Сумасшедшая шахта

Как ни странно, этот повтор меня успокоил. Я понял, что задохнуться они мне не дадут и что экзекуция закончится либо после определенного числа повторов, либо после того, как я надолго потеряю сознание. И я свернулся ежиком и стал терпеть…

Очнулся я на траве. Мое тело лежало на спине, глаза смотрели в голубое небо, а когда его замещала голова Инессы – в ее настороженные, холодные теперь, зеленые глаза. "Спокойно, спокойно, дорогой! – подумал я. – Ты должен измениться. Стать другим, а то Шурик не поверит…"

– Как тебя зовут? – присев рядом со мной на корточки, строго спросил мой мучитель.

Я долго смотрел ему в глаза. Потом уронил голову набок и равнодушно ответил:

– Не знаю…

– Тебя зовут… тебя зовут Костей. И ты мой брат. Встань и иди к той сосне.

Я встал, подошел к сосне и прислонился к ней спиной. И увидел в руках у Шуры пистолет. "Идиот, – зло прошептал я. – Вздумал с сумасшедшими в детские игры играть. Идиот!"

Нас разделяло всего десять метров. "Бежать? – подумал я, оглянувшись. – Не имеет смысла – поймают… Наверняка, у них все предусмотрено.

Шура поднял пистолет и дважды выстрелил. И дважды мочки моих ушей были ожжены горячими пулями. Нет, он не прострелил их мне. Он просто коснулся их горячим свинцом…

– Молодец, не побежал! Поверил брату, – сказал растроганный Шура, подойдя ко мне вплотную. – А теперь, на, в себя поверь…

Он сунул мне в руки пистолет и толкнул в спину, посылая меня к своим товарищам. А сам встал спиной к сосне. Уверенный в себе, ну, прямо движущая сила природы.

Я, решив, что в этой компании пытаться что-то понять – дохлое дело, подошел к безучастно стоящим сумасшедшим. Инесса завязала мне глаза кухонным полотенцем, остро пахнувшим сырым картофелем и хозяйственным мылом. Деловито проверив, плотно ли легла повязка, она подвела меня метров на пять ближе по направлению к Шурику, подняла мою руку, сжимавшую пистолет, точнее нацеливая, чуть поправила ее и тихо сказала:

– Стреляй, сколько патронов есть.

Когда я начал стрелять, прикосновение ее теплой, мягкой ладони еще не растворилось в моей руке.

На четвертом или пятом выстреле вышла осечка и, опустив пистолет, я сел на траву. Теплые спорые руки развязали повязку на глазах и прямо перед собой я увидел Шуру. Рядом с ним стояла Инесса и равнодушно смотрела на Тридцать Пятого, бьющегося в тихом припадке.

– Понял? – нежно сказал Шура и подавшись ко мне, обнял за плечи. – Это он за меня так переживал, что не выдержал морального климата. И ты теперь так бояться за меня будешь… Потому, как у нас с тобой одна жизнь теперь… Немного погодя подлечим тебя еще немного и ты совсем нашим будешь… И мы твоими навек станем…

А я улыбался… Но радовался я не его ласковым словам, а тому, что пятью минутами раньше не побежал в тайгу. "Если бы я тогда побежал, то стрельбы бы не было… – думал я, уже весь объятый эйфорией. – Раздался бы один короткий выстрел и пуля вышла бы у меня из переносицы. Умеют стрелять параноики, ничего не скажешь… А вот улыбка у меня получается какой-то нормальной, надо ее менять". И я захихикал, пытаясь убедить Шуру со товарищи в своей ненормальности. Или нормальности, как они ее понимают?

Шура внимательно посмотрел мне в глаза, затем озабоченно покачал головой и сказал:

– Да ты, Костя, что-то не в себе. Перепугался что ли?

– Да нет… – ответил я. – Просто другим каким-то стал. К себе привыкаю…

– Привыкай, привыкай. А мы тебе поможем, – ответил Шура и поманил пальцем Смоктуновского.

Когда тот подошел, он сказал ему просящим голосом:

– Почитай ему что-нибудь из своего репертуара.

Иннокентий сел рядом со мной, подогнув под себя ноги, взял мою правую руку в свои, закрыл глаза и начал что-то шептать. А может быть, и не шептать… Не знаю… Ни в этот раз, ни в следующие "чтения" я не понимал, что со мной начинало происходить лишь только этот сумасшедший поэт прикасался к моей руке и начинал читать свои стихи без слов. Хорошие стихи – это всепроникающие волны слов, слитых музыкой ритма. А волны, исходившие от Смоктуновского состояли не из слов… Они, подавляя суть, деформировали происходящее, обволакивали и несли что-то… Нет, не энергию, не спокойствие, не уверенность… Они приносили то, что я когда-то потерял… Свою доброту, любовь некогда любимых мною женщин и еще что-то…

Когда я раскрыл глаза, все, включая и Смоктуновского, стояли передо мною и смотрели на меня как на человека, только что нашедшего в личное пользование миллион новеньких долларов. И мне это рассматривание было вовсе не удивительно – я чувствовал себя на пятьсот тысяч, как минимум.

