Нобелевские лауреаты России

Среди ведущих советских физиков было несколько академиков старшего возраста, которые работали одновременно и над секретными, и над открытыми научными проектами. Эти люди решили выступить против избрания Нуждина академиком. Детали этого, по условиям того времени, весьма необычного и смелого выступления обсуждались в канун Общего собрания АН СССР на квартире академика В. А. Энгельгардта. Здесь собрались несколько очень известных ученых, включая И. Е. Тамма, М. А. Леонтовича и других. Сахарова на этом конфиденциальном совещании не было, он о нем даже не знал. Но Сахаров присутствовал на Общем собрании и был крайне взволнован выступлением Энгельгардта, который высказался против избрания Нуждина. Последние слова Энгельгардта о том, что кандидатура Нуждина «не отвечает тем требованиям, которые мы предъявляем к этому самому высокому рангу ученых нашей страны», были встречены аплодисментами, и это вызвало растерянность в президиуме собрания.

«Кто еще хочет взять слово?» – спросил Президент АН Мстислав Всеволодович Келдыш. И тут руку поднял А. Д. Сахаров. «Это решение, – как свидетельствовал позднее Андрей Дмитриевич, – я принял импульсивно; может быть, в этом проявился рок, судьба»[34 - Сахаров А. Д. Воспоминания. Т. 1. М… 1996. С. 330.].

Выступление академика Энгельгардта было весьма критическим по характеру, но академическим по тону и форме изложения. А. Сахаров, выступивший следом, был очень резок. Он говорил о гонениях в биологии, о преследованиях подлинных ученых, в которых активно участвовал и Нуждин. «Я призываю всех присутствующих академиков, – сказал в заключение своей краткой речи Сахаров, – проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы “за”, были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные, тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются». Эти слова также были встречены аплодисментами.

После А. Сахарова, несмотря на громкие и бурные протесты Лысенко, выступил и академик Игорь Евгеньевич Тамм, которого также слушали с большим вниманием и проводили аплодисментами. Когда вечером 26 июня 1964 года состоялось голосование, то оказалось, что из 137 присутствовавших на Общем собрании академиков только 23 человека написали в бюллетенях против фамилии Нуждина слово «за». Отрывки из стенограммы с текстами выступлений Энгельгардта и Сахарова, с выкриками Лысенко быстро распространились тогда в кругах научной интеллигенции в Москве.

Провал Н. И. Нуждина на выборах в Академию наук вызвал гневную реакцию со стороны Никиты Сергеевича Хрущева, который покровительствовал Трофиму Лысенко – это было известно и всем академикам. «Если Академия начинает заниматься политикой, а не наукой, – заявил в своем окружении Хрущев, – то такая Академия нам не нужна». В Москве распространились слухи о том, что Хрущев поручил соответствующему отделу ЦК подготовить проект о реорганизации Академии наук СССР в Государственный комитет по науке.

В сентябре 1964 года академик А. Д. Сахаров передал в аппарат ЦК большое письмо с объяснением мотивов своего выступления на Общем собрании АН. Но не дождался ответа, так как в октябре Хрущев был смещен со всех своих постов. Среди обвинений, которые были выдвинуты против Хрущева на Октябрьском пленуме ЦК КПСС, было и обвинение в неоправданном конфликте с Академией наук, а также в безоговорочной поддержке биологических и сельскохозяйственных концепций Лысенко. Для Т. Д. Лысенко и его группы решения Октябрьского пленума стали концом их монополии и их власти в биологических и сельскохозяйственных науках.

Мой брат Жорес, биолог, еще в начале 1962 года написал большую, очень острую, но увлекательную и убедительную научно-публицистическую работу против Лысенко и его клики – «Биологическая наука и культ личности (Из истории агробиологической дискуссии в СССР)». Эта работа быстро распространилась в списках; ее читали в литературных и в научных кругах, и она несомненно повлияла на быстрый рост антилысенковских настроений в образованной части общества. Особенно внимательными ее читателями были физики-атомщики; в их кругу статья Жореса стала известна еще до Общего собрания Академии. Читал эту статью и А. Д. Сахаров. Один из его друзей и соратников по работе на «объекте» В. Б. Адамский писал позднее в своих воспоминаниях: «В 1963–1964 гг. ходило в самиздате исследование Ж. Медведева “История биологической дискуссии в СССР”. Все то, что сейчас известно о действиях Лысенко по разгрому советской биологии, в этом исследовании содержалось. Описывалась там и трагическая судьба академика Вавилова. Прочитав, я дал этот материал Андрею Дмитриевичу. Нельзя сказать, что все содержание рукописи было для него новостью, но все-таки ее эмоциональное воздействие на Андрея Дмитриевича было очень сильным. Я не помню, чтобы он так резко о ком-нибудь высказывался. Запомнилось мне выражение: “Вегетарианство по отношению к Лысенко недопустимо”. Вскоре представился случай дать бой Лысенко. Как известно, в значительной степени благодаря выступлению А. Д. Сахарова на Общем собрании Академии наук кандидатура ставленника Лысенко была провалена. Возвратившись с сессии Академии наук, он зашел ко мне поделиться радостью победы»[35 - Он между нами жил: Воспоминания о Сахарове. М., 1996. С. 41.].

