Заговоры и борьба за власть. От Ленина до Хрущева

Идеологические стимулы для крестьян, в отличие от рабочих, не имели серьезного значения. Тем более что начиная со времен Гражданской войны и военного коммунизма крестьяне привыкли бояться вооруженной власти и не доверяли ей. Прокормить себя можно было, а вот кормить других, да еще за посулы, не было резона. Колхозы давали надежду на улучшение жизни, но это еще требовалось подтвердить на практике.

Примерно такая – в схеме – складывалась ситуация в сельском хозяйстве. И чтобы изменить ее коренным образом, требовались решительные и крутые меры. Надо было спасать от голода рабочих и Красную Армию, не говоря уж о служащих.

Подчеркивая массовое сопротивление коллективизации, Д. Боффа писал: «Раз его заставляли вступить, крестьянин подчинялся, но в коллективное хозяйство он собирался принести возможно меньше. Тайный забой скота начался летом 1929 года. В последующие месяцы он приобрел немыслимый размах, достигая порой катастрофических размеров. Да, впрочем, у молодых колхозов не было еще коллективных коровников и конюшен. Крестьянин стал набивать утробу мясом. Он резал коров, телят, свиней, лошадей – всё. Несмотря на то что январское постановление 1931 года угрожало высылкой и конфискацией имущества за хищнический убой скота, он продолжался в течение всей коллективизации и был одним из самых тяжелых ее последствий.

Сопротивление к тому же не было лишь пассивным. По селам вновь загулял «красный петух»: поджог – оружие всех крестьянских бунтов в России. В 1929 году по одной только РСФСР было зарегистрировано около 30 тыс. поджогов, то есть без малого по сотне в день. На Украине в том же году было отмечено в четыре раза больше «террористических актов» (то есть эпизодов вооруженного насилия), чем в 1927 году». Порой троцкисты и бухаринцы действительно провоцировали крестьянские восстания, чтобы на их волне свергнуть сталинское руководство.

Однако коллективизация не была, как мы знаем, материально подготовлена и организационно продумана.

В «Правде» от 2 марта 1930 года появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Он писал о значительных успехах колхозного движения и о том, что «коренной поворот деревни к социализму можно считать уже обеспеченным». Вряд ли Сталин верил в головокружительные успехи. Формальные достижения вскрыли бездну проблем и противоречий. Поэтому он подчеркнул необходимость добровольной коллективизации с учетом местных особенностей. Ситуация становилась взрывоопасной; надо было сдерживать ретивых коллективизаторов.

«Дразнить крестьянина-колхозника «обобществлением» жилых построек, всего молочного скота, всего мелкого скота, домашней птицы, когда зерновая проблема еще не разрешена, когда артельная форма колхозов еще не закреплена, – разве не ясно, что такая политика может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам?.. Я уж не говорю о тех, с позволения сказать, «революционерах», которые дело организации артели начинают со снятия церковных колоколов».

Спустя ровно месяц Сталин вновь вернулся к поднятой теме, еще определеннее указал на перегибы в ходе колхозного строительства, а также на необходимость своевременного проведения сева. Руководители на местах умерили свой «колхозный энтузиазм». Многие крестьяне, воспользовавшись принципом добровольности, покинули артели. Так или иначе, а посевная кампания прошла успешно. Да и 1930 год оказался благоприятным для урожая зерновых. За счет целины в ряде совхозов были получены неплохие урожаи, подтвердившие рентабельность крупных хозяйств. Однако в дальнейшем укрупнение совхозов стало давать отрицательный результат, а общее производство зерна уменьшилось.

При первых же недородах (неурожайным стал 1931 г.) колхозы начали расшатываться, а колхозники – заботиться о личном благосостоянии, при случае присваивая обобществленную собственность. Был принят жесткий закон, направленный против хищений в колхозах и совхозах; кары предполагались самые жестокие – вплоть до расстрела.

К этому времени в стране было покончено с безработицей – не только на словах, но и на деле. В этом вновь проявилось преимущество социалистической системы перед капиталистической. Некоторые историки говорят о скрытой безработице, но с ними трудно согласиться. При интенсивном индустриальном строительстве (к тому же, добавим, при низкой заработной плате и достаточно высоком энтузиазме масс) избытка в рабочей силе быть не могло. Правительство даже издало постановление, обязывавшее колхозы не препятствовать переходу на другое место работы.

