Какие большие зубки

Лума рассмеялась и рукой с длинными когтями убрала прядь волос за ухо.

– Я хочу побыть с Элеанор, – объяснила она.

Охотники – папа, дедушка Миклош и Рис – ушли, потолкавшись на выходе из столовой. Персефона махнула им рукой и снова повернулась к Артуру.

– Давайте побыстрее разберемся с делами, – сказала она.

Артур подобрал трость и оперся о нее, дожидаясь бабушку, а я посмотрела на его ноги, пытаясь понять, что с ними не так. Может, он действительно старше, чем я предполагала? Он заметил мой взгляд и исподтишка улыбнулся мне. И как я могла его забыть? Быть может, я была тогда слишком маленькой, и его элегантность не бросалась мне в глаза. Теперь же я не могла отвести от него взгляда.

– Я пойду наверх, поиграю, – сказала Лума. – Хочешь со мной?

– Ты разве до сих пор играешь в игрушки? А ты не слишком взрослая для этого? – спросила я не подумав, лишь бы показаться взрослой перед Артуром. Но Лума нахмурилась, и я тут же пожалела о сказанном.

– Ах так? Ну и не ходи тогда за мной, – сказала она. И тут же, развернувшись, бросилась вверх по лестнице.

– Увидимся позже, Элеанор, – сказала бабушка Персефона. Они с Артуром ушли, и я осталась одна.

Я подумала, не пойти ли наверх, извиниться перед Лумой. Но что я ей скажу? Что нагрубила ей, пытаясь впечатлить бабушкиного бухгалтера? Я и сама понимала, как глупо это прозвучит. А ведь мы с ней так отдалились за прошедшие годы. Как вообще она отреагирует, даже если я попытаюсь извиниться? Что, если ей теперь все равно?

Я попыталась забыть наш неловкий разговор и стала разглядывать дом, чтобы чем-то отвлечь себя. Но когда в огромном пустом доме утро плавно перетекло в день, я обнаружила, что мне скучно. Я села и какое-то время почитала книгу в передней гостиной (темная красная комната с большим камином и тяжелыми коврами), поиграла сама с собой в шахматы, но оказалось, что я не помню всех правил, и на этом партия застопорилась. Я стянула пыльную ткань с пианино и попыталась вспомнить какие-нибудь гаммы.

Легкий ветерок все так же доносил до моих ноздрей запах моря, и часть меня рвалась к воде, но мне было страшновато: я уже восемь лет не плавала. Вдруг теперь и океан тоже хочет меня убить? А еще я как-то раз услышала из леса серию коротких лающих звуков, за которыми последовал вскрик дикого зверя, такой, что я сразу вспомнила: покидать дом небезопасно.

Наконец, я поднялась в свою комнату, где, прищурившись, уставилась на себя в зеркало и попыталась сменить облик, как это делали Рис и Лума. Что я должна почувствовать? Как понять, получается у меня или нет?

Я решила, что это хороший повод помириться с Лумой. Прокравшись по коридору, я постучалась к ней.

– Ты тут? – окликнула я ее. А затем с шумом распахнула дверь и увидела, что сестра сидит на низком стуле спиной к выходу. – Лума, у меня к тебе важный вопрос, и мне очень нужна твоя помощь.

Она не отвернулась от туалетного столика, перед которым расчесывала волосы. Но кивнула своему отражению в зеркале, и я поняла, что ей приятно.

– Что ж, – сказала она. – Не стой на пороге, заходи.

В то время как моя комната походила на склад старой мебели, ее спальня выглядела гармонично: белая кровать, белый комод, белый туалетный столик с огромным зеркалом. Вся стена была увешана зеркалами всевозможных форм и размеров. На кровати валялась раскрытая «Ребекка» с разбросанными вокруг помадами, а на прикроватном столике, прямо на потрепанном экземпляре «Птиц Северной Америки» лежала «Джейн Эйр», заложенная вместо закладки полоской накладных ресниц. В Святой Бригит нам не разрешалось читать больше одной книги одновременно. Это считалось распущенностью. Я осторожно присела на уголок кровати и мысленно пыталась сформулировать вопрос: какие ощущения должны появиться при смене облика?