Уже после этих событий в АН СССР Жорес дважды встречался с Сахаровым на его квартире в Москве; первая из этих встреч состоялась еще до Октябрьского пленума ЦК КПСС. Выступление А. Д. Сахарова в Академии наук было его первым публичным выступлением против официальной политики властей. А встреча с Жоресом была первой встречей с одним из известных диссидентов. Впрочем, этот термин тогда еще не употреблялся, да и само движение только зарождалось.

К сожалению, Сахаров в своих воспоминаниях написал об этой важной для обоих собеседников встрече не слишком точно. «Через несколько дней после выступления в Академии, – писал Сахаров, – ко мне домой пришел незнакомый мне раньше молодой биолог Жорес Медведев (хотя я раньше слышал его фамилию). Он очень высоко оценил мое выступление и попросил меня подробно повторить, по возможности точней, что именно я говорил, и всю обстановку. Все это он записал в блокнот для включения в его книгу. Ж. Медведев оставил мне для ознакомления рукопись своей будущей книги, которая тогда называлась “История биологической дискуссии в СССР” или как-то похоже. Рукопись действительно была очень интересной»[36 - Сахаров А. Д. Воспоминания. Т. 1. М., 1996. С. 330.].

Но такой встречи летом 1964 года между А. Сахаровым и Ж. Медведевым не было и быть не могло, так как никто из нас в то время ничего не знал о Сахарове, о его занятиях и положении. Жорес не мог знать ни адреса, ни телефона Сахарова, а копию стенограммы Общего собрания АН он получил от своего друга биолога В. П. Эфроимсона, а позднее и от академика В. А. Энгельгардта, с которым был в добрых отношениях еще с середины 50-х годов. В июле и в августе 1964 года Жорес с семьей отдыхал в Никитском ботаническом саду в Крыму. Также в Крыму, но в санатории «Мисхор» отдыхал в это лето и А. Д. Сахаров с семьей. Почти в самый последний день лета в газете «Сельская жизнь», которая была органом ЦК КПСС, была опубликована большая статья президента ВАСХНИЛ М. А. Ольшанского «Против дезинформации и клеветы», в которой рукопись Жореса «Биологическая наука и культ личности» объявлялась клеветнической. За ее распространение, как писал Ольшанский, автор должен предстать перед судом как клеветник. Здесь же весьма пренебрежительно говорилось и об академике Сахарове, «инженере по специальности, который, начитавшись подметных писем Медведева, допустил на Общем собрании Академии наук СССР клевету в адрес советской биологической науки и видных советских ученых-биологов». И Медведев, и Сахаров, как выяснилось позднее, прочитали статью Ольшанского в один и тот же день, но в разных местах. А еще через 10 дней академик Б. Л. Астауров, с которым Жорес был хорошо знаком, передал ему полученную через академика М. А. Леонтовича просьбу Сахарова о встрече. Михаил Александрович Леонтович был известным физиком и также работал по атомным проблемам, но он не был засекреченным ученым. Леонтович жил в Москве в том же доме, что и Сахаров. Правда, Сахаров в то время большую часть времени жил с семьей в своем коттедже на «объекте» и в Москве бывал наездами. Жоресу назвали телефон квартиры Сахарова и точный день и час, когда по этому телефону надо позвонить. И действительно, когда в назначенное время Жорес позвонил, Сахаров сам поднял трубку и пригласил Жореса к себе, назвав адрес.

В своих воспоминаниях Жорес позднее писал: «Я приехал к А. Д. Сахарову на такси. Насколько я помню, это был трехэтажный дом “элитной” постройки. Никакой видимой охраны не было; вход в подъезд был обычный, я поднялся по лестнице и позвонил в нужную квартиру. Беседа была только с Сахаровым в его кабинете, членов семьи я в тот раз не встретил. Я привез Сахарову новый вариант моей книги. Эта книга обновлялась каждый год, и с ее первым вариантом Сахаров был знаком. Он рассказал мне, что его выступление вызвало сильное недовольство Хрущева. Иногда он показывал пальцем на потолок – обычный знак того, что разговоры в квартире могут прослушиваться КГБ. Поэтому беседа была сдержанной. Я рассказал ему о своей работе и своем положении в Обнинске. Мы условились встретиться снова через месяц. Но в следующий мой визит к Сахарову в заранее оговоренный день положение дел было уже иным. Хрущев был освобожден от всех своих должностей, и отношение к генетике сразу изменилось. Наша беседа, помимо этих событий, коснулась и проблем радиобиологии. Сахаров был убежден, что во время испытаний водородной бомбы в 1953 году он был переоблучен при осмотре места взрыва. У него был стабильно повышенный уровень лейкоцитов, и он боялся возможности лейкемии. Я тогда еще не знал, что бывший начальник Средмаша В. А. Малышев, вместе с которым Сахаров осматривал эпицентр взрыва, умер через 3–4 года от лейкемии. Оба раза в 1964 году мои встречи с Сахаровым продолжались часа по полтора. Никаких вопросов, связанных с его собственной работой, я, естественно, не задавал. Беседы ограничивались вопросами биологии и медицины. Мне было тогда неизвестно, где он работает и какие проблемы решает. Во время беседы Сахаров не проявлял никакой эмоциональности и иногда писал на бумаге какие-то формулы. Было очевидно, что его все время беспокоят какие-то свои проблемы».

