Дени Дидро (1717-1784). Его жизнь и литературная деятельность

Измены бывают всякие, но такая измена принадлежит к числу очень редких. Почему Руссо вдруг отрекся от бывших своих друзей? Неужели только потому, что по мере того, как «Энциклопедия» упрочивалась и получала все более широкое распространение, упрочивались и влияние и популярность Дидро? Трудно ответить на этот вопрос. Как бы то ни было, удар, нанесенный Дидро бывшим его другом, имел для него страшные последствия. Покушение на жизнь короля, измена Руссо, неистовый поход консервативных элементов – все это смутило наиболее осторожных энциклопедистов. Первым отказался от участия в словаре ближайший товарищ Дидро, Д’Аламбер. В письме к Вольтеру он заявлял, что не верит в возможность дальнейшего издания «Энциклопедии». Это мнение отчасти разделял и сам Вольтер, не видевший другого исхода, как перенести печатание «Энциклопедии» за границу, например в Женеву. И действительно, над головою Дидро собрались грозовые тучи. Парламент прямо требовал сожжения «Энциклопедии» на Гревской площади, привилегия была отменена, появилось правительственное распоряжение, в силу которого издатель обязывался возвратить подписчикам внесенные ими деньги, папа Климент XIII произнес над энциклопедистами отлучение от церкви. Действительно, казалось, что Д’Аламбер и Вольтер правы, утверждая, что продолжать издавать «Энциклопедию» немыслимо. Все сомневались; не сомневался только сам Дидро.

Ему были сделаны лестные предложения: Фридрих II и Екатерина II предлагали ему перенести издание в Берлин или Петербург. Дидро отказался от этих предложений и с твердостью заявлял всем, с кем встречался, что доведет дело до конца в самом Париже. Много надо было иметь веры и энергии, чтобы не прийти в отчаяние при таких трудных обстоятельствах. Дидро, впрочем, верил не только себе, но и тайным друзьям. Понятно, однако, что он не мог бы доверять последним так безусловно, если бы не был убежден в святости своего дела, если бы не любил его так страстно. Теперь же он делал все от него зависящее, чтобы спасти свое родное детище. Мы сейчас укажем, какие тяжелые внутренние жертвы принес Дидро, чтобы осуществить столь дорогую ему идею. А здесь заметим только еще, что в числе его друзей находился такой просвещенный человек, как Мальзерб, занимавший видный административный пост. Достаточно отметить следующий факт, чтобы убедиться, какую поддержку он оказывал Дидро. Мальзербу самому пришлось распорядиться об обыске в его квартире и о конфискации бумаг. Но он заблаговременно предупредил Дидро и посоветовал ему припрятать поскорее все его бумаги. Дидро решительно не знал, куда девать эти груды накопившегося у него материала. На это Мальзерб ответил: «у меня их искать не будут; пришлите их ко мне». Мальзерб занимал тогда пост главного инспектора по книжной части. Таким образом бумаги были спасены; мало того, уже через шесть месяцев после отмены привилегии Дидро возобновил, хотя и тайно, печатанье дальнейших томов «Энциклопедии». Администрация смотрела сквозь пальцы на нарушение закона и требовала только, чтобы местом печатания был назван не Париж, а Невшателъ.

Мы только что упомянули о внутренних жертвах, которые пришлось принести Дидро, чтобы спасти свое любимое детище. Он был человек пылкий, страстный, даже бурный. Он нисколько не преувеличивал, говоря о себе, что ему очень трудно скрыть то, что у него на уме. Да это и понятно при живости его натуры и при взгляде, который он имел на свое назначение, на свое жизненное призвание, на свою общественную роль. Выйдя из ничего, из самого скромного общественного слоя, он хотел все узнать, все понять и поделиться узнанным и понятым со своими согражданами, с теми, кто родился в той же скромной среде, что и он, но не имел возможности осмотреться, понять окружающие условия, осмыслить их. Он именно потому, что так понимал свою общественную роль, схватился с такою страстностью, с таким пылом, с таким воодушевлением за мысль об издании книги, доступной многим, разъясняющей истинный смысл их бытия и открывающей тот путь, который мог их увести от пут неприглядных, тяжелых обстоятельств в иную, лучшую жизнь. И вот, когда он с чисто юношеским пылом, с редким воодушевлением приступил к составлению этой книги, ему начали зажимать рот, начали хватать его за руку, восторженно поднятую, чтобы указать согражданам верную дорогу к счастью. Препятствия, которые ему со всех сторон ставили, оскорбляли его в самых святых его чувствах, и каждый день, самозабвенно и вдохновенно трудясь над разработкою своих идей, над тою книгою, в которую он вкладывал лучшие свои чувства, возвышеннейшие свои думы, гениальнейшие свои идеи, он вынужден был ограничивать себя, говорить намеками, искажать, обезображивать то, что было ему дороже всего на свете. Это были бесконечные муки, тяжелые душевные страдания, профанация святыни. Но когда Дидро приступил к «Энциклопедии», он не был уже юношей, он созрел в упорном труде и постоянных размышлениях над окружающею действительностью. Поэтому он мог вынести эти муки и пожертвовать частью своего драгоценного достояния, чтобы спасти остальную. Недаром у него вырвалось следующее: «Потомство сумеет понять мысли, скрытые в наших словах», то есть читать между строк. Он по большей части высказывал только незначительную долю того, что он хотел высказать, что рвалось из его сострадательного к ближнему сердца, из его переполненного блестящими мыслями ума. Он утешал себя тем, что то, что он не выскажет в «Энциклопедии», он выскажет в других трудах. И действительно, ящики его письменного стола были переполнены разными рукописями, которые не могли появиться в печати. Отчаиваясь увидеть многие из них напечатанными при жизни, он раздавал их друзьям, знакомым, так что произошло почти небывалое в истории литературы явление. Труды одного из гениальнейших писателей прошлого века оказались разбросанными, рассыпанными по лицу земли и то здесь, то там, через большие промежутки времени, когда Дидро уже давно не было в живых, когда кости его давно уже истлели, вдруг всплывали. С некоторыми рукописями случалось даже, что охотники до чужой собственности выдавали их, в оригинале или в переводе, за свои. Известен, например, случай, когда Гёте разоблачил подобного рода мошенничество. Словом, современники не знали настоящего Дидро, и только в нынешнем веке, почти в наши дни удалось восстановить величественный образ этого титана мысли не только в частностях, но и в самых грандиозных его идеях. И тут только специалисты поняли, какую величину представляет собою тот Дидро, которого современники знали преимущественно как редактора «Энциклопедии» и как автора довольно неудачных драматических произведений. Что же касается до широкой публики, то она уже не в состоянии была оценить значение Дидро, потому что его идеями воспользовались другие: они по прошествии многих десятилетий стали всеобщим достоянием и казались уже чем-то заурядным.

Мы видим, следовательно, как сильно были ущемлены писательские чувства Дидро, осознававшего, что заслуженной славой пользоваться он не может по не зависящим от него обстоятельствам. Нельзя тут не воздать должное его пламенной любви к родине. Он не удалился за границу, он остался глух к лестным предложениям могущественнейших монархов того времени, он не согласился жить для своих идей на чужбине, он хотел приносить пользу непосредственно своим согражданам, высказываться наполовину, но высказываться так, чтобы его могли слышать, чтобы он мог говорить с возможно большим числом людей и сообщать им хотя бы только обрывки своих мыслей, по которым – он в этом был уверен – они воссоздадут то понимание жизни, которым он сам был воодушевлен. Он ежедневно приносил тяжелые жертвы, но эти жертвы не пропали даром. Самоограничение, которое он возложил на себя, приспособление к существующим условиям, пользование всеми средствами, какие только мог приискать его изобретательный ум, его чрезвычайная энергия, его изумительная выносливость дали блестящие результаты. Через несколько лет после того, как администрация вторично запретила «Энциклопедию», иезуиты оказались изгнанными из страны. Таким образом, он одержал над ними блестящую победу. Он не только благополучно окончил свой капитальный труд, несмотря на все преследования, несмотря на трусость или измену своих друзей, но даже получил возможность говорить так громко и уверенно, как никто, потому что сумел заручиться, не отступая от своих идей и оставаясь им верен до гроба, покровительством таких людей, которых опасались и предержащие власти в самой Франции. Дидро был натура пылкая, страстная, и, тем не менее, он научился сдерживать себя, считаться с обстоятельствами, ловко пользоваться ими, и благодаря этим качествам он достиг того, что знаменитая «Энциклопедия» могла быть напечатана в самой Франции, получила широкое распространение и совершила свое великое дело.

Каково же то миросозерцание, которое положено в основу «Энциклопедии», тот дух, которым она проникнута, те взгляды, которые она распространила не только во Франции, но и во всем цивилизованном мире? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны остановиться на всей совокупности произведений Дидро, которые постепенно стали достоянием публики. Многое, как мы видели, в «Энциклопедии» не досказано или высказано только намеками, но общий дух, общее миросозерцание великого энциклопедиста сквозит в каждой ее строчке. Мы же объединим то, что в ней высказано не вполне ясно, с дополнениями или разъяснениями, взятыми из других трудов Дидро, потому что при таком способе изложения картина будет яснее и мы избегнем повторений, крайне нежелательных в кратком биографическом очерке, где необходимость заставляет дорожить местом.

Глава III. Миросозерцание Дидро

Философия Дидро. – Первая научно обоснованная материалистическая система. – Неорганический и органический мир. – Мрамор и человеческое тело. – Трансформизм. – Органы и микроорганизмы. – Дидро как предшественник Лапласа, Ламарка, Дарвина, Пастера, Канта, Бентама, Шопенгауэра. – Этика Дидро. – Его политические воззрения. – План народного образования

Мы уже упомянули во вступлении к этому биографическому очерку, что Дидро оставил потомству целостное миросозерцание, которое не могло быть оценено современниками и даже ближайшими поколениями во всей его широте и полноте, во всем его значении для умственного развития человечества. Кроме того, мы указали, что многие составные части этого миросозерцания оставались долгое время неизвестными, но что, тем не менее, оно прокладывало себе дорогу в жизни и безусловно стало господствовать над умами по прошествии многих десятилетий после смерти великого философа. Теперь нам предстоит разъяснить это миросозерцание, и, несмотря на краткость нашей биографии, это вполне возможно, потому что на исходе XIX века идеи Дидро стали общим достоянием, превратились, так сказать, в ходячую монету умственной жизни всей Европы, и, следовательно, мы можем довольствоваться простыми намеками: наша задача заключается главным образом в том, чтобы восстановить неотъемлемые права Дидро на умственное наследие, которое он оставил следующим за ним поколениям. Заметим еще, что, выясняя миросозерцание Дидро, мы воздержимся на первый раз от всякой критики, хотя бы мы лично и не сочувствовали тому или другому его выводу, во-первых, потому, что эта задача была бы слишком обширна для нашего очерка: нам пришлось бы подвергнуть проверке все основы миросозерцания нескольких поколений и даже большинства образованных людей настоящего времени; а во-вторых, и потому, что нам представится случай выразить свое отношение к философии Дидро, когда мы в конце нашего очерка попытаемся показать значение Дидро как первоклассного мыслителя и деятеля.