– Немного похоже, будто тебя выворачивает наизнанку, – сказала Лума после того, как я три или четыре раза путалась в формулировках. – Или как будто превращаешь свои внутренности в маску, а потом запихиваешь эту маску еще глубже вовнутрь.

– То есть это маскировка? – переспросила я. – А кажется, будто процесс чуть сложнее.

– Это… – Она отложила расческу и принялась рыться в коробке с игрушками, стоявшей у ее кровати. При виде игрушек я испытала стыд за Луму. Она вынула тряпичную куклу в длинном платье. – Заверни ей юбку наверх, – велела она, и я, по-прежнему ничего не понимая, послушалась.

Под юбкой оказалось другое туловище и другая голова. Юбка, вывернутая наизнанку, была другого цвета. Перевернутая кукла изображала совершенно другую женщину.

– Вот так, – сказала Лума. – Только быстрее.

Я посмотрела на сестру, на ее белую ночную рубашку, на острые зубы в розовых и красных пятнах от помады. И попыталась представить, где прячется ее вторая сущность.

– А почему тебя это интересует? – спросила она. – Раньше ты не спрашивала. И вообще, ты всегда можешь это сделать. – Она закатала рукав рубашки, обнажив кольцо белых шрамов на предплечье. – Ты была сильнее всех нас.

Шрамы смотрели на меня с упреком; ряд жемчужинок, следы детских зубов. Я тоже смотрела на них, подавляя желание прижаться к ним своими зубами, чтобы по размеру и углу укуса убедиться: это сделала не я.

– Ох, Лума, – сказала я, – мне так жаль.

– Я в норме! – отозвалась она, но мне стало только хуже. Хорошенькой же я была сестрой. – Не так уж плохо все и было. По крайней мере, зубы у тебя не такие, как у нас.

– Я, наверное, пошла в маму.

Она рассмеялась.

– Вряд ли, она ведь такая спокойная! – сказала Лума. – Знаешь, кажется, она как-то говорила, что ты чуточку напоминаешь ей ее мать. Я спросила, что она имеет в виду, но она сказала, что не может объяснить.

– Ее мать?

– Нашу бабушку, глупышка. Она вроде бы живет во Франции. Мама каждое Рождество пишет ей письма.

– А ты видела ее? – во мне загорелась искорка надежды. – Может, я такая же, как она.

– Мне всегда казалось, что она как мама, только вся целиком… такая, – сказала Лума. Я сморщилась.

Снизу послышался скрип двери. Из зала донеслись голоса бабушки Персефоны и Артура. Я и забыла, что он собирался остаться на ужин.

– Можно одолжить у тебя что-нибудь нарядное? – спросила я. – И сделаешь мне прическу?

Лума странно посмотрела на меня.

– Зачем?

– Просто хочу попробовать что-нибудь новое, – ответила я. – Слишком долго не носила ничего, кроме школьной формы.

Она склонила голову набок.

– Печально, – сказала она. – Садись.

Она усадила меня перед зеркалом и принялась расплетать мне волосы. Они были почти того же цвета, что и у нее, только ее блестели, а мои казались выцветшими, сероватыми, что прибавляло мне лет.

– А это что? – спросила она, прикоснувшись к моей шее сзади. Меня словно обожгло.

– Ай! – воскликнула я.

– Выглядит так, будто кто-то выдрал у тебя клок волос. – Она осмотрела меня. – И еще синяки. Что с тобой стряслось?

Я вспомнила, как Люси Спенсер схватила меня за волосы и тянула их изо всех сил, пытаясь сбросить меня. Мои щеки запылали.

– Ничего, – сказала я. – Подралась в школе.

Лума цокнула языком.

– Ну, теперь ты дома, – сказала она. – Если кто-то попытается тебя обидеть, я их сожру. – Она хихикнула и, мурлыкая себе под нос, принялась расчесывать меня.