Гораздо хуже было положение в деревне. Беды целого ряда неурожайных лет были усугублены массовыми репрессиями. Многие хозяйственные крестьяне оказались не только раскулаченными, но и депортированными или оказались в тюрьмах и лагерях. Точно их общее число не известно, оно колеблется от полумиллиона до трех миллионов. В любом случае, это огромная цифра. Но последние два десятилетия их умудряются значительно преувеличить.

Тяжким испытанием для страны стал голод зимой 1932–1933 годов. Число погибших от голода и болезней составило, скорее всего, около 3 млн. Во всяком случае с 1932 до 1937 года население страны, в отличие от предшествующих и последующих мирных лет, практически не увеличилось. Впрочем, эти данные требуют проверки, иначе рост населения до 1941 года получается чересчур быстрым.

Бедствие это было вызвано не только природными факторами (сильными засухами в южных районах), но прежде всего проводимой политикой коллективизации и административного давления на крестьян. Можно сказать, что в начале 30-х годов в деревне шла малая крестьянская война. Виновниками ее были, если судить по совести, все – от Сталина до самых бедных крестьян. И в то же время война эта определялась почти исключительно объективными обстоятельствами. Строительство общества нового типа было неизбежно сопряжено с немалыми жертвами. Отказ от этого строительства и возврат к НЭПу, как мы уже говорили, грозили еще более страшными последствиями.

Из двух (или трех) зол было выбрано наименьшее. И страна выстояла. Разруху и развал государства удалось предотвратить.

Правда, промышленное производство выросло примерно на 5 % – втрое меньше, чем планировалось, но все-таки больше (в процентном выражении), чем в других странах. Тем более что в 1932–1933 годах США пребывали в кризисе.

То, что СССР пока еще выдерживал и преодолевал трудности в области сельского хозяйства, еще не гарантировало страну от скорого краха. Ведь задачи, стоявшие перед ней, были фантастическими. В начале 1931 года Сталин сказал: «Задерживать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют… Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Пробежать со скоростью спринта явно стайерский отрезок и не рухнуть уже в начале пути? Как поверить в выполнимость поставленной задачи?

Кому-то может показаться, будто Сталин был готов насмерть загнать русский народ в этой сумасшедшей гонке, а его «правые» противники, и прежде всего Бухарин, выглядят радетелями за крестьянство и вообще за народные массы.

Нечто подобное предполагали Э. Вериго и М. Капустин в статье «Гибель и воскресение Николая Бухарина»: «По нашему мнению, это был идейный спор в высочайшем (полузабытом) смысле этого слова – Бухарина – со Сталиным… Спор Жизни со Смертью, Христа с Сатаною… Сталин – еще более крайний, еще худший революционист, чем Троцкий, одним словом – Сатана… Так что Париж-36 для Бухарина, находившегося тогда на вершине славы (его знал уже весь Запад) и семейного счастья (любви последней, особенно жгучей от тяжких предчувствий), – это не столько «Булонский лес», сколько «Гефсиманский сад». Наверное, у него была здесь своя минута «моления о чаше», и он мог бы выбрать жребий жизни, но он выбрал иной».

Весь этот пассаж выглядит диковато и с политической, и с религиозной точек зрения. Святотатственно сопоставлен Бухарин с Христом (тем более с учетом его собственного уподобления себя Антихристу) и явное расхождение с Евангелием (не было спора Христа с Сатаною, если не считать эпизода искушения в пустыне). Кстати, в воспоминаниях, кажется, В.В. Шульгина с бесом сравнивался Троцкий.

Обратимся к сути дела. Вспомним, что на процессе 1937 года Бухарин признал себя виновным в измене социалистической Родине, в принадлежности к подпольной антисоветской организации. «Я говорил и повторяю сейчас, – заявил он, – что я был руководителем, а не «стрелочником контрреволюционного дела» и «виновном в злодейском плане расчленения СССР». (Не странно ли, что план этот – поистине злодейский – был осуществлен в 1991 году, вскоре после кампании по реабилитации Бухарина?)