Философское мировоззрение Дидро возникло не сразу: оно сложилось постепенно. Мы поэтому в разнообразных его трудах можем натолкнуться на многочисленные противоречия, даже на полное несоответствие взглядов. Но если рассматривать его философское учение с генетической точки зрения, то есть в смысле постепенного развития известных идей, то эти противоречия исчезают или становятся вполне понятными и в результате получается величественное здание, отличающееся красотою, единством и поражающее современника гениальными своими очертаниями. Дидро в своей лихорадочной деятельности постоянно разбрасывался, начинал всё новые работы и часто их не оканчивал. У него не хватало ни времени, ни выдержки для систематического труда. Он был слишком подвижная натура, чтобы работать методически, слишком в нем кипела жизнь и слишком близко он стоял к жизни, чтобы уединиться в область чистого умозрения; но при гениальных его способностях он, наталкиваясь на разные факты, выдвигаемые жизнью, сопоставлял их, объединял, делал изумительные обобщения, доходил до синтеза почти невероятного при тогдашнем сравнительно слабом развитии науки. Мало того, он на протяжении почти 30 лет в каждую свободную минуту аккуратно вносил свои соображения и гипотезы в труд, который его больше всего занимал, которым он больше всего гордился и который действительно составляет одну из основ его славы, именно в свои «Элементы физиологии». Таким образом, мы, несомненно, имеем дело с целым циклом вполне продуманных идей, правда внешним образом несистематизированных, но представляющих твердо определенную внутреннюю систему, и можно только пожалеть, что до сих пор никто еще ни в нашей, ни в иностранной литературе не сделал попытки изложить ее как одно неразрывное целое, как одно из неизбежных звеньев в последовательном развитии философского миросозерцания.

Само собою разумеется, что Дидро, как всякий философ, в области мышления следовал за своими предшественниками. Он не изобрел ничего нового, он сделал только дальнейшие выводы из посылок, установленных до него. Эти выводы сознавались в середине прошлого века не одним Дидро, но сознавались смутно, отрывочно и поэтому не могли войти в общее сознание. Дидро же, демонстрируя поразительную силу логической мысли, сделал из посылок своих предшественников такие ясные, определенные и широкие выводы, что, так сказать, предупредил все дальнейшее мышление человечества, установил для него вехи и орлиным взором обнял путь, по которому оно будет двигаться многие десятилетия. Дидро прямо наследует Бэкону, Ньютону, Локку: Бэкону – в смысле безусловного признания эмпирического метода как единственно научного; Ньютону – в смысле уверенности в возможности объяснения мироздания естественными, механическими и физическими законами; Локку – в смысле признания наших чувств главным источником наших представлений, понятий, идей. Но у предшествовавших ему английских философов и естествоиспытателей великие открытия были только разбросанными камнями не сооруженного еще здания. Они еще не додумались, отчасти не решались додуматься до объединения всех своих открытий и идей, до крайних выводов. Дидро имел и в самой Франции предшественников – главным образом в лице врача Ламетри с его трудом «Человек-машина», – работавших с ним в одном направлении. Но их выводы не имели такого общего характера, не были объединены в такую целостную систему, ограничивались той или другой частной областью исследования; Дидро же объединил взгляды своих предшественников и современников и сделал из них выводы, во многом предрешившие все позднейшие изыскания.

Как мы видели, Дидро начал с перевода английских естествоиспытателей и философов. В 1745 году он еще переводит книгу Шефтсбери «О заслуге и добродетели» и горячо защищает мысли этого моралиста и деиста; но уже в следующие четыре года он издает свои «Философские мысли» и «Письмо о слепых в назидание зрячим», в которых выступает уже самостоятельным мыслителем.

«Для объяснения природы надо быть физиком и химиком, – провозглашает Дидро, – вся же философия должна быть только объяснением природы». Таким образом, Дидро выступает решительным материалистом. Задаваясь вопросом о том, как создан мир и какое положение в нем занимает человек, он утверждает, нисколько не колеблясь, что ответ на эти вопросы может дать одна лишь природа, опытное изучение происходящих в ней явлений. Значит, основа философии – естествознание; помимо естествознания нет объяснения загадок бытия.

Был ли, однако, сам Дидро подготовлен к плодотворной работе в области естествознания? Мы указывали уже, что он с жадным вниманием следил за развитием науки во всех ее проявлениях. Он изучал естественные науки с громадным интересом, был одним из самых усердных слушателей знаменитого химика Руэля и других естествоиспытателей, наконец, выводы, к которым он, как мы сейчас увидим, пришел, не допускают никакого сомнения относительно глубины его познаний в этой области.

Чтобы сформировать целостное миросозерцание, Дидро, следовательно, обращается к природе, к материи, начинает изучать факты и пользуется для их разъяснения и обобщения опытом. Он не допускает в принципе научных выводов, основанных не на фактах, другими словами – является решительным сторонником опытного, положительного метода исследования. Он останавливается прежде всего на различии между духом и материей и спрашивает себя: есть ли основание предполагать, что дух и материя существуют раздельно; не естественнее ли думать, что они составляют одно? Но чтобы в этом убедиться, надо избрать верный путь исследования, надо прежде всего отказаться от предварительного установления причин и довольствоваться простым собиранием и объяснением фактов, спрашивать: не «почему?», а «как?» «Что мне за дело до того, что происходит в голове исследователя и как он объясняет себе силу, движущую материю? Это чистая метафизика. Я же – физик и химик». Но недостаточно еще просто наблюдать факты. Этого мало для того, чтобы понять, как действует природа. Только такие наивные люди, как Гельвеций, поясняет Дидро, могут объяснять дело случаем. Исследователь должен предчувствовать неизвестные приемы, новые опыты, не установленные еще выводы. Не будем далее развивать эти воззрения Дидро на верный метод исследования: экспериментальный метод Клода Бернара служит нам пояснением мысли Дидро. Знаменитый французский естествоиспытатель дал только дальнейшее развитие принципам, уже ясно установленным проницательным редактором «Энциклопедии».

Но чтобы установить эти принципы, Дидро должен был отрешиться от многих взглядов, которые он усвоил себе в детстве и молодости. Когда он писал свое «Письмо для слепых в назидание зрячим», он имел, конечно, в виду и себя. Вырос он в религиозной семье и был ревностным католиком. Еще переводя Шефтсбери, он защищает католицизм против деизма английского философа. Затем он становится деистом и постепенно переходит к материализму. Он не отрицает существования в мироздании сверхъестественной силы; он и не утверждает, что она есть. В своем объяснении природы он просто ее игнорирует; а наблюдая природу, он приходит, как его преемник Лаплас, к выводу, что все в мире может быть объяснено материей и присущими ей свойствами. «Возьмем человека и статую. Разница между ними большая: мы имеем одушевленное существо и неодушевленный кусок мрамора. Однако ведь из мрамора можно сделать человеческое тело, а из тела – мрамор. Я дроблю мрамор, превращаю его в мельчайший порошок, примешиваю его к земле, образую из них одну массу, сею на ней хлеб, и хлеб этот я могу есть, то есть он превращается в мое тело. Значит, постоянный переход от неодушевленного к одушевленному миру установлен. Есть ли нечто вечно живое или вечно мертвое? Не видим ли мы, что живое умирает, а мертвое воскресает. Взгляните на яйцо, – восклицает он, – и вся метафизика разрушена». Неодушевленный предмет заключает в себе жизнь, которая при благоприятных условиях непременно разовьется. На каждом шагу мы наталкиваемся в природе на эту тесную связь между миром органическим и неорганическим. Дидро уже собрал массу фактов этого порядка. То, что он высказывал сперва как простую гипотезу, мечту, он подтверждал затем целым рядом наблюдений, научных доказательств. Равным образом, учил он, трудно провести границу между растительным и животным миром. Клейковина, остаток муки после удаления крахмала – животно-растительное вещество; дрожалка перестает дрожать тотчас же, как ее вынимают из воды, и начинает снова дрожать, когда ее опять опускают в воду; Адансон называет ее растением, Фонтана – животным. Мухоловка расстилает свои листья по земле, листья покрыты сосочками; когда муха садится на лист, соседний лист приближается к нему, и оба они замыкаются, как устрица; они чувствуют и сохраняют добычу, высасывают ее и затем уже отпускают. «Вот, – восклицает Дидро, – почти плотоядное растение». Как известно, Дарвин подтвердил и развил это наблюдение. Следовательно, между животным и растительным царством нет твердой границы. Разнообразие форм не прерывает цепи живых существ. Но природа допускает существование только тех, которые могут существовать совместно при условиях, ею установленных. «Мир – царство сильного», – говорит Дидро. Таким образом, он предвосхищает законы естественного отбора и борьбы за существование, столь блистательно подтвержденные впоследствии Дарвином бесконечным числом наблюдений и опытов. Кроме того, и основная мысль Ламарка о постепенном переходе форм органической жизни уже совершенно ясно высказана и подтверждена Дидро: «Когда присматриваешься к царству животных и замечаешь, что между четвероногими нет ни одного, у которого жизненные отправления и органы не походили бы на жизненные отправления и органы другого, то не склонны ли мы будем думать, что существовал прототип всех животных, органы которого природа постепенно удлиняла, укорачивала, видоизменяла, размножала или сокращала». Тут Дидро предлагает представить человеческую руку, у которой вещество, образующее ногти, разрастается, уплотняется и постепенно покрывает пальцы и кисть. Не получим ли мы тогда вместо человеческой руки копыто? «Червяк может превратиться в большое животное… Кто знает, сколько пород предшествовало ныне существующей или сколько будут следовать за нею. Все изменяется, все переходит одно в другое; остается только целое. Мир зарождается и умирает постоянно; в каждую минуту он имеет и начало, и конец; так всегда было и так всегда будет». И все эти мысли Дидро подтверждает целым рядом примеров, почерпнутых из наблюдений над жизнью природы. Таким образом, нельзя не признать его главным предшественником Ламарка, нельзя отрицать, что теория трансформизма им – впервые – вполне сознательно и ясно установлена.

Познакомимся теперь с его взглядами на органическую жизнь. И в этом отношении Дидро задолго до Бюхнера и Молешота предрешил взгляды современного естествознания. Каждая частичка материи тяготеет к другой, но она стремится не к покою, а к движению, и присущая ей сила – вечна. Под внешней оболочкой материальной косности скрываются сила и жизнь. Мы видели уже, что мрамор может превратиться в живое тело. «Люди не допускают, чтобы чувствительность была присуща материи, потому что в таком случае пришлось бы допустить, что и камень чувствует, а с этою мыслью примириться трудно… Но действительно ли существует субстанциальная разница между человеком и растением, между мрамором и живым телом? Нет, между ними такая же разница, как между телом движущимся и находящимся в покое, но способным к движению. И чувствительность, как движение, присуща телам в скрытом виде; чтобы тело перешло из одного состояния в другое, надо только устранить препятствия. Так, когда вы едите, вы устраняете препятствие, мешающее пище приобрести активную чувствительность, вы ее ассимилируете, делаете ее частью живого организма, то есть делаете ее чувствительною. Но чувствовать значит жить, значит путем известной организации приобрести сознание и память. Между тем существо, обладающее памятью и сознанием, может утверждать, отрицать, рассуждать, вообще думать. Следовательно, материя думает в нем; и предполагать еще другое существо, обладающее этою способностью, значит заменять реальность словом, лишенным смысла». Следовательно, материя и дух совпадают.

