Смерть за хребтом

– Это твое последнее поле. Ты осознай это. В России геологи никому не нужны. А здесь я тебя похороню.

Я не понимал, почему он так настойчиво выживает меня из Ирана. Мне казалось, что моя вина была в том, что я, родившись в Таджикистане, знал сто понимаемых персами таджикских слов, кое-какие азиатские обычаи и потому стал среди иранцев своим в доску. “Или просто Удавкин боится, – думал я после очередной стычки, – что я могу со временем вытеснить его, уже пожилого геолога, из контракта…”

А ларчик-то, как выяснилось через пару недель, просто открывался… Другого он боялся…

Работали мы на юго-востоке Ирана в провинции Систан-Белуджистан. Искали золото. “Найдешь – купим тебе новенький “Мерседес”, – шутил наш иранский шеф.

Поиски золота… Нелегкое это было дело, хотя геологическая ситуация выглядела весьма и весьма благоприятной. Ведь все, что выходило на поверхность, древние рудокопы основательно почистили. Если бы и было в этих краях жильное золото – видимое глазу, сносно обогатимое – его бы давно выпотрошили…

Вся надежда была на тонкодисперсное золото в крупнообъемных рудах с низкими (1-2 грамма на тонну) содержаниями. Его древние коллеги не смогли бы обнаружить даже за две тысячи лет, ведь размеры золотин в таких рудах редко превышают сотые доли миллиметра, и потому они не накапливаются в россыпях. В ступе такого золота не надолбишь и в водичке не отмоешь. И мы искали такое именно золото. Из космоса и ногами-колесами в пустыне…

Пустыня… Очутившись в ней, я засомневался, что в ней можно жить… Разве существовать? Финиковые пальмы в редких оазисах выглядят случайными инопланетными пришельцами, устало рассматривающими безнадежно унылые, выжженные солнцем хребты гор и разделяющие их широкие и плоские равнины…

Пустыня, безводная, безжизненная… Лишь случайно здесь можно наткнуться на облупленную глинобитную постройку скотовода, или черную войлочную юрту, или стадо крохотных баранов, обгладывающих уже обглоданные их предками камни…

Пустыня… Она была бы отталкивающей, угнетающей, иссушающей душу и сердце, была бы, если бы над ней не красовался взметнувшийся ввысь остроконечный заснеженный красавец Тафтан.

Тафтан – царь, владыка этих мест, в его просторном дворце можно встретить и игривую речку, полную рыбы, и голубое горное озеро, и цветущее дерево, и кишлак, полный чумазых детишек.

Вдали же от владений этого недавно потухшего вулкана восточно-иранский пейзаж оживляется лишь башнями – основной достопримечательностью здешних мест. Через каждые пять-шесть километров эти типовые красавцы – белоснежные, двухэтажные, с бойницами и крупнокалиберными пулеметами наверху, возвышаются близ основных дорог, соединяющих немногочисленные населенные пункты, по меньшей мере, на четыре пятые состоящие из духанов, магазинов и магазинчиков.

Белуджи, коренные жители, весьма похожи на обитателей Индостанского полуострова и все как один ходят в белых рубахах и штанах. И реже – в светло-коричневых или светло-серых, которые считаются рабочими. Они же живут и в приграничных районах соседних Пакистана и Афганистана.

Если сравнивать Иран с Турцией и Ираком, то Белуджистан – это нечто вроде Курдистана. И все из-за того, что есть белуджи, мечтающие о едином “Балучистане”. И есть дешевые афганские наркотики, контрабанде которых весьма способствует нестабильность.

Сам я, честно говоря, ничего настораживающего в поведении местных жителей не заметил. Люди, как люди. Торгуют, покупают, телевизор смотрят, молятся по шесть раз в день. И слышал лишь одну перестрелку и еще, что кто-то кого-то убил. То ли вчера, то ли десять лет назад.

Контрабандистам на все наплевать. На сторожевые башни с пулеметами, на солдат, на жару и ветер. С востока, из Афганистана и Пакистана, они везут наркотики, недорогие шмотки, электронику и нелегальную рабочую силу, а туда – дешевый иранский бензин.

Хотя солдат много, сидят они скопом по своим башням и немногочисленным блок-постам. Граница же, особенно ночью, остается практически открытой. Как только сгущаются сумерки, а здесь, в низких широтах, это происходит рано, пустыня оживает. Взад-вперед шныряют “Тойоты” с грузом в две – три двухсотлитровые бочки с бензином.

