Голоса лета. Штормовой день. Начать сначала

На ее зов никто не откликнулся.

– Мэй?

Ева отворила дверь, вошла. В комнате, находившейся в глубине дома, воздух был душный и спертый. Из окна вид был очаровательный – внутренний двор, дальше – поля, – но оно было плотно закрыто. В старости Мэй постоянно мерзла и потому не видела смысла в том, чтобы страдать, как она выражалась, от «завывающих сквозняков». Здесь было не только душно, но еще и тесно. Кроме тременхирской детской мебели, были еще вещи самой Мэй, которые она привезла с собой из Гемпшира: ее собственный стул, полированный сервировочный столик на колесиках, перед камином – коврик с узором из махровых роз, который сестра Мэй некогда связала для нее. На каминной полке фарфоровые фигурки – сувениры с позабытых приморских курортов – боролись за место со множеством фотографий в рамках. Почти на всех снимках были запечатлены либо Ева, либо ее сын Ивэн, оба в детском возрасте: когда-то давно Мэй была няней Евы, а потом, много лет спустя, волей-неволей, стала няней Ивэна.

Середину комнаты занимал стол, за которым Мэй ужинала или что-нибудь чинила. Ева увидела альбом для наклеивания вырезок, ножницы, клей. Наклеивание вырезок было новым развлечением Мэй. Она купила альбом в «Вулворте» во время одной из своих еженедельных поездок в Труро[11 - Труро – административный центр графства Корнуолл.], где она обедала со старой подругой и бесцельно бродила по магазинам. Это был детский альбом с изображением Микки-Мауса на обложке, и он уже распух от вырезок. Помедлив в нерешительности, Ева стала листать альбом. Фотографии принцессы Уэльской, парусное судно, вид Брайтона, незнакомый ребенок в коляске. Это все были вырезки из газет и журналов, вклеенные аккуратно, но безо всякой логики.

Ох Мэй…

Ева закрыла альбом.

– Мэй?

Ответа по-прежнему не было. Ее охватила паника. В последнее время она постоянно переживала за Мэй, опасаясь худшего. С ней мог случиться сердечный приступ или удар. Ева подошла к двери спальной, заглянула, со страхом думая, что сейчас увидит Мэй распростертой на ковре или бездыханной на кровати. Но здесь тоже было пусто, опрятно и душно. На прикроватной тумбочке тикали часы, постель была аккуратно заправлена, застелена покрывалом, которое Мэй связала сама.

Ева спустилась вниз и нашла Мэй там, где и боялась ее найти, – на кухне. Старушка суетилась без дела: расставляла посуду, банки и прочее не по тем шкафам, кипятила чайник…

Мэй не полагалось работать на кухне, но, стоило Еве отвернуться, она тотчас же сюда тайком пробиралась в надежде, что ей удастся помыть грязные тарелки или почистить картошку. Она хотела приносить пользу, и Ева, понимая ее желание, старалась давать старушке какие-нибудь пустячные задания, например очистить от шелухи горох или погладить салфетки, пока сама Ева готовила ужин.

Ее никак нельзя оставлять одну на кухне. Ноги ее держали плохо, она постоянно теряла равновесие и хваталась за что ни попадя, дабы не упасть. Зрение у нее тоже слабело, координация движений была нарушена, и выполнение самых простых задач – нарезать овощи, заварить чай, спуститься или подняться по лестнице – могло окончиться для нее катастрофой. Ева жила в постоянном страхе, что Мэй порежется, обожжется, сломает ногу, и тогда придется вызывать врача и «скорую», которая отвезет ее в больницу. А уж в больнице наверняка Мэй покажет себя во всей красе. Возможно, станет оскорблять врачей, пока те ее осматривают, а то выкинет и еще что похуже: стащит виноград у другого пациента или вышвырнет в окно свой ужин. Это вызовет подозрения у администрации, они станут задавать лишние вопросы. И Мэй поместят в богадельню.