В 1965 и 1966 годах у Жореса не было встреч с Сахаровым. В самом начале 1966 года в Москве получил широкое распространение небольшой, но важный для всех нас документ – письмо группы весьма влиятельных деятелей советской интеллигенции, адресованное Л. И. Брежневу и А. Н. Косыгину. Это был протест против попыток реабилитации Сталина в преддверии XXIII съезда КПСС. Среди двух десятков подписей здесь стояла и подпись «А. Д. Сахаров, академик, трижды Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской и Государственных премий».

Теперь уже более широкие круги общественности узнали о Сахарове, хотя кроме самого имени, титулов и наград об этом человеке еще никто ничего не знал. Я знал о Сахарове тоже очень мало – и из рассказов Жореса, и от писателя Эрнста Генри (Семен Николаевич Ростовский), который был организатором и составителем упомянутого письма. Эрнст Генри рассказывал мне, что Сахаров не только сам охотно подписал письмо, но предложил сделать то же самое и некоторым другим академикам, жившим недалеко от него. Именно Эрнст Генри, с которым я в то время часто встречался и беседовал, рассказал Сахарову о существовании моей работы «К суду истории». Это была довольно большая рукопись, посвященная проблемам сталинизма, которую я продолжал обновлять и расширять примерно раз в шесть месяцев.

Я начал эту работу еще в конце 1962 года без всякой конспирации, и ее первые варианты читали даже секретари ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев и Ю. В. Андропов. Обсуждение рукописи среди друзей, среди писателей и старых большевиков, а также других заинтересованных лиц было для меня важной формой накопления материалов. Однако я препятствовал более широкому и бесконтрольному распространению своей работы. Осенью 1966 года Эрнст Генри передал мне просьбу А. Д. Сахарова, который хотел прочесть мою рукопись. Я не сразу откликнулся на эту просьбу. Обстановка в стране изменилась, и мне приходилось внести в свою деятельность некоторые элементы конспирации. Круг знакомых Сахарова мне был неизвестен, и я опасался, что обсуждение рукописи среди столь необычных людей может в чем-то осложнить мое положение. Сахаров, однако, повторил свою просьбу, и вскоре я отправил ему через Генри большую папку с текстом очередного варианта книги «К суду истории». В этой папке было уже около 800 машинописных страниц. Примерно через месяц Генри передал мне приглашение от академика, а также его адрес и домашний телефон.

Моя первая встреча с А. Д. Сахаровым состоялась после предварительной договоренности в один из зимних дней в самом начале 1967 года. По принятым среди диссидентов правилам, я никогда не вел никаких записей о своих встречах и беседах и вынужден поэтому полагаться на свою память. В своих публикациях 70-х и 80-х годов Андрей Дмитриевич несколько раз упоминал о наших встречах и беседах, но в разное время он это делал с разными акцентами и в разных редакциях. Я не буду полемизировать с этими текстами.

В первой своей автобиографии, опубликованной в 1974 году, Сахаров писал о событиях 1964–1967 годов следующее: «Для меня лично эти события имели большое психологическое значение, а также расширили круг лиц, с которыми я общался. В частности, я познакомился в последующие годы с братьями Жоресом и Роем Медведевыми. Ходившая по рукам, минуя цензуру, рукопись биолога Жореса Медведева, была первым произведением “самиздата” (появившееся несколько лет перед этим слово для обозначения нового общественного явления), которое я прочел. Я познакомился также в 1967 году с рукописью книги историка Роя Медведева о преступлениях Сталина. Обе книги, особенно последняя, произвели на меня очень большое впечатление. Как бы ни складывались наши отношения и принципиальные разногласия с Медведевыми в дальнейшем, я не могу умалить их роли в своем развитии»[37 - Сахаров А. О стране и мире. Нью-Йорк. 1976. С. IX.].