Но Дидро не останавливается на этом общем положении. Он углубляется в вопрос о жизни и опять-таки приходит тут к заключениям, предвосхищающим все позднейшие выводы науки. Дидро сравнивает мир с каплею воды. Каждый организм состоит из множества первичных организмов, одаренных чувствами, находящихся в неразрывной связи и живых. Таким образом, организм представляет собою соединение других организмов. Чтобы точнее разъяснить свою мысль, Дидро прибегает к следующему образу: «Видели ли вы когда-нибудь, как рой пчел вылетает из улья? Мир, или вся совокупность материи, походит на улей. Видели ли вы, как пчелы образуют на конце ветки длинную кисть маленьких крылатых насекомых, держась друг за друга своими лапками? Эта кисть представляет собою живое существо, особь… Если одна из пчел причинит другой боль, то та передаст движение своей соседке и во всей группе произойдет столько болевых ощущений, сколько в ней насчитывается пчел. Все придет в беспокойство, в движение, изменит положение и форму. Послышится шум, и тот, кто никогда не следил за такою группою, подумает, что пред ним один организм, имеющий 500–600 голов и 1000–1200 крыльев. Конечно, это будет ошибочно. Но хотите ли превратить эту кисть пчел в один живой организм? Вам стоит только размягчить лапки, которыми пчелы держатся друг за друга: они смежны; сделайте их непрерывными. Между прежним состоянием и теперешним, конечно, есть существенная разница, но в чем состоит эта разница, если не в том, что вы имеете теперь дело с одним организмом и что раньше вы имели дело с совокупностью организмов?.. Так и все органы представляют только отдельные организмы, соединенные законом непрерывности в одно общее целое».

Но и тут Дидро не довольствуется одним сравнением. В своих «Элементах физиологии» он во всех подробностях устанавливает теорию происхождения органов. Так, он прежде всего доказывает, что чувствительность материи совпадает с тем, что мы называем жизнью органов, подтверждая свою мысль ходячими теперь примерами змеи, у которой содрана кожа и отрублена голова, разрубленного на части угря, сокращений вынутого из организма сердца, подвергаемого уколу. Значит, все части организма обладают чувствительностью. Далее он ссылается на тот пример, что когда между двумя живыми и чувствительными органами находится орган нечувствительный, то чувствительность приостанавливается и промежуточный орган становится как бы телом посторонним. Значит, нужна непрерывность передачи ощущений, и Дидро прибавляет: «Организация обусловливает собою отправления и потребности; иногда потребности влияют на организацию, и это влияние доходит до того, что вызывает подчас появление новых органов и всегда их видоизменяет». Мы видим, следовательно, что каждая особь представляет собою соединение микроорганизмов, находящихся в неразрывной связи, то есть, собственно, является обществом живых существ. Таким образом, Дидро в известной степени предвосхищает и научные изыскания Пастера.

Но в его учении мы находим и все главные основы современной психофизиологии. Между отдельными микроорганизмами существует непрерывная связь: они в пространстве соединены между собою, и вследствие этого получается то, что мы называем сознанием; во времени они также находятся в непрерывной связи: наши ощущения сцепляются, соприкасаются и порождают память, то есть сознание собственной личности. Что такое воля, как не «последний импульс желания или нежелания, последний результат всего, что человек испытал со времени своего появления на свет божий». Как известно, Кант развил эту мысль и сделал ее основою своей философии. «В человеке проявляется сцепление идей (ассоциация идей, говорим мы теперь); когда же человек от рассуждений переходит к действию, то мы имеем дело со сцеплением отдельных актов, из которых самый ничтожный столь же неизбежен, как восход солнца… Слово „хочу“ – пустой звук… свобода – это предрассудок». К этой мысли он возвращается очень часто. «Мы представляем собою только то, что из нас делает общий строй, воспитание и смена фактов. Все это нас окончательно подчиняет. Живое существо не может действовать без внешнего повода, как коромысло весов не приводится в движение без тяжести. Мотив всегда бывает внешний, нам чуждый, и в заблуждение нас вводит бесконечное разнообразие наших действий в связи с привычкою, приобретенною нами уже в детстве, смешивать поступок произвольный со свободным». Эти воззрения Дидро предвосхищают и всю философию Шопенгауэра о свободе воли: он является одним из самых убежденных и глубоких представителей детерминизма, и его нравственная философия находится в самой непосредственной связи с установленною им философией природы. Рассмотрев последнюю, мы теперь перейдем к первой, то есть к его этике.

Итак, человек создан природою. Те силы, которые породили окружающий нас мнимо неодушевленный мир, вызвали к жизни и мир органический, все разнообразие живых существ, в том числе и человека. Как составная часть всей природы человек подчиняется ее законам, а следовательно, человеческая жизнь во всех ее проявлениях коренится в жизни природы. Если в природе дух и материя сливаются, то сливаются они и в человеке; и в нем нельзя себе представить духа без материи, материи без духа. Базис нашей духовной жизни – жизнь телесная. Разобщать их – значит жить жизнью неполною, значит противоречить природе или насиловать ее. Таким образом сразу получается и понятие о добре и зле: «Человеческие действия обусловливаются природою человека; действие, соответствующее или не соответствующее природе человека, его совершающего, и в нравственном отношении хорошо или дурно, потому что оно удовлетворяет или не удовлетворяет его сущности. Если же предположить, что люди созданы таким образом, что они не могут жить, не оказывая друг другу поддержки, то ясно, что их действия целесообразны или нецелесообразны, смотря по тому, приближаются ли они или удаляются от этой прямой задачи, и что это отношение их к сохранению рода человеческого придает им характер добра и справедливости, зла и несправедливости, который, следовательно, обусловливается не каким-либо произвольным соглашением, а самою природою человека, ее организацией». Организация же человека такова, что «все, чем он изощряет свои органы, доставляет ему удовольствие; равным образом он находит наслаждение в умственных занятиях, которые его не истощают, в движениях сердца, не отравляемых насилием или ненавистью, в исполнении обязанностей… Если материя направляется силою, то человеческая деятельность направляется удовольствием». Поэтому на страсти отнюдь нельзя смотреть как на нечто дурное, напротив, они ведут нас к счастью. Их следует только направлять разумом, высшею способностью нашего духа, – тою способностью, которая вернее всего приводит нас к счастью. Высший закон для человека, соответствующий его природе, это – счастье, и личный интерес является единственным непоколебимым основанием морали и единственным началом всех добродетелей.

Надо ли указывать, что эта этическая теория Дидро вполне предвосхищает знаменитую теорию Бентама. Но последуем дальше за его соображениями. Дидро не произнес еще слова «альтруизм», но он ясно отметил основное свойство альтруизма, нашедшее себе, например, такое яркое выражение у нашего Добролюбова. Альтруизм – тот же эгоизм. «Самоуважение, одобрение собственной совести – не составляют ли они достаточное вознаграждение за мимолетные выгоды, которые человек приносит в жертву удовольствию пользоваться уважением других». Собственно, мы делаем все только для самих себя, и когда мы приносим себя в жертву, мы только удовлетворяем собственной потребности. Таким образом, личное удовольствие и общественная польза часто совпадают: «Человек, наиболее приносящий пользы обществу, в то же время и наиболее нравственный…» Наиболее добродетельным человеком мы назовем того, который без всякого своекорыстия или подобострастия, не рассчитывая на награду или не опасаясь наказания, направляет свои страсти на служение общественному благу; но это не значит, что человек пользуется нравственной свободой, ибо «что такое добродетель и порок? Человек родится в счастливых или несчастливых условиях; общий поток с неудержимою силою увлекает одного на путь славы, другого – на путь позора. А стыд, угрызения совести? Все это – ребячество, вызванное невежеством и тщеславием существа, приписывающего себе заслугу или вину вынужденного мгновения». Но хотя человек, поступающий худо или хорошо, не может быть признан свободным в своих поступках, он «тем не менее, подчиняется влиянию подчиняющих его условий. Этим объясняются хорошие последствия наглядного примера, слова, воспитания, страданий, наслаждений и так далее. Этим объясняется сострадательная философия, восхваляющая доброго, но не раздражающаяся против злого более, чем против ветра, который засыпал вам глаза пылью».

Став на точку зрения Дидро, мы должны будем признать, что и его политические идеи строго продуманы и чрезвычайно логичны. Все, что стесняет природу человека, – зло; все, что дает ей свободно развиваться, свободно искать пути к счастью, – добро. В его беллетристических произведениях, носящих более или менее характер публицистический, мы находим прелестную сказку под заглавием «Добавление к „Путешествию“ Бугенвилля». В этой сказке житель острова Таити Ору заявляет миссионеру, что «некогда существовал естественный человек, что в этого естественного человека поселили человека искусственного и что с тех пор в пещере вспыхнула гражданская война, которая продолжается всю жизнь… То побеждает естественный человек, то победу одерживает искусственный. Но в обоих случаях несчастный подвергается бесконечной пытке, постоянно стонет, постоянно страдает, – увлечен ли он фальшивым энтузиазмом славы или же подавлен ложным позором бесчестия». Миссионер спрашивает Ору: «Надо ли цивилизовать человека или дать ему жить согласно своей природе?» Тот отвечает: «Если вы хотите насиловать его, то прибегайте к цивилизации, отравляйте его ядом морали, не соответствующей природе, ставьте ему всевозможные препятствия, лишите его всякой свободы движения, наполняйте его сознание привидениями, которые его страшат, увековечьте войну в пещере, подчините окончательно естественного человека искусственному. Но если вы хотите сделать людей счастливыми и свободными, то не вмешивайтесь в их дела… Взгляните на все человеческие установления, политические и общественные, вникните в них глубже, и если я не сильно ошибаюсь, то вы убедитесь, что род человеческий подчинялся из века в век ярму, установленному меньшинством для своей пользы». Тот же Ору говорит, что нет ничего более безумного, как «клятва в вечной верности двух существ под вечно изменчивым небом, у подножия скалы, которая не сегодня-завтра разрушится, под деревом, которое трескается, на камне, который рассыпается». Но это только сказка, отчасти поясняющая мысль Дидро и свидетельствующая о том, какое громадное значение он придавал природе. В других своих произведениях он отчетливее формулирует свою основную мысль. Если все, что стесняет человеческую природу, не дает ей свободно развиваться, должно быть признано злом, если человек имеет естественное право добиваться своего счастья всеми доступными ему средствами, если высшим принципом морали является польза, совпадающая с удовлетворением естественных потребностей, то этим определяется и роль общества и государства по отношению к индивиду. Они не только не должны мешать достижению того, что он признает для себя полезным, а, напротив, – содействовать всевозможными средствами обеспечению его счастья. Высшего принципа нет и не может быть. Человеческая свобода в индивидуальном смысле этого слова, заявляет Дидро, простой предрассудок. Но общественная и политическая свобода имеет совсем иной характер: она не предрассудок, она – благо, потому что она дает простор нормальному развитию естественных потребностей человека. Поэтому общественная и политическая организация должны быть таковы, чтобы по возможности предотвратить «гражданскую войну в пещере», которая в политической жизни становится гражданскою войною в буквальном смысле этого слова. Все государственные установления должны быть направлены к тому, чтобы дать простор индивидуальным стремлениям. С этой точки зрения Дидро в целом ряде статей «Энциклопедии» высказывается за свободу слова, признавая ее «неотъемлемым» правом всех двуногих, и вообще за все свободные политические учреждения. Мы и тут не станем подробно излагать «дальнозорких» соображений Дидро и ограничимся одним примером, чтобы выяснить всю глубину его государственных воззрений. Как известно читателям, Дидро составил обширный план системы народного образования по просьбе императрицы Екатерины II. В этом плане прежде всего поражает то обстоятельство, что Дидро предлагает русскому правительству отнюдь не брать за образец французскую систему народного образования, а обращает его внимание на немецкие и английские учебные заведения. Это объясняется преимущественно тем, что народное образование во Франции всецело находилось в руках духовенства, которое превратило его в социальное орудие для достижения своекорыстных целей. Дидро так опасается этого пагубного влияния католического духовенства, что горячо советует императрице «отнюдь не допускать сближения между православною церковью и римско-католическою, ибо это угрожало бы миру в стране, и было бы очень неосторожно во всех отношениях дозволить, чтобы главою русского духовенства оказался чужеземец». Допустим, что это был совет излишний; но он нас убеждает в том, как глубоко Дидро понял дух католического духовенства и как он верно предусмотрел опасные осложнения, угрожавшие всем государствам от борьбы между правительствами и курией. Гораздо более поражают, однако, те основные принципы, которыми он руководствовался при создании своей системы народного образования. Указав на Германию и Англию как на страны, заслуживающие преимущественного внимания законодателей, он начинает с народных школ. «В протестантских странах нет той деревушки, которая не имела бы народного учителя, и нет крестьянина, который не посещал бы школы. Немецкие помещики утверждают, будто это приводит к сутяжничеству; образованные же люди вообще заявляют, что сколько-нибудь достаточные крестьяне вследствие этого отрывают своих сыновей от сохи и во что бы то ни стало хотят их сделать учеными. Может быть, дворянство недовольно тем, что обученного грамоте крестьянина труднее эксплуатировать, а что касается до второй жалобы, то это уже дело законодателя устроить так, чтобы крестьянин дорожил своей профессией земледельца». В немецких народных школах первым начаткам религии обучают по катехизису. «Было бы желательно, чтобы наряду с этими катехизисами были введены другие, для ознакомления учеников народных школ с основными законами страны, с обязанностями гражданина и наиболее необходимыми сведениями, касающимися общественной жизни». Дидро требует, чтобы это первоначальное образование имело обязательный характер и было даровым. В крайних случаях следует давать беднейшим детям не только необходимые книги, но и пропитание. Таким образом, Дидро предвосхитил не только знаменитые проекты народного образования, составленные Талейраном и Кондорсе, но и касающиеся этого вопроса мероприятия всех просвещенных современных нам правительств.