Это-то и пугало Еву, ибо она знала, что Мэй выживает из ума. Альбом с Микки-Маусом был не единственным тревожным симптомом. Примерно месяц назад Мэй вернулась из Труро с детской шерстяной шапочкой, которую она носила, как стеганый чехольчик на чайник, – натягивала на уши всякий раз, когда выходила на улицу. Письмо, что Ева поручила Мэй отнести на почту, через три дня она нашла в холодильнике. Свежеприготовленное жаркое Мэй выбросила в ведро для пищевых отходов.

Своими тревогами Ева поделилась с Джеральдом, и тот твердо сказал, чтобы она не изводила себя беспокойством раньше времени. Ему все равно, заверил он жену, что Мэй не в своем уме. Она никому не причиняет вреда и, если не будет поджигать шторы или дико вопить посреди ночи, как несчастная миссис Рочестер[12 - Миссис Рочестер – персонаж романа Шарлотты Бронте «Джейн Эйр», сумасшедшая жена главного героя.], пусть живет в Тременхире, пока не отдаст богу душу.

– А если с ней произойдет несчастный случай?

– Давай не будем волноваться заранее.

Пока обходилось без несчастных случаев. Но…

– Мэй, дорогая, что ты задумала?

– Не нравится мне, как пахнет этот кувшин для молока. Хочу ошпарить его кипятком.

– Он абсолютно чистый, не нужно его ошпаривать.

– Если не ошпаривать кувшины в такую погоду, можно подхватить диарею.

Некогда Мэй была пышной женщиной, в теле, но к восьмидесяти годам усохла. Пальцы узловатые, крючковатые, будто корни старых деревьев; чулки на ногах морщатся, близорукие глаза потускнели.

Она была идеальной няней, любящей, терпеливой и очень разумной. Но даже в молодости придерживалась твердых нравственных убеждений, по воскресеньям всегда ходила в церковь, ратовала за строгий образ жизни. К старости ее нетерпимость стала граничить с фанатизмом. Приехав вместе с Евой в Тременхир, она отказалась посещать местную деревенскую церковь и стала прихожанкой скромной часовни в городе – мрачного здания, расположенного на глухой улице, где священник в своих проповедях вещал об ужасах пьянства. Мэй вместе с другими членами паствы еще раз дала обет трезвости и своим надтреснутым голосом вознесла молитвы к Богу.

Чайник закипел.

– Я налью воды в кувшин, – сказала Ева.

И налила. Лицо у Мэй было недовольное. Чтобы ублажить ее, Еве пришлось придумать ей занятие.

– Мэй, будь милочкой, насыпь в солонки соль и отнеси их на обеденный стол. Я уже накрыла к ужину и цветы поставила, а про соль забыла. – Она рылась в шкафах. – Где большая миска с синей полоской? Хочу набрать в нее малины.

Мэй с выражением мрачного удовлетворения на лице достала миску с полки, где стояли кастрюли.

– В котором часу приезжают мистер и миссис Алек? – спросила она, хотя Ева говорила ей это двадцать раз.

– Сказали, что будут к ужину. Еще миссис Мартен обещала отростки принести, – будет здесь с минуты на минуту, останется выпить что-нибудь. Если услышишь, что она пришла, передай ей, что адмирал на террасе. Он позаботится о ней до моего возвращения.

Мэй поджала губы, прищурилась. Так она выражала свое неодобрение. Для Евы ее реакция не явилась неожиданностью, ибо Мэй была категорически против употребления спиртного и недолюбливала Сильвию Мартен. Об этом вслух никогда не говорили, но все, включая Мэй, знали, что Том Мартен умер от пьянства. В этом отчасти заключалась трагедия Сильвии, ибо она осталась не только вдовой, но еще и без денег. Поэтому Ева жалела ее и всячески старалась помогать ей.

А еще Мэй считала Сильвию легкомысленной женщиной.

– Вечно целует адмирала, – недовольно бурчала она, и было бессмысленно объяснять ей, что Сильвия знает адмирала почти всю свою жизнь.

Мэй невозможно было убедить, что Сильвия не преследует какие-то свои тайные цели.

– Хорошо, что она придет сюда. Ей, должно быть, ужасно одиноко.