В «Воспоминаниях» А. Д. Сахарова, опубликованных в двух томах в 1996 году, этих слов нет, а имеется странная фраза о том, что «конкретная информация, содержащаяся в книге Медведева, во многом повлияла на убыстрение эволюции моих взглядов в эти критические для меня годы. Но и тогда я не мог согласиться с концепциями книги»[38 - Сахаров А. Воспоминания. Т. 1. М. 1996. С. 376.]. Однако никаких замечаний по моей рукописи А. Сахаров в конце 60-х годов не высказывал; у нас не было никаких споров ни по моим, ни по его работам, хотя различия в оценках и взглядах были уже тогда. Но они казались нам совершенно несущественными – по тем временам.

Я посетил Андрея Дмитриевича в его московской квартире. В уютном тихом переулке недалеко от Института атомной энергии имени И. В. Курчатова стояли два четырехэтажных дома, в которых жили, как я узнал позднее, ученые-атомщики. Из небольшой передней мы прошли в круглый большой холл, из него можно было войти в три или четыре большие комнаты и на кухню. В простенках стояли от пола до потолка книжные шкафы, но книги лежали и стояли на полках в каком-то беспорядке. Некоторый беспорядок был и во всей квартире: старый, продавленный диван, старая мебель, простой письменный стол с пачками бумаг. Никаких признаков той ухоженности или даже роскоши, которую я видел в квартирах других академиков, с которыми познакомился много позже, в 1996 году.

Жена Сахарова Клавдия Алексеевна была не слишком здорова, и ей было не под силу следить за порядком в большой квартире. Старшая дочь Татьяна была уже замужем и жила отдельно. Средняя дочь Люба заканчивала в тот год школу и готовилась к поступлению в институт. Сын Дима учился в четвертом классе. Никакой прислуги, обычной в домах других академиков или известных писателей, в семье Сахарова не было. Было видно, что гости в этой квартире бывают редко. Было очевидно также, что Сахаров не придавал никакого значения ни обстановке в квартире, ни своей одежде. На локтях его свитера были заметны прорехи, не хватало пуговиц на рубашке. Случайные вещи лежали на стульях и подоконниках.

Я спросил Андрея Дмитриевича, не прослушивается ли его квартира. Он считал это возможным, но не в целях слежки, а в целях охраны. «В нашем доме всегда заперты подвал и чердак, но мы проходим по каким-то другим управлениям, – сказал Сахаров. – Раньше охрана была постоянной и явной. Даже когда я выходил в магазин за хлебом, меня сопровождал телохранитель. Но в 1961 году я и мои друзья потребовали от Суслова убрать от нас эту ненужную опеку. Охраны сейчас нет на виду, но я не могу исключить того, что она просто стала незаметной».

Сахаров был не один. В его кабинете был еще один человек – Виктор Борисович Адамский, которого Сахаров представил как своего друга. Но Адамский почти не принимал участия в нашей беседе. На столе в кабинете лежала не только моя рукопись, но и несколько ее машинописных копий, что меня встревожило. Видимо, Андрей Дмитриевич это заметил и тут же сказал, что он попросил перепечатать рукопись только для самого себя, остальные я могу увезти. Я не стал возражать, так как не предупредил Сахарова заранее о нежелательности перепечатки.

Наш разговор, естественно, пошел о только что прочитанной Сахаровым и его знакомым рукописи. Замечаний у Сахарова не было, очень многое из того, что он узнал из моей книги, было для него открытием, и не слишком приятным. Он признавал и тогда, и потом, что жил слишком долго в предельно изолированном мире, где мало знали о событиях в стране, о жизни людей из других слоев общества, да и об истории страны, в которой и для которой они работали. Конечно, Сахаров знал, что в СССР до 1956 года было много лагерей и много политических заключенных. Все крупные атомные объекты, на которых бывал Сахаров, строились заключенными, и он видел из окна своего дома на одном из этих «объектов» колонны заключенных, идущих на работу, слышал команды охранников. Но все это проходило тогда мимо его сознания. Говорил Сахаров и о Берии, с которым встречался и разговаривал несколько раз. К Берии атомшики обращались в критических ситуациях как к самой последней инстанции, со Сталиным они не общались.

Наша первая встреча продолжалась, вероятно, часа два. Я отметил, что Андрей Дмитриевич был чрезвычайно прост в общении, даже немного застенчив. Не было никакой попытки играть какую-то роль. Я сказал ему, что среди интеллигенции о нем говорят как об «отце советской водородной бомбы». Так ли это? Сахаров ответил, что он много сделал для успешного завершения этих работ, но проекты такого масштаба не могут не иметь «коллективного автора». Еще по крайней мере три физика могли бы назвать себя с полным на то основанием отцами советской водородной бомбы.