Признание это звучит как самооговор. К тому же Бухарин практически предавал и своих последователей, учеников и соратников, которые тоже – с его слов – оказывались в антисоветском лагере. Но ведь он не согласился с некоторыми пунктами обвинения. Почему? Если бы он клеветал на себя, то имело смысл делать это с максимальными преувеличениями, доходящими до абсурда, огульно соглашаясь с обвинением. Тогда бы иностранные независимые наблюдатели, присутствовавшие на процессе, могли бы с полным правом усомниться в его искренности. Хотя, конечно же, не исключено, что его могли убедить вести себя именно так. Но разве он не понимал безнадежности своего положения? Или все-таки рассчитывал на снисхождение?..

Вернемся на три года назад, когда на ХVII съезде ВКП(б) Бухарин заклеймил правый уклон свой и своих сподвижников: «Группировка… к которой я когда-то принадлежал… неминуемо становилась центром притяжения всех сил, которые боролись с социалистическим наступлением, т. е. в первую очередь наиболее угрожаемых со стороны социалистического наступления кулацких слоев, с одной стороны, их интеллигентских идеологов в городах – с другой». Более того, победа «правых», по его словам, «ослабила бы до крайности позиции пролетариата, привела бы к преждевременной интервенции, которая уже нащупывала своими щупальцами слабые и больные места, и следовательно, к реставрации капитализма» (отметим: вполне правдоподобная картина).

В этой речи Бухарин называл Сталина «наилучшим выразителем и вдохновителем партийной линии», который «был целиком прав, когда разгромил… целый ряд теоретических предпосылок правого уклона…». И еще: «Предпосылкой победы нашей партии явилась выработка Центральным Комитетом и товарищем Сталиным замечательно правильной генеральной линии».

Перечень покаяний в своей антисоветской деятельности и восхвалений Сталина можно было бы продолжить. Все это никак не вяжется с образом Христа, но более смахивает на Антихриста. Правда, в своем саморазоблачении Бухарин не дошел до последней черты, как Каменев, заявивший: «Я хочу сказать с этой трибуны, что считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 годы боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою, по библейскому (простите) выражению, эту старую шкуру».

Возможно, подобные покаяния вызваны были боязнью репрессий. В любом случае их высказывания никак не отвечают тем иконописным образам, под которые малюют их некоторые публицисты. Как тут не вспомнить благородные слова молодого коммуниста Семена Гудзенко: «Нас не надо жалеть. Ведь и мы никого б не жалели».

Раскаяние их могло быть притворным (тактическим приемом в борьбе за власть). Но тем сильней становилась их ненависть к тем, перед которыми пришлось унижаться. Скорее всего, у них оставался «идейный камень» за пазухой и они надеялись в следующий раз, когда сталинская политика полностью обанкротится, перейти в наступление и взять реванш. В пользу этой версии свидетельствуют некоторые факты, которые мы обсудим в дальнейшем.

Характерная деталь – в своем «покаянном» выступлении Зиновьев привел слова Сталина, однажды сказавшего ему: «Вам в глазах партии вредили и вредят даже не столько принципиальные ошибки, сколько то непрямодушие по отношению к партии, которое создалось у вас в течение ряда лет». Справедливое замечание. Если и на этот раз раскаяние оппозиционеров было притворным, то это должно означать, что они вскоре собирались дать решительный бой Сталину и его сторонникам. В этом случае заговорщики шли на огромный риск по идейным соображениям, надеясь на то, что СССР потерпит поражение или из-за внутреннего разлада, или в результате внешней агрессии, которую, безусловно, поддержали бы немалые силы внутри страны.

Бухарина сближало с Троцким, в частности, неверие в русский народ и нелюбовь к нему. Его симпатии к зажиточным крестьянам, которых он призывал к обогащению, определялись, по-видимому, политическими соображениями. Ведь он писал вполне определенно: «Реакционные собственнические, религиозные, националистические и хулиганские элементы поэзии Есенина закономерно стали идеологическим знаменем контрреволюции, сопротивляющейся социалистической реконструкции деревни». Русских он называл «нацией Обломовых» и клеймил рабское азиатское прошлое России. Как можно было всерьез верить в то, что такой народ действительно способен на великие исторические деяния?!

