Клуб маньяков

«А что если это намек? – думал я, тупо уставясь во чрево бабы Фроси. – «Будишь нудить и намекать на убогость меню, останешься без своих драгоценностей»?

Нет, в это невозможно поверить. Почему невозможно? Только сумасшедший мог убить беспомощных стариков. Конечно, это намек сумасшедшего… И какой доходчивый…

Что же делать?

Как что? Жена – это жена. Это женщина от Бога. Надо посмотреть не оставила ли она еще каких-нибудь следов и улик… А потом бежать домой, и звонить в милицию.

Звонить в милицию? Девятьсот девяносто девять шансов из тысячи, что убийства повесят на меня.

Не позвоню – все равно повесят…

И пусть повесят… Не Вере же сидеть… Мать все-таки. И дочка без нее не сможет…

Надо звонить».

– Ты на работу не опоздаешь? – спросила теща с укоризной, когда я сам не свой вернулся в дом с пучком зелени в одной руке и сережкой в другой. – Уже девятый час.

Я не ответил, сунул ей в руки сережку и позвонил в милицию. Послушав, меня, Светлана Анатольевна побледнела, схватила Наташу за руку и увела в дальнюю комнату. Вернулась спустя минуту, – взбудораженная, лицо в пятнах, глаза влажные, – и спросила с трудом выговаривая слова:

– Что… теперь… Что теперь будет?

– Похоже, Светлана Анатольевна, мы с вами скоро надолго расстанемся… Если не навсегда, – ответил я и, взяв с аптечной полки картонную коробку с лекарствами, протянул теще.

Скоро вся квартира пахла валерьянкой.

Глава 2. В камере. – Могла или не могла? – Женихи и кровавые мальчики.

В КПЗ я просидел двое суток.

В одиночке.

Милицейские начальники, наверное, решили, что я особо опасный… Или тесть похлопотал. У него связи. И с начальниками, и с их бедой.

Как я и предполагал, убийства бабы Фроси и Петра Васильевича приписали мне. Произошли они примерно в четыре тридцать – пять тридцать утра. Никаких отпечатков пальцев найдено не было. Ни на спинках кровати, ни на прессе для чеснока. Никого из соседей бабы Фроси в ту ночь дома не ночевал. Кроме нас с Верой. Значит, убил я, решил следователь. Не Вера же? Хрупкая двадцати шестилетняя женщина с малым ребенком на руках?

У меня было достаточно времени обдумать случившееся. Обдумать и определиться. Прежде всего, я задался вопросом: могла ли Вера вообще убить? И если могла, то по какой причине?

Моя Вера… Сероглазая, худенькая, на полста килограммов, несколько выше среднего роста.

Моя Вера… Она такая разная.

Она даже выглядит по-разному. В анфас и профиль. На солнце и без него.

В помещении у нее нежное личико, выразительные глаза, чувственные губы. Взгляд смиренно-ласковый, умный. Кошечка, лапушка, да и только. Или львушка, как она себя называет… Я часто любуюсь ею. Вливаюсь в ее глаза всем существом. Вливаюсь и думаю, какая же она красавица! Как мне повезло!

А под небом она другая. Неуверенная походка. Взгляд нерешительный, виноватый. Совсем другая женщина…

Совсем другая? Может быть, это двойственность внешности, то есть формы, свойственна и ее натуре, то есть содержанию?

Да, свойственна. Львицы, рожденные в год Собаки, двойственны по определению.

Одна Вера – интеллигентная, боящаяся мышей и насекомых, со всеми ласковая и предупредительная. А другая холодная и неумолимая. Одна любящая, а другая…

Нет, надо все вспомнить… Если она так безжалостно убила стариков – значит, убивала и раньше. Надо все вспомнить и проанализировать… Вспомнить…

Мы познакомились в институте. Она появилась в первый весенний день. Милая, отзывчивая, юная. Сразу всем понравилась. Особенно мне. Я оживился, стал скоморошествовать. Сговорился с Сашей Свитневым розыгрыша ради «выпить» в обед по стакану не разведенного спирта. Так и сделали: налили втайне воды в пустую бутылку из-под популярного тогда “Рояля”, выпили, крякнули, потеплели взором.