Второе место в плане Дидро занимают гимназии. Преподавание в них должно начинаться с арифметики, алгебры и геометрии, потому что эти предметы наиболее развивают логическое мышление и дают ему определенность и точность. «Попробуйте обучить детей геометрии, и вы увидите, какая перемена произойдет с народом невежественным и суеверным». Затем следуют физика, география и астрономия, ибо «образованному человеку стыдно ничего не знать о земле, по которой он ходит, или о небесном своде, который он ежедневно видит». Естественные науки изощряют зрение, обоняние, вкус и память детей. Историю надо непременно начинать с отечественной. Что касается до древних языков, то весьма спорно, заслуживают ли они того времени, которое им посвящается, – и Дидро спрашивает себя: нельзя ли воспользоваться детскими и юношескими годами с большею пользою для учащихся? Тем не менее, он не решает этого вопроса окончательно, но безусловно требует, чтобы преподавание древних языков было значительно сокращено. Изучение классической древности необходимо только для писателей и поэтов; для остальных же сословий польза от него лишь относительная, и во всяком случае грамматикою следует заниматься гораздо меньше, а переводить надо по возможности больше. «Словам придают слишком большое значение; надо больше заботиться о содержании».

Из сказанного видно, что и план гимназического образования, предложенный Дидро, вполне соответствует не только его общефилософским принципам, но и тем требованиям, которые стали постепенно осуществляться в самых культурных странах много десятилетий спустя. Говоря об университетском образовании, он высказывается за большую практичность. Например, он восстает против чрезмерного изучения римского права, которое приводит к тому, что ученый юрист иногда бывает менее сведущ в положительном законодательстве своей страны, чем люди, никогда не изучавшие теории права.

Но не будем входить во все детали предложенного Дидро плана. Дальновидность его в этой сфере государственного управления слишком явно бросается в глаза. То, чего Дидро требовал, отчасти уже осуществилось, отчасти осуществляется, как осуществилась или осуществляется почти вся его политическая программа, изложенная в многочисленных статьях «Энциклопедии». По отношению к его государственным воззрениям повторяется то, что мы отметили уже, говоря о его философии природы. Если он указал истинно научный метод исследования естественных явлений, если он предугадал или уже довольно обстоятельно развил, как мы видели, капитальнейшие естественноисторические теории, как, например, теории происхождения видов, трансформизма, борьбы за существование, наследственности и так далее, если он предусмотрел даже многие практические приложения естественной науки, вроде телеграфа,[1 - «Бог знает, не удастся ли этому человеку (математику Камюсу. – Авт.) добиться возможности переписываться на расстоянии нескольких сот миль. Вот была бы выдумка! У каждого был бы свой ящичек: эти ящички были бы своего рода маленькими типографиями, так что отпечатанное в одном немедленно передавалось бы в другой».] то и в сфере политической он сделал столь же важные и отчасти поразительные открытия. Весь государственный строй современных просвещенных народов в основных чертах намечен им такою твердою рукой, что его пророческий дар оправдывается и тут, так сказать, по всей линии. Чтобы в этом убедиться, стоит только перечитать соответствующие статьи «Энциклопедии». Пробегая их теперь, по прошествии более века после смерти Дидро, думаешь, что читаешь строки, написанные просвещенным современником, – так близки его взгляды нашим, настолько его сердце бьется в такт с нашими сердцами, и если мы отказываемся повторить здесь главные мысли Дидро, то потому, что они теперь общеизвестны, хотя были целым откровением для его времени, через посредство «Энциклопедии» послужили могучим толчком к созданию современного нам общественного и политического строя и служат до сих пор главным источником дальнейшего его развития в направлении, соответствующем благополучию большинства людей.

Глава IV. Дидро и искусство

Новые пути. – Беллетристика: общественные тенденции и реализм. – Драмы Дидро и его взгляды на сценическое искусство. – Дидро, Вагнер и Глинка. – Дидро как художественный критик. – Тенденция в живописи

Но Дидро был смелый и гениальный новатор не только в науке, общественных и политических вопросах; не менее решительно было его влияние и на искусство: беллетристике, живописи, скульптуре он также указал новые пути, по которым они движутся до сих пор. Хотя мы под энциклопедистами разумеем многих знаменитых деятелей прошлого века, но в сущности почти единственным полным воплощением энциклопедизма был Дидро, так как по обширности знаний во всех отраслях человеческого мышления, по решительности, с какою он подверг их пересмотру, по верности указанных им новых путей никто с ним не выдерживает сравнения, ни Вольтер, ни Д’Аламбер, не говоря уже о других, менее знаменитых деятелях. В сущности, их называют энциклопедистами только потому, что они принимали участие в «Энциклопедии». Но единственный из них, проложивший совершенно новые пути и естествознанию, и философии, и общественным наукам, и политике, и искусству, был Дидро.

Вникнем теперь в то, что им сделано для искусства. Конечно, и тут Дидро имел предшественников, преимущественно в лице англичан. Но это касается только беллетристики, и то в очень условном смысле; в живописи же Дидро был уже совершенно самостоятельным новатором. Его взгляды на искусство, если отрешиться от деталей, отличаются необыкновенною последовательностью и всецело вытекают из его философских воззрений. Мы видели, что Дидро поклоняется одному богу – природе, что, по его понятиям, только тот общественный и политический строй удовлетворителен, который по возможности меньше стесняет природу человека и дает ей свободно развиваться. Равным образом задачею науки является объективное изучение природы. Искусство, по его мнению, должно также по возможности стоять ближе к природе. Все неестественное должно быть из него изгнано, все естественное в нем законно. Теперь это положение кажется нам общим местом, но во времена Дидро признать его и применить к делу – значило совершить коренной переворот с неисчислимыми последствиями. Действительно, при Дидро все в искусстве было еще условно. Мы восторгаемся гением Лессинга, указавшего новые пути драме, живописи, скульптуре. Но разве сам Лессинг не заявляет, что если бы не пример и уроки Дидро, то его идеи приняли бы совершенно другое направление и он не написал бы своей знаменитой «Драматургии». В числе знаменитых драматических писателей мы называем Шиллера и Гёте, а между тем они также вдохновлялись примером и уроками Дидро. Кто первый на материке понял величие Шекспира? Вольтер назвал его в конце концов «чудовищем», а Дидро назвал его «колоссом столь великим, что между его ногами все остальные драматурги пройдут, не нагибая головы». Без преувеличения можно сказать, что современный роман имеет своим родоначальником Дидро, что он первый научил в новейшее время народную массу любить произведения искусства, а художников – писать для этой массы, что он установил между нею и ими живую, неразрывную связь, вопреки прежним усилиям разобщить их условностью форм и недоступностью идей.

Остановимся сперва на беллетристике. Дидро учился у Ричардсона и у Стерна, которых он ставил очень высоко. Но почему он придавал им такое большое значение? Основная причина была общественная. Искусство любило заниматься героями, не имевшими ничего общего с обыкновенными людьми, нас окружающими. Ричардсон воспел маленьких людей с их маленькими радостями и страданиями, показал, что и у этих людей бывают трагедии, что в их душах разыгрываются драмы более нам близкие и более поучительные, чем условные трагедии и драмы великих героев. Но общественная тенденция у него еще отсутствовала. Возьмем теперь один из первых романов Дидро, «Монахиню», и мы тотчас же убедимся в громадном общественном значении и новизне сюжета, не говоря уже о своеобразности формы этого произведения. Все декреты национального собрания относительно монашеских орденов уже в принципе предрешены «Монахинею» великого энциклопедиста, написанной еще в 1760 году. Сюжет романа – злоключения простой, незаконнорожденной девушки в монастырях; форма – простая переписка. Какую цель преследовал Дидро, описывая нам жизнь своей монахини? Прежде всего он хотел познакомить читателей с тем, что творится в монастырях. Он сам был хорошо знаком с бытом монастырей, знал и монахов, и картина, которую он нарисовал, наполняет душу читателей ужасом. Монахиня, подвергаемая неслыханным страданиям, попала в монастырь случайно: мать ее хотела скрыть последствия своей ошибки и потому решила удалить дочь навсегда, заключить ее в монастырские стены. Когда дочь об этом узнает, она отказывается от всякой попытки бежать из монастыря, она приносит себя в жертву матери и, тем не менее, подвергается бесконечным преследованиям только потому, что душа ее к монастырской жизни не лежит. Тут нет ничего сочиненного, все до мельчайших подробностей списано с натуры, и пред нами развертывается картина монастырских порядков, которая заставляет содрогнуться всякого сколько-нибудь человечного читателя. Таким образом, неподкрашенная жизнь, жизнь во всей ее ужасной реальности предстает перед нами, и читатель себя невольно спрашивает: неужели жизнь должна быть такова, неужели есть надобность в этом подавлении, насиловании природы путем нечеловеческих пыток? И, повторяем, этот вывод, которого обойти нельзя, который представляется уму с неотразимой силой, получается у Дидро путем простого изображения жизни, без всяких условностей, без всяких натяжек. Романы Ричардсона теперь забыты, хотя они сыграли важную роль в свое время, представляя одну из первых попыток просто изображать обыденную жизнь. Они, следовательно, не были лишены значения и потому пользовались таким сочувствием со стороны Дидро. Но он прибавил к ним новый элемент, элемент громадной важности: он вложил в роман общественную идею; он сделал роман орудием социального прогресса; разоблачая несовершенства жизни, он указал путь к их устранению. Вот почему такие выдающиеся умы, как Шиллер и Гёте, восторгались беллетристическими произведениями Дидро, никому не известными и хранившимися в его портфелях или в ящиках, куда они случайно попали; вот почему Шиллер поспешил перевести один из романов Дидро, как только он случайно попал к нему в руки, а Гёте перевел другой при таких же обстоятельствах, «вложив в него всю свою душу».