– Пойдемте вечерять, – позвала Инесса, дождавшись окончания сцены. – Борщ стынет.

Взглянув в ее лучащиеся добротой глаза, я припомнил короткий диалог, отложившийся в моем замутненном сознании во время моей реабилитации по системе Смоктуновского:

– А не перегнул ты с Хачиком? – спросил потусторонний голос Инессы.

– Нет, в самый раз, – убежденно ответил Шура. – Все путем!

4. Я б так жил… – Клептоман Елкин. – Мать Инесса спасает мир. – Ночь на седьмом небе.

Все вместе мы прошли в Контору (так назвал административное здание Шура). Увидев, что шедший впереди Елкин миновал помещение шахтной столовой, я изумился. Заметив это, Инесса сказала:

– В ней слишком много пустынного места. У нас на втором этаже есть кое-что поуютнее.

И скоро мы оказались в… в храме общественного питания. Более уютной столовой мне видеть не приходилось. Собственно, это была не столовая, а небольшая харчевня, чем-то похожая на живописные деревенские харчевни Восточной Европы. Крепкий деревянный стол на десятерых, тяжелые стулья-кресла, обшитые темным деревом стены и даже подвесной потолок с подвешенными к нему керамическими светильниками. На стенах висело несколько картин, очень плохих, но здорово, под старину, закопченных. Одна стена была "морской" На ней висели румпель, литография картины Айвазавского "Девятый вал" и барометр-анероид из кабинета начальника шахты. Вторая стена (с окном выходящим на тайгу) была деревенской. Справа к ней прилегала настоящая, но очень узкая русская печь с полатями, в центре размещались Шишкинские медведи, а слева на гвоздике висела пара лаптей, натуральных и даже чуть стоптанных, в углу стояла лавка с двумя наполненными водой деревянными ведрами. Третья стена была… больничной. В самом ее центре была прибита смирительная рубашка, по бокам которой висели на крючках белоснежные больничные халаты; справа, рядом с лавкой предыдущего натюрморта располагалась застеленная больничная кровать. Истощенная подушка с наволочкой, проштампованной черной краской, тонкое серое байковое одеяло, одетое в расползшийся дырами пододеяльник, под кроватью – белая металлическая утка с длиннющим хоботком… И освещение… Эта стена была освещена, или вернее затенена таким образом, что не бросалась в глаза… Ее бы вроде и не было, она просто присутствовала… А четвертая стена была кухонной. На ней висела или стояла на полках всяческая посуда – деревянная, керамическая и даже из тонкого мейсенского фарфора. Посереди стены открывалась небольшая деревянная дверь. Из нее доносились живописные запахи борща и жареного мяса.

– А вы неплохо устроились! – сказал я, обернувшись к стоявшим сзади жителям шахты.

– А что? – усмехнулся Шура. – Мы для себя живем… А если ты это насчет запахов, то я раз в месяц кабана или изюбря заваливаю. Тридцать Пятый рыбу ловит… А у Инессы – огород, коровы с курицами, кролики есть.

Слушая его, я заметил, что он держит в руке только что снятый пиджак. Накладное плечо пиджака было простреляно. Из дырки торчал клочок серой ваты. "Кто-то палец в пробоину просовывал, – подумал я. И когда вытаскивал, вату зацепил…"

– Что смотришь? – засмеялся Шура, перехватив мой взгляд. – Это твоя, Костик, работа. Четыре дырки ты мне сделал. Инка, ха-ха, теперь позже к тебе придет – штопать их будет.

Мы уселись за стол и перед каждым Инесса поставила глиняную миску с борщом. Когда я закончил с супом и принялся за смачную кость, рядом со мной сел только что вошедший Ваня Елкин. Он него пахло нитрокраской и бензином. Обернувшись к кухне он крикнул :

– Инка, мне без сметаны! Отдельно положи!

И обращаясь уже ко мне:

– Не люблю со сметаной. Весь вид портит, екэлэмэнэ. Борщ – он красивый, он так хорош. Машина нужна?

– Какая машина? – удивился я.

– Ну, не такая уж новая. Но в полном порядке. Жигуленок, "Четверка", кофе с молоком.

– Кофе с молоком? – удивился было я, но вспомнив запах нитрокраски, распространявшейся от Вани, снова взялся за кость.

– Так возьмешь? Недорого отдам.

– Не знаю даже… – протянул я, подняв вопрошающие глаза на сидевшего напротив Шуру.

– А что? Возьми… За грибами-ягодами будешь ездить… – сказал он тепло.

– А сколько просишь? – поинтересовался я у Вани.

– А сколько не жалко!

– Ну ладно, – согласился я и полез во внутренний карман куртки за бумажником. Шура внимательно смотрел на меня.