень, – дрожала и трескалась, выпуская наружу незримую силу, похожую на глухой стон. Трещины на земле медленно расходились, обнажая бездну, из которой вырывались бесплотные руки. Эти руки, тонкие и прозрачные, словно туман, тянулись к небу, искажённые отчаянием, но никогда не могли достичь его. Они лишь рассеивались, снова становясь частью Валдмора, – вечный цикл страдания.

Суртандус наблюдал за этим безмолвно. Он знал, что в этом мире не существовало спасения. Здесь не было надежды, не было искупления, только бесконечное осознание, что всё потеряно. Это была истина, которую он понимал лучше, чем кто-либо, ведь он сам был частью этой земли.

Суртандус медленно спустился с утёса. Его шаги были лёгкими, почти бесшумными, но земля под его ногами дрожала, оставляя глубокие, изломанные следы. Эти следы мерцали слабым синим светом, словно сама земля признала его своим хозяином. Тёмный плащ демона тянулся за ним, касаясь земли, и от этого прикосновения лёд на поверхности крошился, как хрупкое стекло.

Чем ближе он подходил к центру своего царства, тем больше изменялось окружение. Здесь не было ничего случайного. Каждый уголок был продуман, будто его создатель вырезал это место по образу и подобию грехов, которые отягощали души.

Чёрные деревья с искривлёнными ветвями обрамляли дорогу. Они напоминали худые, измождённые руки, вытянутые в безмолвной мольбе. Они казались готовыми схватить любого путника, но на самом деле никогда не касались его. Это была иллюзия, созданная для того, чтобы заставить каждого ощущать постоянную угрозу. Эти деревья источали странный, горьковатый запах увядания, будто сама смерть оставила здесь свой след.

Лужи, разбросанные по дороге, выглядели как обычные ледяные пятна. Но те, кто осмеливался взглянуть на их поверхность, видели небо, которое несло с собой не облака, а воспоминания. В этих отражениях мелькали сцены из прошлого душ, проходивших здесь: моменты, когда они лгали, изменяли, оставляли самых близких в одиночестве. Эти сцены были не просто видением, они обжигали – их запах, смешанный из гари и прелой земли, был таким сильным, что заставлял отводить взгляд.

Суртандус шёл дальше, его ледяные глаза смотрели вперёд, а его присутствие отражалось во всём вокруг. Валдмор знал своего хранителя. Он подстраивался под его шаги, раскрывая новые трещины, шёпоты и образы. Но для Суртандуса это была лишь ещё одна часть его вечного пути, который он не мог оставить.

Суртандус остановился у великой Чаши Искупления, чьё присутствие доминировало над ландшафтом Валдмора, как молчаливый монумент скорби. Это был огромный водоём, окружённый чёрными, изломанными камнями, которые напоминали осколки гигантского зеркала, отражающего лишь боль. Из чаши поднимался густой, маслянистый пар, который вился в воздухе, как живое существо. Этот пар был тяжёлым, насыщенным запахом металла и гари, от которого перехватывало дыхание. В нём витали странные нотки горелой плоти и ржавчины, наполняя пространство ощущением обречённости.

Жидкость в чаше была тёмной, густой, словно омертвевшая кровь. Она переливалась, покрытая острыми кристаллами, которые блестели под слабым, неестественным светом. Души, находящиеся в этом вязком водоёме, казались бесплотными, но их страдания были слишком реальными. Они барахтались, пытаясь найти хоть каплю покоя, но каждое движение лишь усиливало их боль. Кристаллы впивались в их сущности, оставляя на них незримые следы, и заставляли издавать приглушённые стоны, которые сливались в зловещую симфонию отчаяния.

Эти звуки эхом разносились над поверхностью чаши, превращаясь в нечто большее, чем просто крики. Это была музыка страданий, каждый аккорд которой говорил о боли, вине и безнадёжности. Она врывалась в разум, проникая глубже, чем любые слова, и заставляла землю вокруг дрожать.

К чаше подошёл ещё один демон, помощник Суртандуса. Его силуэт был невысоким, но в нём чувствовалась скрытая злоба и жёсткость, как у зверя, привыкшего к охоте. Его вытянутое лицо с заострёнными скулами и глазами, напоминающими два уголька, не выражало ничего, кроме холодного презрения. Зубы демона, острые, как иглы, поблёскивали в слабом свете, и каждый его оскал напоминал волчий.