Мы не можем останавливаться на содержании романов Дидро, место нам этого не позволяет; но мы должны отметить общую их идею, должны указать на художественные его приемы, чтобы подтвердить нашу мысль о том, что великий энциклопедист является отцом современного романа. Что такое его «Жак-фаталист»? На первый взгляд – простой сборник разных более или менее потешных или занимательных повестушек. Господин путешествует со своим слугой, и они друг другу рассказывают или выслушивают от посторонних лиц разные побасенки. О значении этих побасенок мы можем составить себе понятие, если остановимся, например, на рассказе о г-же Помере. Это рассказ о возрождении падшей женщины путем любви; это – прототип «Идей г-жи Обрэ» и «Дамы с камелиями». Столь же интересны, хотя, быть может, и менее значительны, другие рассказы, влагаемые Дидро в уста своих персонажей. Хотя весь тон романа игривый, но мы чувствуем, какое серьезное значение имеют все эти легко набросанные рассказы. А общая идея всего романа? Есть какая-то сила, которая толкает людей, заставляет их действовать так или иначе, делает их добродетельными или порочными. Эта сила – условия, которые нас окружают, которые сложились помимо нас и на которые мы можем воздействовать лишь в слабой степени, если не соединимся, если не поставим перед собой общую цель и совместными усилиями не будем стремиться к ней. Теоретический взгляд Дидро на свободу воли находит себе красноречивую иллюстрацию в его «Жаке-фаталисте», а художественные приемы автора могут во многих отношениях быть сопоставлены с приемами лучших художников-реалистов. Он живописует непосредственно жизнь, с замечательным искусством схватывает характеристические ее стороны; того же приема он придерживается, изображая нам своих героев: иногда он одним метким штрихом обрисовывает личность так, что она, как живая, встает перед нами.

Обратимся к третьему роману Дидро, к его «Племяннику Рамо». Тут те же художественные приемы, используемые еще с большим блеском и поразившие Гёте до такой степени, что он, как мы видели, вложил в перевод этого романа всю свою душу. Но идея романа, если возможно, еще глубже. Автор затрагивает в нем вопрос, который с тех пор поднимался в скрытом виде тысячу раз и постоянно еще заставляет задумываться людей теории и практики. Собственно, Дидро рисует нам только остроумного представителя парижской богемы, неудавшегося священника, музыканта, занимающегося сводничеством, низкопробного импресарио мелких актрис. Человек этот не признает ни религии, ни морали. Вся его философия сводится к тому, чтобы хорошо поесть, хорошо поспать, иметь деньги в кармане, а затем: да здравствует мудрость Соломона! Но этот человек одарен большими способностями. Он внимательно присматривался к жизни и понял, до какой степени условные правила, условные понятия цивилизованного общества препятствуют человеческому счастью. Таким образом, возникает следующий вопрос: если вы в сознании людей уничтожите все, чем держится нравственность, если вы представите себе общество, состоящее из одних Рамо, то что получится – прогресс или регресс? «Не хвалите мне общие принципы морали, которые у всех на устах и никем не соблюдаются… В природе все виды пожирают друг друга; в обществе пожирают друг друга разные сословия… Я был бы добродетелен, – говорит Рамо, – если бы добродетель вела к достатку, к богатству; но люди хотели, чтобы я был шутом, и я им сделался; если же я был порочным, то это дано мне природою, но говоря „порочным“, я только выражаюсь вашим языком, потому что при ближайшем рассмотрении вопроса может оказаться, что то, что вы называете пороком, я называю добродетелью».

Нам нечего больше настаивать на страшном вопросе, затронутом Дидро: лишите человека веры в нравственный закон, дайте полную волю его страстям, другими словами, уничтожьте цивилизацию, верните человека к естественному состоянию, – что тогда будет? В XVIII столетии этот роковой вопрос был сформулирован в споре между энциклопедистами и Руссо; у нас он составляет фон, на котором разыгрывается борьба между миросозерцанием русского общества, установившимся в шестидесятых годах, и учением графа Л. Толстого. Вопрос еще не решен, и мы долго еще будем трудиться над его разрешением. Но Дидро несомненно был одним из первых, кто, сформулировав его с необычайною философскою силой и с поразительным художественным блеском, позволил нам ясно осознать его.

Заслуги Дидро перед современным романом этим еще не исчерпываются. Он первый между беллетристами начал изображать жизнь обыкновенных людей не в комическом виде, как она изображалась до него, но вполне серьезно, и притом с точки зрения глубокой общественной идеи. Как в драме, так и в романе третье сословие было до него ничем, а после него оно стало всем. Сентиментализм, благодаря которому произведения, например, Ричардсона стали теперь неудобочитаемыми, страсть к морализации, пронизывающая беллетристику XVIII столетия, – все это постепенно исчезает из произведений Дидро. Если он своими драмами заплатил дань этому настроению, если еще его «Монахиня» отчасти им заражена, то в «Жаке-фаталисте» и «Племяннике Рамо» мы с ним почти уже совсем не встречаемся, а в «Двух друзьях» Дидро дал нам образчик реалистической беллетристики, которая приводит в восторг самого Золя. Это простая история двух людей, которые очень привязаны друг к другу, но совершенно бессознательно, не подозревая даже о глубокой своей взаимной привязанности. Автор рассказывает о злоключениях двух друзей так, что вы совершенно забываете о самом авторе, что вам кажется, будто бы вы непосредственно воспринимаете жизнь описываемых им людей. Нигде не проглядывает ни тени симпатии или антипатии. Это своего рода вивисекция человеческой души, всех ее движений, и вы никогда не поверите, что вещь эта написана в такой век, когда более чем что-либо процветали декламация и сентиментализм. Совершенно обыкновенные люди описаны тут с объективизмом, который сделал бы честь самому бесстрастному ученому исследователю.

Перейдем теперь к драмам Дидро. Они принадлежат к числу самых неудачных его беллетристических произведений. Тут на Дидро оправдалось правило, что художественный критик редко бывает сам выдающимся художником. Если Лессинг очень многому научился у Дидро как у драматического критика, то он, конечно, не вдохновился примером Дидро как драматического писателя. Поэтому мы можем обойти молчанием его две главные драмы «Отец семейства» и «Побочный сын». Если эти произведения имели несомненное влияние на дальнейшее развитие драматического искусства, то только как наглядное воплощение теоретических взглядов Дидро. И по отношению к драме он стремился покончить с разными условностями и возвратиться к природе, к жизни. И тут он является пламенным проповедником той истины, что на сцене следует изображать не только человеческие страсти героев и королей, что и простые смертные, до последнего поденщика включительно, страдают и радуются и что их страдания и радости не менее трогательны, чем страдания и радости ходульных героев. «Как! Вы не понимаете впечатления, которое должны произвести на сцене люди в платье обыкновенного покроя, простая жизнь этих людей, изображение опасностей, которым подвергаются близкие вам люди или вы сами? Потеря состояния, опасение позора, последствия бедности, страсть, приводящая человека к разорению, отчаяние, насильственная смерть встречаются ведь очень часто, и вы полагаете, что они вас меньше тронут, чем сказочная смерть тирана или принесение в жертву ребенка на алтарях классических богов?» В другом месте он говорит: «Я всегда думал, что настанет день, когда в театре будут обсуждаться главные положения морали, без ущерба для быстрого хода действия. Каким могучим средством могла бы стать сцена, используемая для подготовки отмены несправедливого закона или обычая!» Согласно с этими принципами Дидро вывел на сцене простых смертных, и вот почему его драмы, несмотря на указанные нами недостатки, имели в свое время все-таки значительный успех. Напомним только о постановке «Отца семейства» в шестидесятых годах прошлого века. Все парижане пришли в восторг: Мармонтель плакал, Гримм ликовал, Дюкло не помнил себя от радости, а Бомарше впервые осознал тот путь, на который ему следует вступить. Таким же успехом пользовалась эта драма в Италии и Германии. Все почувствовали, что для театрального искусства начинается новая эра, и Дидро поспешил в точности разъяснить, что он вносит нового. Если сцена должна изображать обыкновенных людей и их жизнь, то прежде всего надо отбросить условный язык, пресловутый александрийский стих и вообще заменить вирши прозою. Но этого мало. Уже в своем рассказе «Нескромные драгоценности», написанном в молодости и действительно очень нескромном, он задается следующим вопросом: «Разве люди когда-нибудь говорили так, как мы декламируем на сцене? Разве принцы и короли ходят иначе, чем те простые смертные, которые умеют ходить? Разве принцессы визжат, когда говорят?» Таким образом, уже тогда Дидро вел решительную борьбу с условностями сценического искусства. Он изложил все свои взгляды на него в замечательной своей статье «Парадокс». Парадокс этот сводится к следующему: «Необыкновенная впечатлительность дает нам посредственных актеров; средняя впечатлительность дает нам по большей части плохих актеров, а полное отсутствие впечатлительности– замечательных актеров». Такой взгляд может показаться сначала несостоятельным. Но вот как Дидро аргументирует свой тезис: «Если актер впечатлителен, то он может, подчиняясь своему чувству, раза два сыграть свою роль с большим одушевлением и даже успехом; но в третий раз он уже утомится и будет холоден. Таким образом, актер, играющий нутром, неизбежно будет неровен: его игра попеременно будет сильна и слаба, вдохновенна и заурядна; сегодня он произведет впечатление, завтра он не будет иметь никакого успеха». Наоборот, если актер играет не нервами, а умом, то он будет всегда ровен; он будет, так сказать, зеркалом, всегда отражающим предметы с одинаковою точностью, силою и правдивостью. Чтобы точнее пояснить свою мысль, Дидро сравнивает актера с поэтом. «Поэт ведь не станет сочинять поэму о смерти в тот момент, когда он теряет друга или возлюбленную; он примется за дело только тогда, когда острая боль уже прекратилась».

Таких метких замечаний встречается очень много в сочинениях Дидро. Они свидетельствуют о том, как глубоко он вдумывался в предмет, и только лишний раз подтверждают всю гениальность его ума. Но все-таки главная его заслуга – восстановление связи между искусством и жизнью. Как он стремился сделать искусство доступным по возможности всем классам общества, видно уже из того, что он с горячностью схватился за мысль о публикации театральных рецензий в «Литературной корреспонденции» Гримма. Он демократизировал театр и первый выступил в качестве серьезного театрального рецензента.

Его заслуги перед живописью еще существеннее. Мы сейчас их коснемся, но считаем своим долгом мимоходом отметить и новые его взгляды на музыку. «Нелепо, – писал он, – играть веселые песенки в то время, когда зрители находятся под впечатлением смерти возлюбленной короля или утраты им престола и даже жизни». Опера, по словам Дидро, должна быть «музыкальною драмой»; «линия мелодии должна, следовательно, совпадать с линией декламации». Надо ли указывать, что Дидро таким образом ясно формулировал оперную теорию Вагнера, словом и делом проповедовавшего именно, что опера должна быть музыкальною драмой, что музыка должна вполне соответствовать тому, что изображается на сцене. Говоря о русской музыке, Дидро, познакомившись во время своего короткого пребывания в Петербурге с русскими народными песнями, советовал разработать их мелодии, чтобы одухотворить и оживить произведения русских композиторов, – мысль, которую столько лет спустя блестящим образом осуществил Глинка и которую до сих пор осуществляют все позднейшие русские композиторы.