Примерно на позициях Бухарина в «национальном вопросе» стоял Демьян Бедный (Придворов). В письме к нему Сталин в конце 1931 года высказал свое возмущение: «Вы стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения… что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще… Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а КЛЕВЕTA на наш народ, РАЗВЕНЧАНИЕ СССР, РАЗВЕНЧАНИЕ пролетариата СССР, РАЗВЕНЧАНИЕ русского пролетариата… И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность!».

Сталин верил в русский народ. А тогда далеко не все в руководстве партии, армии, НКВД разделяли это убеждение (как видим, немало деятелей культуры – тоже). И русский народ верил в Сталина, что доказала Великая Отечественная. Хотя в начале 30-х годов немалая часть населения СССР не имела веских оснований доверять ему или была ему враждебна. Это вполне естественно: насильственная коллективизация, а затем голод подрывали авторитет советской власти в глазах многих миллионов людей.

Народ пошел за партией и за Сталиным не потому, что его подгоняли штыки и нагайки, не из страха или по рабской своей натуре, а только потому, что это был единственный путь к спасению. Иначе ослабленное распрями отечество распалось бы на части в очередной гражданской войне. Победа тех, кто призывал обогащаться, стала бы буржуазным реваншем, а через несколько лет страну легко бы завоевали фашисты. Не лучшее будущее сулила и победа «левых». Ведь именно Троцкий предлагал создать из страны единый трудовой концентрационный лагерь, а Красную Армию превратить в передовой и обреченный на гибель штурмовой отряд мировой революции.

Еще раз повторим: политика Сталина в наибольшей степени отвечала подсознательной установке русского (советского) народа на самосохранение, отстаивание своего достоинства и независимости. Прежде всего этим можно сколько-нибудь убедительно объяснить победу сталинского генерального курса.

Против Сталина

С хрущевских времен в обществе под влиянием сначала партийной, а затем антисоветской пропаганды складывалось мнение, будто с середины 20-х годов и до конца своих дней Сталин безраздельно и деспотически единовластно правил СССР, жестоко подавляя не столько реальных, сколько мнимых внутренних врагов.

Действительность была иной. Сталину постоянно приходилось сталкиваться с сопротивлением, порой очень сильным. В руководстве партии (а значит, и государства) всегда находились люди со своими взглядами, порой неплохо осмысленными и обоснованными. И дело не в том, что была оппозиция – это совершенно естественно. Важно то, каким образом, с какими целями и какими средствами они отстаивали свои позиции. К сожалению, довольно часто это делалось для того, чтобы обрести власть и подавить противников (прежде всего имевшего большой авторитет Сталина).

Вот, например, Лев Троцкий стал откровенным врагом Сталина – сильным, завистливым, злобным и часто беспринципным. Высланный в Алма-Ату, Троцкий поселился с семьей и охраной в отдельном особняке, где разместил привезенную с собой личные библиотеку и секретный архив. Он имел возможность вести широкую переписку. Вот что писал он о своем сыне: «Зимой 1927 года Льву исполнилось двадцать два года. Его работа в Алма-Ате в течение этого года была поистине беспримерной. Мы называли его нашим министром иностранных дел, министром полиции и министром связи. Выполняя все эти функции, он должен был опираться на нелегальный аппарат».

13 февраля 1929 года Троцкий прибыл в Константинополь и поселился на Принцевых островах. Из интервью Троцкого немецкому писателю Эмилю Людвигу.

«Вопрос: Когда Вы рассчитываете снова выступить открыто?

Ответ: Когда представится благоприятный случай извне. Может быть, война или новая европейская интервенция, тогда слабость правительства явится стимулирующим средством».

У. Черчилль писал в «Великих современниках»: «Троцкий… стремится мобилизовать всех подонков Европы для борьбы с русской армией». Троцкого не интересовала судьба СССР, советского народа, идея коммунизма. У него была жажда власти, которая так и осталась не удовлетворенной. Потерпев идейное поражение, он был готов натравить на Советский Союз внешних врагов или взорвать его изнутри.