В последующие недели и месяцы мы с Сахаровым встречались довольно часто. Некоторые из этих встреч происходили у меня на квартире недалеко от метро «Речной вокзал». Андрей Дмитриевич сначала звонил, а потом приезжал на такси. Он говорил, что очень редко пользуется служебной автомашиной. В эти месяцы Сахаров жадно читал имевшиеся у меня материалы «самиздата». Особенно сильное впечатление произвели на него роман-мемуары Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», роман Солженицына «В круге первом», рассказы Варлама Шаламова. Некоторые из этих рукописей он приобретал для себя, оплачивая труд машинистки. Читал он и многие документы, связанные с быстро развивавшимся тогда движением за права человека, например, письма и статьи генерала Петра Григоренко, стенограммы происходивших тогда судебных процессов.

Наши разговоры касались многих проблем, вопросы исходили почти всегда от моего собеседника. Сахарова угнетал, например, эпизод с шофером одной из грузовых машин – это была давняя история начала 50-х годов, когда на одной из узких и плохих дорог близ «объекта», где работал по несколько месяцев Сахаров, его легковую машину задел и столкнул в кювет встречный грузовик. Сахаров получил травмы и оказался в больнице, а шофера грузовика судили за диверсию и покушение, хотя это был просто несчастный случай. «Он получил большой срок, а я не вмешался, я должен был тогда вмешаться, думал об этом, но ничего не сделал».

Несколько раз Сахаров возвращался к вопросу об испытаниях водородных бомб на Новой Земле. Эти испытания были прекращены в конце 50-х годов, но возобновлены в начале 60-х, против чего Сахаров решительно возражал. По его собственным подсчетам, представленным в закрытых материалах, число жертв от одной мегатонны взрыва оценивалось цифрой в 10 тысяч человек. Речь шла о радиационных и генетических заболеваниях на большой территории и в течение длительных сроков. Но немалое число жертв приходилось на ближние сроки и на меньшую локальную территорию. Чрезвычайный вред наносился здоровью и жизни северных народов и оленеводству. А ведь летом 1962 годов было проведено, вопреки самым резким протестам Сахарова, испытание 50-мегатонной бомбы. Последствия его были очень тяжелыми, и это ускорило заключение международного договора о запрещении всех ядерных испытаний в трех средах (на поверхности Земли, в атмосфере и под водой).

Говорил Сахаров и о проведении «направленных» взрывов атомных конструкций при строительстве плотин и каналов. Как я понял, Сахаров участвовал в разработке этих проектов, за что получил одну из Государственных премий и третью золотую звезду Героя Социалистического труда. И в данном случае исследования показывали, что каждый такой наземный взрыв, не убивая никого сразу, приводил все-таки к необратимым изменениям в наследственных структурах, заболеваниям лейкемией, раком и другими болезнями нескольких тысяч человек на протяжении нескольких десятилетий. Мне казалось недопустимым идти на проведение таких «мирных» взрывов, заранее зная, что от них пострадают многие люди, и не только в Советском Союзе. Но Сахаров пытался тогда еще искать какое-то оправдание такой атомной технологии, говоря, что за любой шаг вперед технического прогресса надо платить. «А разве строительство железных дорог и автомобилизация не приводят впоследствии к тысячам смертей? А химическая промышленность, а применение удобрений и пестицидов?»

Я возражал, замечая, что при работе железных дорог каждая авария – это сочетание случайностей, которые можно свести к минимуму или предотвратить, тогда как ядерный взрыв с необходимостью ведет к смерти и болезням многих людей на большой территории. К тому же эти люди, в отличие от шофера автомобиля, ничего не знают о грозящих им бедах, и их риск не зависит от их собственного выбора. Многие ученые-атомщики верили в 60-е годы в безграничность возможностей мирного использования атомной энергии. Более адекватные представления об опасностях и рисках пришло ко всем нам только после Чернобыля.

А. Д. Сахаров в 1968 году. Первый «меморандум»

Во многих отношениях 1968-й год стал переломным в жизни, в положении и общественной деятельности Сахарова. Хорошо помню, что уже с января 1968 года Андрей Дмитриевич стал значительно больше читать материалы самиздата. С января 1988 года я стал приносить ему материалы своего ежемесячного информационно-аналитического бюллетеня, многие номера которого были изданы за границей в 1972 и 1975 годах под названием «Политический дневник». В 60-е годы у моего издания такого названия не было. На первой странице стоял только номер очередного бюллетеня и месяц, в течение которого этот бюллетень готовился.

В № 30 этого самиздатовского журнала за март 1967 года был помещен «Диалог между публицистом Эрнстом Генри и ученым А. Д. Сахаровым» на тему «Мировая наука и мировая политика». Это была первая, хотя и неофициальная публикация мыслей Сахарова, главным образом по проблемам разоружения. Андрей Дмитриевич узнал об этой публикации только в 1973 году после издания первого тома «Политического дневника» в Амстердаме. В своих воспоминаниях он подробно пишет о том, как был написан их «Диалог», как он обсуждался в редакции «Литературной газеты», а затем в идеологическом отделе ЦК КПСС. Эрнсту Генри и Андрею Сахарову передали отзыв секретаря ЦК Михаила Суслова, который нашел статью интересной, но высказался против ее публикации, так как в ней есть положения, «которые могут быть неправильно истолкованы».