Местные власти пугали нас: “Берегитесь контрабандистов, убьют!”

Но контрабандисты не обращали на нас никакого внимания. Лишь иногда, остановившись на пару минут, эти люди перекидывались парой фраз с нашим водителем Ахмедом, который, подкинув нас к очередному обнажению, обычно сидел близ машины перед маленьким костерком и курил.

Мой коллектор, Фархад, говорил мне, что Ахмед курит опиум. И вправду, посидев у костра, наш водитель становился либо очень разговорчивым, либо очень хмурым и потом при возвращении, как правило, здорово встряхивал седоков: опрокидывал, не скажу – неожиданно, наш старенький “Лендровер”, прокалывал на полном ходу шину или что-нибудь терял, например, колесо или кардан. К фейерверку, вызванному замыканием клемм сорвавшегося с насиженного места аккумулятора, мы привыкли. А в остальном Ахмед был неплохим парнем – доброжелательным и веселым.

В общем, все проистекало довольно оригинально и без существенных эксцессов до того самого времени, пока местные власти не предприняли компанию по искоренению наркоторговли и не нагнали к границе солдат, тем самым, сделав жизнь контрабандистов и нашу невыносимой.

Нашу жизнь – потому что мы были вынуждены подолгу испрашивать разрешение на поездку в тот или иной приграничный район, а также из-за навязанной охраны в виде двух “Тойот” с турельными пулеметами и десятком бравых молоденьких солдат, не прочь просто так пострелять в горизонт из этих крупнокалиберных бандур. Жизнь контрабандистов стала невыносимой по понятной причине – их семьи теряли, может быть, единственный в этих краях источник дохода.

И они стали все чаще подсаживаться к Ахмеду и оживленно что-то с ним обсуждать.

Ахмед все качал головой. Но однажды, после того, как очередная беседа чуть было не перешла в потасовку, он подошел ко мне и, большей частью жестами, довел до моего сознания суть разговоров.

Оказывается, контрабандисты предлагали мне провозить наркотики от границы до Захедана (нашу машину никогда не обыскивали на шлагбаумах). За сотрудничество они обещали мне опиум, много опиума, деньги, а также их искреннее радушие и гостеприимство. А за отказ мне просто-напросто отрежут уши – такая экзекуция в ходу у здешних, иногда не вполне цивилизованных племенных боссов. Мне говорил об этом Рафсанд, наш иранский главный геолог.

Учитывая то, что к наркотикам я совершенно равнодушен и к тому же здесь, в Иране за торговлю ими положена не больше, не меньше, как смертная казнь, то я, естественно, склонялся к потере ушей.

Тем более мне не привыкать – в десятом классе я как-то громко хлопнул дверью кабинета физики и через мгновение оказался фактически без них – сверху полетели осколки стекол наддверного окошка. Все – мимо, кроме двух, упавших точно на мои уши.

Пришили последние, конечно, криво – одно тесно прижали к черепу, другое – вынесли на дюйм в сторону и с тех пор мне, чтобы не пугать девушек, приходилось отпускать волосы. Так что предстоящую операцию я мог вполне рассматривать как радикально косметическую.

О своем решении я жестами сообщил Ахмеду.

– Иншалла[8 - На все воля аллаха (арабск.).], – протянул он, глядя жалостливо.

Видимо, для исполнения угрозы контрабандистам необходимо было утвердить приговор в своих высших инстанциях, и нас отпустили.

Вечером, узнав об этом инциденте, Удавкин говорил, съежившись от страха:

– Ты боишься, Евгений, по глазам вижу, боишься.

Но я не боялся – иншалла! Напротив, надвигающаяся опасность привлекала меня новизной ощущений.

– А вы что так переживаете? – спросил я, удивившись его неадекватной реакции. – Я ем хурму, а рот вяжет у вас? Или, точнее, уши отрезают мне, а вы плохо слышите?

– Ты всех нас за собой потянешь! Всех! И меня, и наших шефов. Они через неделю-другую прилетят из Тегерана и все узнают. Все…

– Так что, мне, по вашему мнению, надо было согласиться на предложение бандитов?