А теперь обратимся к художественной критике Дидро. В настоящее время во Франции некоторые критики, в том числе такие видные, как Брюнетьер, докторально заявляют, что было бы лучше, если бы Дидро вовсе не писал о живописи и скульптуре. Писать о них – дело живописцев, людей, имеющих специальную подготовку, а литераторы должны от этого воздерживаться. Этот вопрос подвергался и у нас неоднократно обсуждению. Если вникнуть в него, то окажется, что он вызван очевидным недоразумением. Писали ли Брюнетьер и другие критики, разделяющие его мнение, романы, повести или драмы? Нет, не писали. А между тем они авторитетно оценивают художественные произведения этого рода. Может быть, если бы они сами взялись писать беллетристику, они создали бы нечто очень несовершенное. Значит, творить и критиковать – две вещи различные. Несомненно, Дидро, когда он принялся писать о живописи и скульптуре, руководствовался тем же побуждением, что и тогда, когда он писал романы, сатиры и повести, драмы и театральную критику: он прежде всего желал демократизировать искусство, воспользоваться им как могучим средством для достижения тех или других культурных целей. Но при его гениальных способностях он вскоре превратился в заправского художественного критика, специалиста, прекрасно уяснившего себе технические стороны живописи, и это подтверждается всем содержанием его «Салонов». Он является истинным отцом художественной критики, предназначенной не только для знатоков искусства, но и для широкой публики. Если бы требовалось доказательство его подготовленности в этом отношении, то достаточно было бы сослаться на тот факт, что он открыл за несколько лет до своей смерти знаменитого Жака Луи Давида, которого все просмотрели, но который стал родоначальником новейшей школы живописи. Художники его проглядели на выставке 1781 года, а Дидро указал на него как на восходящее светило, как на художника, на которого он возлагает самые светлые надежды. Значит, компетентность Дидро не подлежит сомнению. Но основательнее ли тот упрек, будто бы Дидро любил искусство не для искусства, а для посторонних целей. Приведем только следующий отрывок из его «Салонов»: «О Боже, если Ты убедишься, что богатство развращает Дени, отними у него картины, которые он боготворит, уничтожь их и сделай меня опять бедным. Я все отдаю Тебе, возьми все, все за исключением моего Верне. Да, оставь мне Верне! Не художник, это Ты написал эту картину. Пощади собственное произведение. Взгляни на этот маяк, взгляни на эту башню, возвышающуюся справа, взгляни на это старое дерево, надломленное ветром. Как хороша эта группа, а над нею – взгляни на скалы, покрытые зеленью. Твоя могучая десница дала им очертания. Взгляни на неправильные уступы этих скал к морю. Могло ли их иначе осветить Твое солнце?.. О Боже, признай воду, которую Ты создал, признай ее, когда она бурно вздымается и когда Твоя рука ее успокаивает… Допусти, чтобы эти матросы починили судно, потерпевшее крушение. Благослови их труд, дай им силу и оставь мне мою картину!» За эту картину Дидро заплатил значительную сумму. Это была единственная роскошь, которую он себе позволил в своем чердачном помещении. Говорят, что Дидро ценил только идею и относился совершенно равнодушно к исполнению. Но разве он не издевается постоянно в своих «Салонах» над художниками, у которых больше доброй воли, чем таланта? Разве он не советует им сделаться лучше сапожниками или каменщиками и бросить свои произведения в Сену? «Можно ли приступать к такому сюжету, имея вместо сердца камень? Г-н Бриар, вам лучше тачать сапоги». И как тонко понимал он живопись! Возьмем хотя бы определение границы между поэзией и живописью. Весь «Лаокоон» Лессинга скрыт в следующем высказывании Дидро: «Все, что хорошо в живописи, хорошо и в поэзии, но не наоборот». Дидро поясняет свою мысль наглядным примером. Он берет один из лучших образов Вергилия: величественное появление головы Нептуна над волнами, – и спрашивает, можно ли воспроизвести этот образ на полотне? – и отвечает категорическим «нет». Когда Лессингу пришлось устанавливать границы между живописью и поэзией, он мог сослаться только на этот и другие примеры, приведенные Дидро.

В 1764 году Гримм как-то предложил Дидро написать отчет о прошедшем «Салоне». Последний тотчас же сел за работу и в течение семнадцати часов исписал более 200 страниц. Прочитав их, Гримм пришел в неописуемый восторг. Нужны ли еще другие доказательства глубокой любви Дидро к искусству и не менее глубокого понимания его? Эту любовь он передал своим читателям. Вот отзыв умной современницы, г-жи Неккер: «Картины представлялись мне только наслоением бездушных красок, – благодаря его гению я приобрела новое чувство: теперь краски для меня живут». Сент-Бёв следующим образом определяет значение Дидро как художественного критика: «Он научил французов любить краски через посредство идей». Нам кажется, что Сент-Бёв вернее всех определил значение великого энциклопедиста в живописи. Действительно, можно ли любить краски из-за красок, а не из-за того, что мы ими изображаем. Но если мы любим не самые краски, а то, что мы ими изображаем, если картина производит на нас впечатление, потому что мы любим предмет, на ней изображенный, или потому, что он нам нравится, что он вызывает в нас приятные и дорогие воспоминания, потому что он будит в нас мысль, возвышает нашу душу или поучает нас, – то не правильнее ли сказать, что для большинства людей любовь к искусству совпадает с любовью к известным представлениям или идеям? Художник может наслаждаться исключительно техникою. Что бы ни было изображено на полотне, если оно изображено хорошо, то художник находит в картине удовлетворение или поучение. Но для обыкновенного зрителя картина имеет цену только в связи со своим сюжетом. Эту истину прекрасно разъяснил Дидро. «Представьте себе, что картиною любуются художник и простой любитель. „Какая прекрасная картина!“ – восклицает художник. „Как она ничтожна!“ – скажет литератор. И оба они будут правы». Таким образом, Дидро первый резко поставил вопрос о тенденциозности в искусстве и не менее резко ответил на этот вопрос, сказав, что без идейного содержания для громадного большинства людей искусство не существует. Может быть, это утверждение применимо даже и по отношению к самим художникам. Не видим ли мы в самом деле, что в век Дидро во Франции, например, самые выдающиеся художники были очень тенденциозны. Не говоря уже о Грёзе, рисовавшем картины вроде «Наказания дурного сына», даже Верне вводил в свой пейзаж человеческие драмы, и критика признает, что его произведения имеют литературный характер. Другие художники того времени не брезгали следующими надписями на своих картинах: «Духовенство, или Религия, беседующая с Истиной», «Правосудие, обезоруживаемое Невинностью и одобряемое Благоразумием». Даже Фальконе, знаменитый Фальконе, создавший конную статую Петра, и тот вложил в руки Дружбе сердце. Не видим ли мы, далее, что в век романтизма нарождается Делакруа и что натуралистическим романам Золя предшествует Курбэ. Один из историков французской живописи поэтому совершенно верно замечает, что «живопись во Франции, несмотря на развитую свою технику, малотехнична, что она говорит не на языке специалистов, а на общем языке идей». Таким образом, развитие французского искусства после Дидро только подтвердило верность его соображений, и мы думаем, что не только история французского искусства, но и история искусства вообще. Каждый век создает своих художников, и если спросить себя, чем они различаются между собой, то ответ получится один: они отличаются между собой тем, чем отличается идейное содержание одного века от идейного содержания другого. Эту истину вполне понял Дидро, и, поняв ее, он стал искать в живописи своего века выражения его идей. Он их искал и находил. Но этого мало: он удивительно умел разъяснить своим современникам то, что он видел, чувствовал, о чем мечтал, находясь перед тем или другим полотном, и, читая его отчеты о выставках, публика также училась ценить произведения искусства, она проникалась серьезным его значением, убеждалась, что оно составляет не забаву для богатых людей, а отзвук тех дум, тех чувств, тех надежд, которыми она сама была воодушевлена. Дидро свел живопись и скульптуру с жизнью, как он свел с нею и науку, и философию, и беллетристику. Он был первым истинным художественным критиком в современном значении этого слова.

Глава V. Дидро и Екатерина II

Дидро как практик. – Продажа библиотеки. – Княгиня Дашкова. – Отъезд из Парижа. – Пребывание в Гааге. – Беседы Дидро с Екатериной. – Взаимное разочарование. – Заслуги Дидро перед Россией. – Последние годы жизни Дидро

Мы старались выяснить, что сделал Дидро для науки, литературы и искусства. Заслуги его, как мы видели, громадны, но само собой разумеется, что наряду со светлыми сторонами в его деятельности встречаются и такие, которые менее могут возбуждать наше сочувствие. Как ни гениален был ум Дидро, он не всегда судил безошибочно: часто он демонстрировал поразительную широту и проницательность, но кое-что упускал из виду, кое-что представлялось ему в неверном свете. В общем можно сказать, что его синтетические способности изумительны, что он обладал необыкновенным даром обобщения, и только благодаря этому дару он мог быть предтечей таких грандиозных теорий, как трансформизм, законы наследственности, половой отбор, борьба за существование, реализм в искусстве и так далее. Но в практическом отношении ум его был сравнительно слабее. Конечно, главное творение его рук – «Энциклопедия» – имело и в практическом отношении неисчислимые последствия. Но то, что он сделал для «Энциклопедии», было все-таки главным образом работой теоретической, и вряд ли Дидро отдавал себе ясный отчет во всех практических последствиях своего грандиозного труда. Для практической деятельности у него не хватало одного: он постоянно ошибался в людях. Да и мог ли он не ошибаться, когда он никого не выслушивал, а всегда сам говорил под напором то и дело зарождавшихся в его голове идей. Напомним только для примера о Мерсье де ла Ривьере, посредственном авторе посредственной книги, которого он рекомендовал Екатерине как второго Монтескье и который на деле оказался дураком, преисполненным самомнения. Таких примеров можно было бы привести немало. Воодушевленный самыми возвышенными и благородными намерениями, он думал, что своим красноречием побеждает человеческие сердца и заставляет других стремиться к тем же целям, к которым стремится он сам. А другие часто только обделывали свои делишки, пользуясь его практической наивностью и доверчивостью. Быть может, отчасти этим обстоятельством объясняется одно из основных его заблуждений в политических делах, – заблуждение, которое, однако, разделяли с ним очень многие его современники и от которого далеко не свободны и люди нашего времени. Мы говорим о вере в спасительность централизации, об убеждении, что можно создать вполне благоприятные условия для прогресса, для цивилизации путем принятия законов, сочиняемых в центре государства, путем верно рассчитанных правительственных распоряжений. Для Дидро Францией был Париж; по его понятиям, стоило только установить в Париже надлежащие условия для успехов цивилизации, – и все устроится как нельзя лучше и проще. Приведем опять пример, лучше всего поясняющий нашу мысль. Когда Екатерина стала настаивать на приезде Дидро в Петербург, он предложил прислать вместо себя словарь французского языка, составленный по особому плану, именно с исключением всех слов, которые являются следствием разных суеверий, предрассудков, невежества, и с таким толкованием остальных слов, чтобы люди могли «хорошо говорить», а хорошо говорить – значит правильно думать. Этот словарь он предполагал перевести на русский язык в уверенности, что он мог бы сослужить немаловажную службу делу просвещения в России. Может быть, это предложение было продиктовано желанием как-нибудь избавиться от поездки в Петербург, но уже одна мысль, что к подобному предложению могут отнестись серьезно, что можно искоренить в народной массе предрассудки, суеверия и невежественные представления при помощи лексикона, показывает, какое преувеличенное значение Дидро придавал деятельности незначительной группы людей, поставленных во главе правительства или общества. Если бы он дожил до французской революции и увидел ее исход, то убедился бы, как иногда самые светлые начинания центрального правительства терпят крушение вследствие пассивного отпора масс.