Как писал Сахаров, «история на этом не кончилась. Через несколько лет я узнал, что статья все же была напечатана очень небольшим тиражом в сборнике “Политический дневник”. Ходили слухи, что это издание для КГБ или “самиздат для начальства”. Еще через несколько лет Рой Медведев заявил, что составитель сборника – он. Но как к нему попала моя статья – до сих пор не знаю»[39 - Сахаров А. Воспоминания. Т. 1. С. 882.]. В большой биографии А. Д. Сахарова, которая вышла в свет в 2000 году, ее автор Геннадий Горелик называет «Политический дневник» «периодическим самоизданием для избранных», в котором Рой Медведев «позволил себе подредактировать статью Сахарова без согласования с автором»[40 - Горелик Г. Андрей Сахаров. Наука и свобода. М., 2000. С. 407.]. Эти упреки несправедливы и основаны на недоразумении. Сахаров сам писал в своих воспоминаниях, что после отклонения статьи в ЦК КПСС он лично отвез ее рукопись Эрнсту Генри, впервые посетив его большую холостяцкую квартиру. Но Генри сделал с этой рукописи копию и передал мне один экземпляр для ознакомления друзей. Никаких других согласований для использования этого текста в моем бюллетене не требовалось. Этот эпизод не заслуживал бы такого внимания, если бы Сахаров не писал позднее, что именно в их совместной статье «Мировая наука и мировая политика» содержались некоторые идеи, которые он позднее более полно изложил в своих «Размышлениях».

С самого начала 1968 года в центре внимания всех диссидентских кружков были события в Чехословакии. Сахаров с большим интересом следил за развитием этих событий, явно сочувствуя происходящей там быстрой демократизации. В Москве возникло несколько кружков, в которых быстро делали перевод самых значительных статей и материалов из чехословацкой печати и распространяли эти переводы. К тому же многие из документов и выступлений лидеров «Пражской весны» можно было получить и через посольство ЧССР в Москве. К моему удивлению, Сахаров начал читать в эти месяцы и некоторые книги по марксизму; однажды я увидел на его письменном столе «Капитал» Маркса и еще несколько не слишком популярных книг по марксизму. Я посоветовал Андрею Дмитриевичу начинать с Плеханова, но Сахаров не стал продолжать этот разговор. У него не было желания обсуждать прочитанное или вступать в дискуссию со мной или с кем-либо другим. Впрочем, желание изучать марксизм и теорию социализма по первоисточникам у Сахарова быстро прошло. И стиль, и образ мышления, и общий взгляд на общественные проблемы XX века у Сахарова были чужды марксистской догматике. Он видел проблемы современного общества под каким-то другим углом зрения; оригинальность его мышления проявлялась и здесь, но у него не было ни времени, ни возможностей для систематической работы в этой новой для него области знаний.

Однажды, в самом конце апреля 1968 года Сахаров позвонил мне и попросил приехать к нему по возможности в тот же день. Пригласив меня в кабинет, он протянул мне машинописный текст, на первой странице которого я прочел: «А. Сахаров. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Статья Сахарова, о которой позднее стали говорить как о «манифесте», а чаще как о «меморандуме», была достаточно большой, но я прочел ее сразу – при авторе. Я не увидел в этом тексте почти никакого влияния прочитанных им книг по марксизму, кроме принятия в общей форме идей гуманного социализма и социалистической демократии. Гораздо большим было влияние взглядов и общественных выступлений таких физиков и философов, как Эйнштейн, Бор, Бертран Рассел, а также немецкого врача-гуманиста Альберта Швейцера. Но в большей мере это был оригинальный взгляд на советскую действительность самого Сахарова. Здесь были и глубокие мысли, и наивные, на мой взгляд, рассуждения, но вся работа подкупала свежестью мысли, оригинальностью и искренностью. Эта работа Сахарова показалась мне тогда очень важным событием, ибо столь значительный во всех отношениях человек открыто и активно выступал против сталинизма и в защиту демократического социализма. Все же я высказал немало конкретных замечаний. Сахаров сказал мне, что это пока черновик, но он хотел бы, чтобы некоторые из моих друзей – историков и писателей прочли его статью и высказали свое мнение. Я обещал сделать это, но предупредил Андрея Дмитриевича, что в условиях бурного развития «самиздата» его статья может выйти из-под контроля. Это обстоятельство его не беспокоило.