Но дело, конечно, не только в Троцком и его сторонниках, значительная часть которых осталась в СССР – и нередко на высоких постах. Оставались и другие оппозиционеры, не прекращавшие борьбу за власть.

В период горбачевской «перестройки» деятельность Бухарина противопоставлялась «культу Сталина». А вот что вспоминал один из современников: «В своей борьбе против политики партии Бухарин опирался в первую очередь на созданную им «школку», которая задавала тон в дискуссиях. Его приспешники… способствовали насаждению авторитета и культа Бухарина, возведению его в ранг крупнейшего большевистского марксиста, признанного теоретика Коммунистического интернационала. В этом же ключе действовали близкие по взглядам Бухарину оппозиционеры, насажденные им в центральном аппарате и периферийных организациях партии, редакциях газет, в комсомоле и других теоретических и политических органах».

Складывался культ личности Бухарина: «В его честь в Москве был назван проспект, трамвайное депо, парк, библиотека, рабфак, таможня и несколько фабрик. Он был избран почетным членом Моссовета. Конечно, таково было веяние времени. После того как покончили с культом царя и знати, утвердилась советская власть, а с ней и новые культы личностей партийных руководителей и военачальников, героев Гражданской войны. Нет ничего удивительного в том, что после непомерного возвеличивания Троцкого пришла пора других больших и малых культов, и не только Сталина или Бухарина, но и отдельных выдающихся рабочих или колхозников.

«Правая» оппозиция предполагала вести серьезную борьбу за власть. Вот выдержка из протокола допроса Г.Г. Ягоды от 2 апреля 1937 года:

«Это было в 1928 году у Рыкова в кабинете… Это был первый разговор, носивший, скорее, характер прощупывания и подготовки меня к более откровенным разговорам. Вскоре после этого у меня был еще один разговор с Рыковым. На сей раз более прямой. Рыков изложил мне программу правых… и прямо поставил вопрос, с кем я. Я сказал Рыкову следующее: «Я с вами, я за вас, но в силу того, что я занимаю положение зампреда ОГПУ, открыто выступать на вашей стороне я не могу и не буду. О том, что я с вами, пусть никто не знает, а я всем возможным с моей стороны, со стороны ОГПУ, помогу Вам в Вашей борьбе против ЦК. Я был зампредом ОГПУ. Если бы я открыто заявил о своих связях с правыми, я был бы отстранен от работы. Это я понимал…

В 1928–1929 годах я продолжал встречаться с Рыковым. Я снабжал его, по его просьбе, секретными материалами ОГПУ о положении в деревне. В материалах этих я особо выделял настроения кулачества (в связи с чрезвычайными мерами), выдавая их за общие настроения крестьян в целом. Рыков говорил, что материалы эти они, правые, используют как аргумент в их борьбе с ЦК…

В 1929 году ко мне в ОГПУ приходил Бухарин и требовал от меня материалы о положении дел в деревне и о крестьянских восстаниях. Я ему давал. Когда я узнал, что Трилиссер (нач. иностранного отдела ОГПУ – политической разведки. – Авт.) также однажды дал Бухарину какие-то материалы, я выразил Трилиссеру свое отрицательное отношение к этому факту. В данном случае мне нужно было монополизировать за собой снабжение правых документами, поставить их в некоторую зависимость от себя».

По мнению опубликовавшего эти материалы историка Б.В. Соколова, «Все эти показания Ягоды выглядят довольно правдоподобно».

Интересно было бы выяснить, в чем выражалась помощь Ягоды правым уклонистам со стороны ОГПУ? И до каких пор она продолжалась? «Дело кооператоров» 1929 года или «Дело военных» в 1930–1931 годах; процесс «Промпартии» 1930 года, процесс «Союзного бюро» меньшевиков 1931 года или «Трудовой крестьянской партии»… Нет ли в этом проявления помощи Ягоды? Это могло делаться для того, чтобы вызвать недовольство старой военной и штатской интеллигенции. К сожалению, убедительного ответа на этот вопрос нет. Однако серьезные подозрения остаются.