Но мы к этому вопросу еще вернемся, а теперь обратимся к изложению жизни Дидро после завершения им основного труда, «Энциклопедии». Главным событием этого периода его жизни, и притом самым для нас интересным, была его поездка в Петербург. Первый том «Энциклопедии», как известно уже читателям, появился в 1751 году, последний, семнадцатый – в 1765-м. Он проработал, таким образом, над «Энциклопедией», если включить годы подготовительной работы, около двадцати лет, хотя принимал участие и в появлении дополнительных томов числом пять, вышедших в 1776–1777 годах, так что в сущности он проработал над «Энциклопедией» 30 лет. Но в 1765 году главная его задача была решена. Вместе с тем и доходы его значительно сократились, а дочь его подрастала, и он был озабочен приисканием средств для ее воспитания, а затем и для приданого. Вот почему Дидро по окончании «Энциклопедии» решил продать свою богатую библиотеку, в которой он теперь меньше нуждался. Он сообщил об этом намерении своему другу Гримму, который успел познакомиться с Бецким во время пребывания последнего в Париже. Екатерина живо интересовалась Дидро, как и вообще так называемыми французскими «философами». Время, когда в России интересовались преимущественно немцами, когда Лейбниц, Вольф и Пуфендорф составляли для России законы или служили для нее наставниками, просветителями, давно миновало, и в век просвещенного абсолютизма взоры монархов и народов были обращены на Францию, на просветительную деятельность ее писателей и философов. Мы не можем здесь подробно останавливаться на причинах пристрастия Екатерины к энциклопедистам и должны предполагать их более или менее известными. Считаем нужным только отметить, что «Энциклопедия» появлялась в такое время, когда Екатерина задумывала ряд коренных реформ в подвластной ей империи, и что она для этих реформ искала людей, а может быть даже больше чем людей – идей, и с жадным вниманием прислушивалась ко всему, что могло облегчить ее грандиозную и плодотворную задачу. Этим, главным образом, и объясняется то внимание, с каким она относилась к энциклопедистам. «Энциклопедия» была ее настольной книгой, и понятно, что она распространила свое увлечение этой книгой и на главного ее редактора, Дидро. Поэтому когда Гримм через посредство Бецкого довел до сведения императрицы о намерении Дидро продать библиотеку, то пришел следующий ответ: «Сострадательное сердце императрицы не могло без внутреннего волнения отнестись к факту, что философ, столь славный в литературе, поставлен в необходимость принести отеческим своим чувствам в жертву источник наслаждений и товарищей в часы отдыха». Дидро потребовал за свою библиотеку 15 тысяч франков; они были ему назначены, но с тем условием, чтобы он оставался библиотекарем собственной библиотеки с ежегодным содержанием в тысячу франков. На второй год, однако, русское правительство забыло выплатить это содержание, и когда Дидро напомнил о нем, то ему было выдано содержание за 50 лет вперед, так что он за свою библиотеку получил 65 тысяч франков. Воспитание его дочери, следовательно, было вполне обеспечено, и этой суммы могло хватить даже и на приличное приданое.

Так установились отношения между великим энциклопедистом и Екатериною. Императрица обращалась к нему с разными поручениями. Мы знаем, например, что Дидро поручено было покупать гравюры и картины видных художников для Эрмитажа. Не менее известен факт, что именно Дидро рекомендовал Екатерине своего друга, скульптора Фальконе, для сооружения памятника Петру Великому, идея которого, как в свое время ходили слухи, принадлежит самому Дидро, разделявшему увлечения всех наших великих писателей личностью Петра. Таким образом, между Екатериной и Дидро существовали постоянные сношения. Кроме того, он очень сблизился с нашим тогдашним посланником в Париже, князем Голицыным, и когда княгиня Дашкова приехала в столицу Франции, она имела с Дидро продолжительные беседы, о которых она сообщает в своих знаменитых «Записках». Мы остановимся здесь на одной из этих бесед, так как она составляет как бы вступление к путешествию Дидро в Петербург и бросает яркий свет на отношения, установившиеся впоследствии между великим философом и Екатериною. Однажды вечером Дидро высказал мысль, с которой, как известно, одновременно носилась и Екатерина, – именно о необходимости приступить к освобождению русских крестьян. Княгиня Дашкова старалась разъяснить ему невыгодные для самих крестьян стороны этой реформы. Она сравнила их со слепорожденным, стоящим на скале среди глубоких пропастей. Внезапно врач возвращает ему зрение, и он вдруг видит опасности, которыми он окружен; он не знает, как себе помочь, и в цвете лет становится жертвою отчаяния. Это сравнение, к которому прибегла княгиня, чтобы нагляднее пояснить свою мысль человеку, незнакомому с русскими условиями, глубоко поразило Дидро. Он вскочил с места, начал быстро бегать по комнате, затем с яростью плюнул на паркет и воскликнул: «Что вы за женщина! В одну секунду вы поколебали идеи, с которыми я носился в течение двадцати лет!» В этой беседе ясно выразилось столкновение теоретических и практических соображений. Мы увидим, что и отношения между Екатериною и Дидро точно так же носили этот характер. Может быть, Дидро отчасти предчувствовал, чт? его ожидает в Петербурге, потому что он очень долго не решался совершить поездку и постоянно ее откладывал. Уже в 1767 году он в письме к Фальконе дает торжественную клятву, что не замедлит явиться к своей благодетельнице, чтобы лично ее поблагодарить. Но исполнение этой клятвы откладывалось аж до 1773 года. Дидро жилось в Париже хорошо; в материальном отношении он был более или менее обеспечен, слава его росла, он был постоянно окружен поклонниками, был уже стар: наступал седьмой десяток, – а путешествие предстояло трудное, далекое, по невозможным дорогам, в страну, ему совершенно неизвестную. К тому же и двор относился с большим нерасположением к путешествию Дидро.

Так, однажды об этом путешествии зашла речь у г-жи Дюбарри, в присутствии короля. «Что ему там делать? – спросил король. – Я не знал, что он так богат». Королю разъяснили, что Дидро совершит путешествие за счет Екатерины, Людовик XV возразил с неудовольствием: «Чего же хочет от него императрица?.. Дидро – посланник клики философов, которые потешают иностранцев на наш счет. Он никогда не был при дворе и расскажет в России всевозможные ужасы о моей частной жизни; он будет клеветать на меня, видя, что это доставляет другим удовольствие… Поистине, что за несчастие быть королем!» Приближенные старались его успокоить и предложили тотчас же арестовать философа. Но Людовик возразил: «Боже упаси! Вы меня поссорите с императрицей. Она желает видеть Дидро; я не могу противиться его поездке, иначе все будут прославлять Северную Семирамиду, как ее называют, а надо мною смеяться. Вообще иностранные монархи относятся очень невнимательно ко мне. Разве я отнимаю у них знаменитостей? Отчего же они лишают Францию выдающихся писателей? Иностранцы всегда увлекались нашими модами и нашими писателями. Пусть они выписывают у нас предметы роскоши, но зачем же лишать нас наших писателей… Нет, пока я жив, этот Дидро не попадет в Академию. И так уже в ней достаточно философов и атеистов».

Значит, в конце концов и двор перестал противиться поездке Дидро в Петербург. Он выехал из Парижа 10 (21) мая 1773 года. Но в Гааге он встретился со своим другом, князем Голицыным; его так заинтересовала страна, он увидел столько нового, что надолго застрял в Голландии. Его любознательность разгорелась, он начал сравнивать новую, только что увиденную страну со своим отечеством, удивлялся, что голландцы так умело и спокойно пользуются свободными политическими учреждениями, удивлялся и преимуществам протестантизма над католицизмом. Все это он изложил в своем чрезвычайно поучительном «Путешествии в Голландию». Кажется, он застрял бы надолго в Гааге, если бы его друг Гримм, находившийся уже в Петербурге, не позаботился о продолжении его путешествия. Приставленный к нему русский камергер Нарышкин усадил его в удобный экипаж и повез в Петербург. Маршрут лежал через Берлин, но Дидро решительно отказался иметь свидание с Фридрихом II. Сердце его не лежало к нему. Судьба Вольтера не поощряла его к свиданию с этим королем; может быть, он считал бестактным посетить монарха, с которым Екатерина находилась не в особенно дружелюбных отношениях. Словом, он миновал Берлин, заболел по дороге в маленьком прусском городке и только глубокой осенью приехал в Петербург, чтобы тотчас же слечь в постель, разбитый непривычным для него путешествием. Но он скоро оправился, и с этого времени начинаются его почти ежедневные свидания с Екатериной.