В последующие несколько недель статью Сахарова прочли многие из моих друзей и знакомых. Первыми ее читателями, насколько я помню, были М. И. Ромм, Е. С. Гинзбург, историк В. П. Данилов, философ Г. С. Батишев, Е. А. Гнедин. Некоторые ограничились небольшими устными замечаниями, другие писали развернутые отзывы и предложения. Сахаров очень внимательно относился ко всем замечаниям, но принимал далеко не все. Он продолжал весьма интенсивно работать над текстом своего «меморандума», внося в него как мелкие, так и существенные исправления, затрагивая и ряд новых тем. Вся эта работа не могла оставаться незамеченной «органами», хотя бы потому, что и квартира, и телефон Сахарова прослушивались. К тому же он сам никогда не считал нужным прибегать к конспирации, – это была его принципиальная позиция. «Мне нечего скрывать», – не раз повторял он.

В один из моих визитов я встретил у Сахарова академика Юлия Борисовича Харитона, который занимал очень высокий пост в атомной научной иерархии и был научным руководителем на «объекте». Разговор с Харитоном уже заканчивался, и он вскоре ушел. «Уговаривал меня не давать хода “Размышлениям”», – мимоходом заметил Сахаров. Но побудить Сахарова отказаться от публичного выступления было уже невозможно ни уговорами, ни, тем более, угрозами.

Все новые варианты «Меморандума» Сахаров просил перепечатывать меня. Я делал это сам, но иногда приглашал для помощи историка и архивиста Леонида Петровского, с которым уже несколько лет сотрудничал и который с большим энтузиазмом относился к работе Сахарова. В моем архиве остались поэтому разные варианты «Меморандума» с рукописной правкой Сахарова, а также многие отдельные страницы с вставками и поправками. Два раза Андрей Дмитриевич привозил мне сразу по 7–8 страниц «Замечаний и добавлений к статье Сахарова». Оригиналы всех этих бумаг с рукописными текстами Сахарова я передал в конце 90-х годов в архив его имени, созданный Еленой Боннэр, оставив себе ксерокопии.

Андрей Дмитриевич изменил и автограф к «Меморандуму». Вначале это были известные слова Гёте «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Он заменил их словами Шиллера «Только полнота ведет к ясности».

Работа над новыми вариантами еще продолжалась, когда мы узнали, что параллельно происходит и бесконтрольное размножение текста, подхваченное стихией «самиздата». Следовало ждать, что вскоре статья такого известного человека, каким был к тому времени Сахаров, может оказаться и за границей. Много позднее стало известно, что текст «Меморандума» передал в середине июня голландскому корреспонденту Карелу ван хет Реве известный диссидент Андрей Амальрик. У Амальрика, человека с безупречной репутацией, не входившего ни в какие кружки, но поддерживающего добрые отношения с другими диссидентами, были открытые и давние связи с иностранными корреспондентами.

Вечером 10 июля Сахаров позвонил мне и спросил, слушаю ли я передачу Би-би-си. Это было последнее лето, когда западные радиостанции еще не глушились. Я настроил радиоприемник на волну Би-би-си и услышал, как диктор читает «Меморандум» Сахарова! Андрей Дмитриевич не скрывал своего удовлетворения, хотя распространился по миру не самый последний вариант его статьи. Я не буду писать здесь о том, какие отклики вызвала работа Сахарова во всем мире и в Советском Союзе. Ее почти полностью опубликовали главные газеты западных стран. Появилось множество комментариев и подробных разборов, были, конечно, и критические отзывы.

С июля 1968 года имя А. Д. Сахарова приобрело не просто всемирную известность, но и популярность. Это изменило весь уклад его жизни, так как все больше и больше людей стремилось встретиться с ним. Лично я был инициатором только одного нового знакомства Сахарова. Я передал ему большую рукопись физика Валентина Турчина «Инерция страха». Я был знаком с Турчиным еще с 1965 года; мы познакомились с ним в Обнинске, где я часто бывал у своего брата Жореса. Доктор физико-математических наук Турчин работал здесь в одном из крупных НИИ. Он был одним из составителей популярной тогда книги «Физики шутят». Талантливый и общительный человек, Турчин живо интересовался общественными и политическими проблемами, а это неизбежно вело его в ряды диссидентов.

Книга Турчина понравилась Сахарову, и они стали встречаться в дальнейшем без моего посредничества. Хотя телефон и адрес Сахарова нельзя было узнать через какое-либо справочное бюро, многие люди из Москвы и из других городов каким-то образом узнавали адрес и приходили к нему в дом, как правило, без предупреждения. Очень многие – с самыми нелепыми и невыполнимыми требованиями, некоторые просто просили денег. У меня создавалось впечатление, что кто-то сознательно направлял этот поток людей к Сахарову, чтобы нарушить его прежнее спокойное существование.