– Хм, – скептически хмыкнула Мэй. – Одиноко. Я могла бы такое рассказать, что у тебя уши завянут.

Ева потеряла терпение:

– Я не хочу это слышать.

Положив конец нелепому разговору, она повернулась к Мэй спиной и покинула кухню через дверь, ведущую непосредственно в просторный, защищенный от ветра внутренний двор. Сейчас немного сонный в лучах вечернего солнца, двор имел четырехугольную форму, образуемую гаражами, старым каретным сараем и домиком, где некогда жили садовники. За одной высокой стеной лежал огород. В центре двора находилась голубятня. В ней – белые голуби. Сидят на жердочках, воркуют, хлопают крыльями, перелетая с места на место. Между голубятней и гаражами натянуты веревки, на которых сохнет белье: кипенно-белые наволочки и кухонные полотенца, застиранные белые пеленки – уже сухие, хрустящие. Повсюду во дворе стоят кадки и ящики разных размеров – с геранью, с травами. Воздух полнится терпким ароматом розмарина.

Когда Джеральд вышел в отставку и поселился в Тременхире, каретный сарай и садовничий домик пустовали. Бесхозные, полуразрушенные, они превратились в хранилище сломанной садовой техники, гниющей упряжи и ржавого инвентаря – в общем, всего того, что оскорбляло его воспитанную на флоте любовь к порядку. Он потратил немало усилий и средств, чтобы отремонтировать эти постройки и переоборудовать их в жилые помещения. После того как домики обставили мебелью и всеми необходимыми удобствами, их стали сдавать в аренду отдыхающим.

Сейчас оба домика были заселены, но не отпускниками. В бывшем каретном сарае вот уже почти год жил сын Евы Ивэн, плативший Джеральду щедрую арендную плату за эту привилегию. Садовничий домик занимали загадочная Друзилла и ее пухлый смуглый малыш Джошуа. Как раз пеленки Джошуа и сушились во дворе. Друзилла за свое проживание пока еще не заплатила ни пенса.

Ивэна дома не было. Его автомобиля Ева не видела; входная дверь, по бокам которой стояли деревянные кадки с розовой пеларгонией, была заперта. Утром вместе со своим партнером по бизнесу Мэти Томасом, загрузив грузовик Мэти образцами мебели, произведенной на их маленькой фабрике в Карнеллоу, он отправился в Бристоль в надежде найти постоянных заказчиков в лице директоров тамошних больших магазинов. Ева понятия не имела, когда он вернется.

Дверь в домик Друзиллы была открыта, но ни самой Друзиллы, ни малыша ее видно не было. Правда, пока Ева стояла во дворе, из домика донеслись звуки флейты, и теплый благоуханный вечер наполнился звуками музыки. Ева слушала зачарованно. Играли произведение Вила-Лобоса.

Значит, Друзилла занималась на флейте. Что делал Джошуа, одному богу было известно.

Ева вздохнула.

И я не позволю, чтобы ты сбивалась с ног, проявляя заботу сразу обо всех своих бедолагах.

Сколько ж у нее бедолаг! Сильвия, Лора, Мэй, Друзилла, Джошуа, Ив…

Ева осеклась. Нет. Не Ивэн. Ивэн не бедолага. Ему тридцать три года, он дипломированный архитектор и абсолютно самостоятельный человек. Несносный, пожалуй, чересчур привлекательный, что ему только во вред, но вполне может сам о себе позаботиться.

Пойду-ка я лучше за малиной, сказала себе Ева. Нечего без дела изводить себя тревогами за Ивэна.

Когда она вернулась в дом с малиной, Сильвия уже была у них в гостях. Через стеклянные двери Ева вышла на террасу и увидела там ее вместе с Джеральдом. Сидя в непринужденных позах, благочинные, они неспешно болтали о том о сем. Пока Ева собирала малину, Джеральд потрудился принести на террасу поднос с напитками, бокалами, бутылками, нарезанным лаймом и ведерком со льдом, и все это теперь стояло между ними на маленьком столике.

Сильвия вскинула голову и, увидев Еву, подняла бокал.