– Согласиться, не согласиться… Умнее надо быть. А ты простой уж очень.

Я валился с ног от усталости и не стал вдумываться в его слова. А если бы вдумался, то все, может быть, пошло бы совсем по-другому.

Через несколько дней, часов в шесть вечера (было уже совсем темно), мы – Фархад, Ахмед и я – возвращались на базу после очередного маршрута на контакт гранитоидной интрузии под названием «Черная». В предыдущем маршруте я обнаружил там участок, который явно тянул на хорошее медно-порфировое месторождение. Когда до основной дороги оставалось всего несколько километров, машина уткнулась в глубокую канавку, наспех выкопанную поперек дороги. В принципе, мы должны были въехать в нее на полном ходу с последующим окончательным развалом “Лендровера” на составные части, но к этому времени у нас уже была сломана рессора, и мы еле тащились на скорости около пятидесяти километров в час.

Как только мы вышли из машины осмотреться, вокруг выросли люди. Фархада чем-то несильно ударили, и он благодарно упал в колючий придорожный куст. Меня же свалили наземь, связали и понесли мимо Ахмеда. Последний, заметив мой укоризненный взгляд, развел руками… “Иншалла”.

После двух– или трехчасового рейда по ночной пустыне меня бросили в загоне, сооруженном позади большой черной войлочной палатки. Сокамерником моим стал симпатичный белый верблюжонок. Он был красив и грустен, его большие, влажные глаза светились недетской мудростью.

Я знал, что этому одногорбому созданию надо понравиться и особенно не досаждать ему разговорами и резкими телодвижениями. В противном случае оно могло убить или просто покалечить резким ударом своей изящной ноги.

“Верблюд на стреме, дожил” – подумал я и, полюбовавшись глазами животного, прилег на землю, чтобы решить, что делать дальше.

И неожиданно заснул, уткнувшись носом в кучу сухого навоза.

Ранним утром следующего дня двое белуджей в белых одеждах перенесли меня к небольшому костерку, у которого сидело несколько человек, развязали, налили чаю, дали кусок лепешки и куриную тушку, лишенную конечностей и белого мяса.

После трапезы один из них, по виду афганец, взял нож в руки и заговорил. В его речи часто повторялось слово “гуш”, что по-ирански означает ухо. Я понял, что мне предлагается радикальная косметическая операция. В надежде, что он удовлетворится одним ухом, я принялся вспоминать, какое из них у меня оттопырено. Решив, что левое, постарался держать голову левой стороной к говорившему.

Клянусь, я не обманываю, все так и было! Мысли мои метались, в руках я нервно теребил связку луп и лупочек. Всякий геолог, отколов образец, лижет его, чтобы лучше было видно, нет ли там золота или еще чего попроще, потом ищет в карманах, в полевой сумке, в компасной кобуре лупу, чтобы стало видно лучше и, как правило, ее не находит. Поэтому всякую увеличительную мелочь геологи-маршрутчики обычно связывают длинной крепкой капроновой нитью в гроздь вместе с иголкой, нужной для определения минералов по их твердости, карандашом, чтобы записывать эти определения в полевой дневник, и резинкой, чтобы стирать потом записи неправильных определений. Все это, прикрепленное к петельке нагрудного кармана, болтается у правой стороны живота. Так вот, при виде луп мне в голову полезли всякие глупости из греко-римской истории и я, взяв пятикратную лупу, соединил солнечные лучи на поверхности нижней внутренней части голени правой ноги (я сидел в позе неполного лотоса и поэтому сделать это было удобно). Кожа под лучами покраснела, затем почернела и задымилась. Я расширил лучом образовавшуюся каверну до размеров мелкой монеты, затем начал выжигать следующую.

Вероятно, именно это маниакальное продолжение возымело действие на большинство участников зрелища – ужас, отвращение, смешанные с неприятным удивлением, читались в их глазах.

Однако один из них (его звали Масуд), толстощекий и здоровенный белудж, смог преодолеть эти чувства. Подойдя ко мне, он охватил лапой запястье моей левой руки и повернул так, как будто хотел измерить мой пульс.

Однако мой пульс был ему до лампочки: другая рука Масуда потянулась к лупе. Он схватил ее толстыми негнущимися пальцами и после нескольких неудачных попыток собирал-таки пучок солнечных лучей в самом центре внутренней стороны кисти…