Впечатление, которое произвела наша императрица на Дидро, было очень сильным. «Да, я ее видел, слышал, и уверяю вас, что она не понимает, сколько она мне сделала добра. Что за правительница, что за удивительная женщина!» В этом смысле он высказывался неоднократно и устно, и письменно. Трудно сомневаться, что его отзыв был искренним. Екатерина умела располагать к себе людей, умела сделать так, что они в ее присутствии чувствовали себя нестесненными. Дидро она предоставляла полную свободу. Он мог говорить, о чем хотел, как хотел, и имел всегда в лице Екатерины внимательную слушательницу. Она вначале ничем не проявляла, что тяготится беседою с ним. Он брал ее за руку, вскакивал и бегал по комнате, ударял кулаком по столу. «Ваш Дидро, – писала сама Екатерина, – необыкновенный человек: всякий раз после беседы с ним у меня на лядвие оказываются синяки». Значит, Дидро не только ударял кулаком по столу, но в пылу разговора даже фамильярно хлопал императрицу по ноге, и, как она сама пишет, она вынуждена была, чтобы защитить себя от такой яростной жестикуляции, ставить стол между собой и своим собеседником. Великий энциклопедист был очень красноречив. Блестящие идеи зарождались у него в голове то и дело, и, следовательно, нельзя сомневаться, что императрица слушала его охотно. Но иногда спор все-таки принимал запальчивый характер. Однажды императрица внезапно встала и сказала Дидро: «Мы оба горячие люди, постоянно прерываем друг друга и не оканчиваем ни одного разговора». «С тою разницею, – ответил Дидро, – что когда я прерываю ваше величество, я совершаю глупость». «Зачем же так? – ответила императрица. – Это вполне естественно между людьми». Екатерина, следовательно, интересовалась беседой с Дидро. Вот, впрочем, ее собственные слова: «Я часто и долго беседовала с Дидро; он меня занимал, но пользы я выносила мало. Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, – и заменить все неосуществимыми теориями. Я больше слушала, чем говорила, и поэтому свидетель наших бесед мог бы принять его за сурового педагога, меня – за послушную ученицу. Может быть, и он сам был такого мнения, потому что по прошествии некоторого времени, видя, что ни один из его обширных планов не исполняется, он с некоторым разочарованием указал мне на это. Тогда я объяснилась с ним откровенно: „Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Но с вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете в ваших планах различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу. Между тем я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна“. После этого объяснения он, как я убеждена, стал относиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому. С этих пор он говорил со мной только о литературе, а политических вопросов уже никогда не касался». Из других источников нам известно, что Екатерина неоднократно предлагала Дидро вопрос: как бы он поступил, если бы власть была в его руках? Речь заходила, например, о роскоши, и Екатерина предлагала Дидро вообразить себя правителем. Дидро тотчас же принимался рисовать целый план реформ. Прежде всего он продает все свои поместья, потому что они доходов не приносят, а постоянно требуют больших издержек. Затем он продает и свои пять тысяч лошадей, оставляя не более 200, сокращает дворцовый штат и пенсии разным вельможам. Расходы на армию, флот, посольство также урезаны наполовину, церковь привлекается к участию в общих расходах, откупа отменяются, налоги становятся пропорциональны доходам плательщиков. Он обеспечивает веротерпимость, свободу печатного слова, интересы торговли. После этих реформ, «когда он появляется на улице, народ его приветствует восторженными криками: „Да здравствует Дени I!“ И он кончает жизнь, оплакиваемый всеми, а быть может, его побивают камнями… Но не все ли равно – надо же когда-нибудь умереть!» На основании сведений, которыми мы располагаем относительно бесед Дидро с Екатериною, мы можем прийти к следующему общему выводу: постепенно с обеих сторон произошло охлаждение. Пламенный Дидро верил, что его блестящие предложения будут использованы. Эта вера, как мы увидим, не совсем в нем остыла и после отъезда из Петербурга, но он понял, что лишь ничтожная часть его замыслов будет принята во внимание. Екатерина жаждала практических указаний, а между тем находила в беседах с Дидро только то, что читала уже раньше в его произведениях. Да он и не мог дать ей практических указаний, потому что с Россией был знаком мало. Когда он находился в Петербурге, он проводил время в беседах с императрицей и ее приближенными, много работал в своем кабинете над составлением разных проектов и планов. Он от души желал отблагодарить императрицу и Россию за оказанную ему поддержку. Свидетельством этому служат его план установления системы народного образования в России, о котором мы уже говорили и который был разработан до мельчайших подробностей, с наведением массы справок, с тою добросовестностью, на какую только Дидро был способен; его «Записка об инструкции депутатам законодательной комиссии», которая была найдена Екатериною в бумагах Дидро уже после его смерти; его план реформы женского образования в России и разные другие заметки и записки, показывающие, как горячо принялся Дидро за дело. Но все это были планы и проекты теоретика, хотя очень просвещенного и гениального. Так взглянула на них и Екатерина и оставила их без последствий. Может быть, они до известной степени, повлияли на законодательные решения, но чрезвычайно незначительно. Не забудем к тому же, что Дидро приехал в Россию и развивал здесь свои теории уже тогда, когда императрица начинала сильно охладевать к широким реформам. При таком ее настроении бурный натиск Дидро не мог уже иметь успеха: он слишком долго медлил с приездом в Петербург и пропустил, может быть, наиболее благоприятный момент. Он отчасти сам виноват в постигшем его разочаровании.

Как бы то ни было, Дидро понимал, что он значительной пользы принести не может. Правда, он неоднократно высказывался в том смысле, что нигде он не чувствовал себя таким свободным, как в стране, которую называют страною рабства. Но эти слова могли относиться только к той свободе, которую ему предоставляла императрица в беседах с собою. Приближенные же императрицы стали сильно коситься на Дидро, видя, что он пользуется расположением Екатерины. Это до известной степени отравляло ему пребывание в Петербурге. Сознание неосуществимости замыслов, с которыми он приехал в русскую столицу, также сильно его расхолаживало, и кончилось дело тем, что он стал скучать и писал своим друзьям в Париж, что им все сильнее овладевает тоска по родине. В конце февраля 1774 года он уехал из Петербурга, не простившись с императрицей, которая сама не пожелала прощальной аудиенции, очевидно, чтобы избежать чувствительной сцены. Не подлежит сомнению, что Дидро сильно привязался к Екатерине как к человеку. Наградила она его очень щедро. После подсчета всех сумм, полученных Дидро и его семейством от русской императрицы, оказывается, что общая цифра достигает 267 тысяч франков, если считать на современную французскую валюту и если включить сюда путевые издержки.

Цифра эта, конечно, внушительна сама по себе, но кажется довольно ничтожной в сравнении с теми громадными суммами, которые получили деятели, принесшие нашему отечеству гораздо меньше пользы. Правда, как мы видели, многочисленные проекты, составленные Дидро, не получили осуществления, идеи и принципы, которые он так красноречиво отстаивал, признаны были по меньшей мере преждевременными. Но, тем не менее, влияние его на ход дел в России должно быть и в практическом отношении признано немаловажным. Мы уже упомянули о том, что его «Энциклопедия» служила Екатерине долгое время настольною книгой, что она была ее советницей; и то расположение, которое питала императрица к энциклопедистам, выразившееся в таких громких фактах, как переписка, которую она вела с Вольтером, Гриммом, как настойчивость, с какою она приглашала Дидро в Петербург, – служит подтверждением того, что она прониклась их взглядами и идеями. Многое ей показалось по практическим соображениям неосуществимым, осталось в зародыше или неисполненным. Но если принять во внимание общий дух ее государственных реформ, прославивших навсегда ее царствование, то мы убедимся, что этот дух близко соприкасается с идеями энциклопедистов и главного их представителя, Дидро. Таким образом, смело можно утверждать, что великие государственные начинания Екатерины по своей сущности родственны тем идеям и чувствам, которыми были воодушевлены энциклопедисты. Если Екатерина носилась с мыслью об освобождении крестьян, если она посвятила столько забот народному образованию вообще и женскому в частности, если она задумывала и другие не менее широкие реформы в государственном управлении, то кто же решится отрицать, что эти реформы имели источником своим те идеи и чувства, которыми воодушевлен был Дидро? Но этого мало. Дидро был очень поверхностно знаком с Россией, изучил ее, так сказать, с птичьего полета, но у него был гениальный ум, и он во многих сферах, как в науке, как в искусстве, так и в государственном управлении, верно наметил цели, которые осуществляются и доныне, которые все еще кажутся новыми и современными, несмотря на то, что они были сформулированы гораздо более века тому назад. Он мог ошибаться относительно средств осуществления своих планов, относительно момента, когда следовало к ним приступить, но он не ошибался относительно их неизбежной насущности в более или менее близком будущем. Мы не будем касаться здесь самых широких из предложенных Дидро реформ, вроде освобождения крестьян. Но как эта, так и некоторые более частные реформы, которых мы сейчас коснемся, служат неопровержимым доказательством того, что он верно понял самые существенные государственные потребности России. Не он ли постоянно горячо высказывался за мир, в то время как Вольтер прославлял наши победы? Не он ли разработал план системы народного образования, который, по глубине положенных в его основание принципов, может быть признан, как мы видели, прямо пророческим, так верно он наметил путь, по которому пойдет народное образование во всех цивилизованных странах? В этом плане чувствуется уже не идеолог, не фантазер, а человек, вполне уяснивший себе дух и потребности новейшего времени и даже окружающей нас теперь современности. Возьмем другие его предложения. Не он ли первый указал России, что она должна крайне дорожить тем, чтобы помещики не отрывались от местных задач, выпавших на их долю? Он признавал абсентеизм явлением крайне опасным для страны с такою обширною территорией, как Россия, где из центра управлять очень трудно или невозможно, если в местности нет просвещенных деятелей. Можем ли мы сомневаться в громадном значении этого указания после всех вынесенных нами горьких опытов. И в этом отношении Дидро был пророком. Не он ли, далее, с большою настойчивостью предлагал нашему правительству не скупиться на финансовые жертвы, чтобы снабдить страну надлежащими путями сообщения, видя в них могущественное средство подъема производительных сил, благосостояния и культуры? Не он ли предлагал дать женскому образованию более практическое направление и с этой целью даже указывал на лицо, которое могло бы содействовать этой задаче, на первую выдвинутую им во Франции преподавательницу медицинских наук, доказывая, что знание медицины для женщины как для матери важнее знания многих других учебных предметов? Во Франции ему удалось временно, хотя и весьма неполно, осуществить свою мысль. Там 20 молодых девушек и 100 замужних женщин посещали курсы медицинских наук, которые, впрочем, были вскоре закрыты. У нас предложение Дидро не встретило сочувствия. Оно могло показаться фантастическим. Но в настоящее время мы можем только удивляться проницательности Дидро, за многие десятки лет предусмотревшего нарождение такого важного вопроса, как женское медицинское образование. Если взвесить все нами сказанное, то ни один русский просвещенный человек, конечно, не решится упрекнуть Екатерину за материальную поддержку, оказанную Дидро, или утверждать, что его услуги были оплачены слишком дорого. Напротив, мы все признаем, что подобного рода услуги на вес золота не ценятся, что Франция в лице Дидро сослужила нам службу, за которую и отдаленное потомство должно быть глубоко ей благодарно.

Если Екатерина щедро вознаградила Дидро за его труды на пользу России, то наш суровый климат отразился очень неблагоприятно на его здоровье. Правда, уже до его отъезда в Петербург жизненные его силы ослабели и прежняя решительность во всем, что он делал, сменилась колебаниями. Но, несмотря на шестидесятилетний возраст, он был еще сравнительно бодр и духом, и телом. Пребывание в Петербурге сильно льстило его самолюбию: одна из могущественнейших правительниц Европы оказала ему почести, каких он на родине, где король ни за что не хотел допустить его в Академию, удостаивался лишь со стороны простых смертных. Но в то же время, как мы видели, Петербург вызвал в нем и немало разочарований. Еще на обратном пути из России, в Гааге, он пишет очень остроумное возражение на посмертный труд Гельвеция, в котором тот доказывал, что у всех людей одинаковые прирожденные способности. По возвращении в Париж он не менее усердно работает над своими «Элементами физиологии» и над «Царствованиями Клавдия и Нерона». Но это уже один из слабейших его трудов, в котором ему постоянно изменяет ясность мысли и уже не заметно следов его гениального ума. Кроме того, его подвижная натура побуждает его заниматься и практическими вопросами, разными изобретениями вроде усовершенствованного печатного станка. Но сам он жалуется, что чувствует себя утомленным, что голова у него не свежа, что ему не хватает новых идей. И действительно, работа ему не давалась, что-то в нем надломилось, сорокалетнее напряжение нервной системы сказывалось во всей силе. Сорок лет он горел, сорок лет он поражал всех, кто его знал, и всех, кто его читал, фейерверком своего остроумия, грандиозностью своих идей. Теперь огонь потухал, оставался пепел. Иногда сверкнет еще яркая искра, но тотчас же погаснет. Прежнего Дидро уже не стало, и он, поработав на своем «чердаке», целыми часами сидит в Пале-Рояле на скамье, погруженный в свои думы, в свои воспоминания, с бессильно поникшей головой, или следит в кафе Регентства за шахматной игрой знаменитого Филидора. Нет уже прежнего Дидро, нет уже прежнего вождя собранной и дисциплинированной им армии борцов за идею, провозглашенную им с такой силой, с таким блеском. Но армия эта не распалась, она и без своего вождя продолжала во всех концах мира совершать свое дело; Дидро мог успокоиться. Он мог сойти со сцены в твердом убеждении, что то, что он начал, будет завершено.