Вера озадачилась.

– Тебе налить? – спросил Свитнев, делая вид, что усмотрел на лице новой сотрудницы не озадаченность, а обиду.

– Нет, нет! Я не пью совсем. Может быть, чаю?

Свитнев вскочил (все было нами оговорено) подошел к шкафчику, покопался и, обратив к Вере растерянное лицо, сказал:

– Нет, однако, заварки, кончилась…

– Эн зэ, что ли заварить? – спросил я.

– Давай! – решительно махнул он рукой.

И я, набрав в цветочных горшках горсточку нифелей[1 - Отработанная заварка (жарг.).], бережно высыпал ее в чисто вымытый фарфоровый чайник…

Вера прижилась в нашей компании. Через некоторое время, после определенного периода колебаний (мне почти на двадцать лет больше), я оказался у нее на даче. Лишь только мы вошли в дом, я, чтобы преодолеть смущение бросился на кухню жарить в духовке нафаршированные сыром индюшьи ноги. До сих пор помню, как обиженно, чуть не плача, она сказала: «Я думала, ты на меня набросишься, обнимать-целовать станешь, а ты за ноги взялся…»

А потом пошло-поехало. Сначала привык. Потом влюбился и переехал к ней в Подмосковье (она жила в предместьях Королева). Через месяц после переезда предложил рожать.

И узнал, что родить она не может. Плод не прикрепляется к детскому месту. И что вообще с родами у нее связаны неприятные воспоминания. В больнице после выкидыша ума едва не лишилась. Пошла в туалет и на подоконнике увидела две белые эмалированные ванночки, в которых лежали извлеченные плоды. В крови. И, кажется, живые.

* * *

Не знаю, почему они это делают. Оставляют умирать в туалете под окном. Представляете картинку? Подоконник, ванночки с закругленными краями… И в них выскребленные человечки.

Наверно, это гуманность такая. Наша, доморощенная. Бросать живьем в бак для отходов – это же зверство. А тут можно доброе дело сделать – увидит окровавленный трупик безответственная женщина и передумает делать аборт…

* * *

Честно говоря, я не поверил Вере. Не могли младенцы лежать в ванночках. Не могли, потому что всякий знает, что из них производят весьма ценные лекарства для престарелых. И вряд ли кому пришло бы в голову портить дорогостоящее сырье на туалетных подоконниках. Но, как говорится, за что купил, за то и продаю. Вера, по крайней мере, божилась, что видела эти ванночки своими собственными глазами.

Но меня этим не проймешь. И кровавыми мальчиками, и слабым детским местом. Я сказал ей, что сам рожу ребенка. Нашего ребенка. Моего ребенка. И принялся за дело. Мать подключил с ее знакомой профессоршей из института гинекологии и акушерства. Сам каждый день дух поднимал. Особенно после посещений этого института. Она из него вся дрожащая приезжала. Пугали ее там. «У вас очень тяжелый случай» и тому подобное.

Но все обошлось. Даже палку перегнули. В институте, конечно. Детское место не отошло после родов. Но это уже мелочи.

За нервный срыв в больнице мой смятенный ум и зацепился. Любимый человек бросил Веру, в результате она выкинула, потом эти младенцы перевели ее в психиатрическое отделение. А что если именно после кровавых мальчиков в ванночках у нее помутилось сознание? Она – ведь не я. Не раз видевший в шахтах в лепешку раздавленных проходчиков. Тем более у нее болезнь с детства, Светлана Анатольевна рассказывала. Амок своеобразный. Когда ее достают, она шалеет и убегает, куда глаза глядят.

Так могла у нее крыша поехать? Могла она ополчиться на человечество? Сознательно – нет. Хоть у нее и красный диплом МГУ, а в Бога она верит. Не в какого-то неведомого, как большинство продвинутых интеллигентов, а в того самого, библейского. И в хождение по водам верит, и в кормление манной небесной, и в непорочное зачатие.

Так что человеконенавистнические мотивы тут, скорее всего, не причем. А вот какая-то особенная форма шизофрении – это да…