Кол Будды

Будем вливаться глазами друг в друга. И в этих глазах будет светиться радость единения, радость того, что мир, наконец, состоит не из тебя одного, случайно существующего и человеческого, а из любви, делающей человеческое божественным. А потом, когда все случится, этот замусоренный берег очистится и станет Эдемом, и мы пойдем по нему единым созданием…

Черт! Я совсем забыл! – досадливо качнул Евгений Евгеньевич головой, вспомнив, что не только не путешествует по морскому побережью с прекрасной девушкой, но и бежит из Анапы. – А Олег? Если он догадается, что я так хитро потопал не в Ялту, а в обратном направлении? Он непременно пошлет подручных вслед. И однажды ночью, когда я необходимо окажусь в палатке Наташи и когда мы, усталые от любви забудемся единым сном, нас схватят! Меня кинут в гаражный подвал и будут мучить, а ее просто утопят, как ненужную свидетельницу.

Нет, я не допущу этого! Я просто призову Олега, поставлю его на одно колено и, посвящая в бессмертного, вручу от чистого сердца этот долбанный кол!

Черт!

А почему я не отдал его раньше?

А…

Я забыл, что он – просто железка. Я забыл, что, получив его, Олег выстрелит себе в ногу, а потом, визжа и плача от боли, в мою болтливую голову! Нет, он выстрелит себе в сердце, выстрелит, рассчитывая на осечку, потому что я сказал, что кол охраняет от смерти. А потом его шестерки разрядят в меня свои пистолеты.

Во, попал!

И еще эта Наташа! Теперь дрожи от страха за нее!

– Ты что так нахмурился? – спросила женщина, обернувшись к нему (она по-прежнему шла впереди).

– Да так… – попытался улыбнуться Смирнов.

– Зазнобу свою, наверное, вспомнил, – посмотрела иронично.

– Нет у меня зазнобы. Уже месяц как нет.

– А что так?

Смирнов думал рассказать о Свете, о ее Луизе Хей и Роме, но рассказал о Наташе своей юности.

– Да, это я, – ответила, внимательно выслушав. – Но сейчас это уже почти ничего не значит – столько всего было…

– Для тебя почти ничего не значит. А я всю жизнь к ней шел и уходил к ней. И стольких женщин, и детей своих, и себя сделал несчастными.

– Послушай, ты же видишь будущее? – спросила Наташа, скинув рюкзак на землю. – Неужели ты не можешь, не мог себе погадать? Погадать, узнать, где я, и прийти ко мне раньше?

Спор со Смирновым, как правило, был неблагодарным делом.

– Если бы я видел свое будущее, – улыбнулся он, ставя рюкзак рядом с рюкзаком женщины, – то я не видел бы будущего других людей. И вообще, я же тебе рассказывал, как заглянул в свое с Верой будущее, и что из этого вышло.

– А к чему тебе будущее других людей? Не лучше ли устроить свое собственное?

– Дар предвидения я не покупал в Казачьей лавке. Он свыше, как я уже говорил. И я не могу поставить его с ног на голову.

– Дар, дар, – передразнила она. – Ну, скажи тогда, что будет со мною вечером? Или завтра?

– Вечером и в ближайшую жизнь все будет не с тобой, а с нами. А себе, ты же слышала, я гадать не могу. И не хочу. Ну, представь, что я в приступе одиночества нагадаю себе Синди Кроуфорд в жены? Или смерть от амазонского крокодила? Или от тебя в приступе ревности? Представляешь, сколько мороки и неприятных мыслей падет на мою голову? Зачем они мне? Пусть крокодил дожидается своего часа, но я его ждать не буду.

– Изворотливый ты! Слушай, а что ты тетке той наговорил, ну, там, в Утрише? Она чумная вся от тебя ушла.

– Ты ее видела? – Смирнов стоило труда не смотреть в вырез Наташиной кофточки.

– Да. Я покупала салфетки в киоске, а милиционер, старшина, говорил одному мужчине, на тебя посматривая, как на чудо, что ты на двадцать лет вперед видишь, и тетке нагадал такое, что она умом на фазу сдвинулась.

– Да так, ничего особого я не говорил. Просто увидел у нее серьезную болезнь, и мужу ее хвост накрутил.

– Ты мужу сказал о болезни, не ей?

– Да. Отдыхать ведь приехала… Не хотелось ее печалить.

– Ты добрый, да?

– Бывает иногда…

Он помолчал, глядя испытующе. И сказал:

– Слушай, давай, остановимся на привал? Тут невдалеке есть щель. Уютная, с ручейком.

– Уютная, с ручейком? – улыбнулась она.

– Да. Очень хочется остановить время.

– Давай, остановим. Только не торопись, ладно? – посмотрела красноречиво.

– Кто знает жизнь – не торопится, – изрек он и, подняв рюкзак, жестом попросил продолжить путь.

28.

Щель была не самая лучшая, но для ночевки вполне годилась. Поставив палатку в ее глубине (чтобы не увидели люди Олега), они пошли купаться, и он был пленен женщиной окончательно. Фигурка у нее была притягательно женственной, такой, что у него, шедшего сзади, задерживалось дыхание. И руки, и ноги, и животик и все остальное изводили его мужской взгляд и переворачивали все внутри.

– Слушай, я не могу на тебя без паники смотреть… – сказал он, когда они бок об бок легли на песок. – Ты такая… Давай, на ночь ты меня фалом свяжешь?

– Какая я? – заулыбалась женщина.

– Когда на тебя смотришь, то понимаешь, что все жизненное зло – это мелочь. Ты перевешиваешь все мирское зло. Тебя надо отправить в психушку для неудачливых самоубийц и им показывать. Я уверен, ты бы всех их вылечила.

– Спасибо за психушку. Ты что, и в самом деле влюбился?

– Да нет… Пока нет. Просто я приоткрыл дверь и увидел мир, к которому стремился всю жизнь. Да, увидел мир, но пока не знаю, настоящий он, или просто все это декорации, хорошо сделанные, но декорации, декорации какой-то неизвестной мне пьесы.

– Нет, ты знаешь…

– Да, знаю, и потому не спешу входить…

Наташа придвинулась, и он почувствовал ее тело. Ее сладкое бедро. Лезвием пронеслась мысль: "Наброситься? Целовать? Шептать "люблю"?" И плугом прошла другая: "Нет, постою еще на грани. Лучше стоять на этой прекрасной грани жизнь-любовь, чем падать в пропасть и видеть внизу кости. Видеть кости, потому что на дне всех пропастей – кости.

Но он не смог не ответить на прикосновение тела. Посмотрев на женщину – она ждала ответного хода – потянулся губами к ушку.

Она его придвинула.