Особенно страдала от этого наплыва просителей Клавдия Алексеевна, жена Андрея Дмитриевича. А сам Сахаров обычно выслушивал очередного посетителя и что-то обещал. Но иногда и он оказывался в недоумении, не зная, что делать.

Помню один типичный в этом отношении случай. В дом Сахарова пришел возбужденный молодой человек в разорванном грязном костюме. Он, оказывается, разработал уместившийся на нескольких страницах план – каким образом всего за два-три года в Советском Союзе можно построить коммунистическое общество, основанное на полном равенстве граждан и скромном благосостоянии. Посетитель сказал при этом, что он бежал из психиатрической больницы, жил больше месяца в лесу в холоде и голоде, и за ним гонятся его враги. Поэтому он просит Сахарова не только прочесть его бумаги, но и укрыть его в своей квартире на несколько недель.

Андрей Дмитриевич сначала растерялся, но затем сказал, что он не коммунист и плохо разбирается в проблемах строительства коммунистического общества. Но у него есть добрый знакомый, который знает все эти вопросы хорошо и сумеет как оценить предлагаемый план, так и помочь просителю. Сахаров вызвал такси и объяснил водителю – как ко мне доехать. Конечно, Сахаров тут же мне позвонил и предупредил, что за человек должен ко мне приехать. К счастью, посетитель не задержался у меня долго и не просил укрыть его от преследователей.

Весьма странной была и почта, которую Сахаров начал получать из самых разных стран. Письма и бандероли шли по адресу: «Москва. Академия наук СССР. Академику А. Д. Сахарову». Поток писем был очень велик, но он, несомненно, подвергался тщательному отбору. До самого адресата доходили в основном письма с резкой критикой меморандума или письма от активистов такой известной в то время антисоветской организации, как НТС («Народно-трудовой союз»), с разными предложениями о сотрудничестве. Были письма от эмигрантов-националистов из русских организаций в Южной Африке. Но Андрей Дмитриевич все это читал с интересом. Несколько писем передал Сахарову и я. Например, мне принесли большое письмо к нему от генерала Петра Григоренко. Это письмо позднее также попало в «самиздат». Григоренко просил и о встрече, но Сахаров до осени 1978 года от встреч с известными диссидентами еще воздерживался.

Оккупация Чехословакии войсками Варшавского Договора вызвала у Сахарова возмущение, но ему не удалось на этот раз организовать какой-то протест. Андрей Дмитриевич рассказывал мне о своих встречах с академиком Игорем Таммом, с Александром Солженицыным и некоторыми другими. В конце августа и в начале сентября 1968 года мы встречались почти ежедневно, в том числе и в загородном доме Сахарова в Жуковке. Хотя во всех разговорах тех недель доминировала чехословацкая тематика, Сахаров продолжал обдумывать и многие другие проблемы, связанные с внешней и внутренней политикой Советского Союза. Я не удивился поэтому, когда он обратился ко мне с просьбой приобрести для него где-либо хорошую пишущую машинку. Тогда это был дефицит.

Через свою машинистку я купил ему портативную немецкую «Эрику». Только через месяц Андрей Дмитриевич смущенно спросил: «Вы ведь, наверное, заплатили за пишущую машинку свои деньги. Сколько я вам должен?». Он все еще не умел и не знал, как покупать нужные ему вещи. Впрочем, уже летом 1968 года Сахаров был отстранен от работы на «объекте», но еще не получил нового назначения. Он не был огорчен. У него было теперь много свободного времени, и он чаще встречался с разными людьми вне пределов своего прежнего окружения.

Неожиданно все изменилось из-за тяжелой болезни жены Сахарова. У нее обнаружили рак желудка, который врачи признали неоперабельным. Болезнь быстро прогрессировала, временами возникали сильные боли, которые не удавалось снять даже инъекциями наркотических веществ. Сахаров тяжело переживал страдания жены и находился все время рядом с ней – в больнице или дома. Он пытался достать какие-то редкие лекарства, обращался к целителям, к снадобьям, но безрезультатно. Клавдия Алексеевна умерла в марте 1969 года.

В течение нескольких месяцев после смерти жены Сахаров находился в тяжелом душевном состоянии, почти ни с кем не встречался и, казалось, полностью утратил интерес к общественным проблемам. На протяжении почти всего 1969 года мы не разговаривали с ним даже по телефону. Как раз во время этой депрессии и, несомненно, не без чьего-то не слишком доброго совета Сахаров решил передать государству все свои сбережения, а они были немалыми. Семья Сахаровых жила очень скромно, и основные ее нужды удовлетворялись за счет атомного ведомства. На сберкнижку шла не только значительная часть его очень большой зарплаты, но и все премии – Ленинская и государственные. К началу 1969 года сбережения Сахарова достигали почти 140 тысяч рублей – по тем временам это была очень большая сумма. (Семья научного работника могла вполне прилично жить на 300–400 рублей в месяц.)