Милое дитя

– Иными словами, мне нельзя с ней говорить, – заключаю я с глуповатым видом.

Человек в сером костюме, комиссар полиции, говорит:

– Сейчас нам прежде всего нужна ваша помощь, чтобы безошибочно ее опознать. Все прочее можно обсудить позже.

– Я войду. – Я говорю это, обращаясь к Карин.

Она кивает. Именно так мы решили, еще много лет назад. Я возьму на себя обязанность опознать мертвое тело нашей дочери, укрытое тонким полотном, лежащее на столе. Я должен был взять ее руку и в последний раз поцеловать холодный лоб. Сказать, что мы ее любим.

Только теперь мы не в отделении судмедэкспертизы, а в больнице, и наша дочь жива. Врач берет меня под руку и ведет к следующей двери, отделяющей коридор от обособленной зоны. За моей спиной Карин спрашивает комиссара, что будет дальше. Я не слышу его ответ – врач прикрывает за мной дверь. Внезапно я робею, задумываюсь, как выглядит наша дочь, после всех полученных увечий. В то время она училась на четвертом семестре педагогического факультета. Юная девушка, которая едва расправила крылья. Теперь ей тридцать семь лет, взрослая женщина. И если б в ту ночь ее не вырвали из жизни, возможно, она была бы замужем, имела бы собственных детей…

– Пожалуйста, не пугайтесь, – говорит врач, когда мы подходим к ее палате. Он уже держится за дверную ручку, но медлит. – У нее повреждено лицо, главным образом порезы. Но выглядит хуже, чем оно есть на самом деле.

Я издаю невнятный звук, на большее не хватает воздуха. Грудная клетка скована. Врач поворачивает ручку. Дверь приоткрывается.

Закрываю глаза; меня захлестывают воспоминания. Ленхен [7 - Уменьшительно-ласкательная форма имени Лена.], маленький сверток в руках Карин. Рост пятьдесят сантиметров, вес 3430 граммов. Крошечная ладошка обхватывает мой большой палец. Я произношу:

– Добро пожаловать в мир, мой ангел. Папа всегда будет рядом.

Ленхен в свой первый учебный день, с прорехой в зубах и громадным кульком сладостей в руках. Ленхен, как она требует, чтобы с этих пор ее называли Леной, поскольку все прочее звучит по-ребячески. Лена, как она перекрасила светлые волосы в черный и, подтянув колени, сидит на диване в гостиной и дырявит булавкой свои джинсы. Лена, снова со светлыми волосами, моя гордость, неотразимая в своем выпускном платье, с превосходным аттестатом и великими планами на будущее. Лена, которая стала студенткой, и Лена, которую я видел в последний раз перед самым ее исчезновением. Как она сбегает по ступеням, оборачивается и весело машет мне. Чао, папка! Увидимся! И спасибо еще раз!

Вхожу в палату.

Кровать стоит посередине. Я слышу, как пищат приборы. У нее закрыты глаза. Да, лицо повреждено, испещрено порезами в виде крошечных треугольников. Левая половина посинела и распухла. Губы разбиты. Над бровью, по всей видимости, наложены швы. Но, несмотря ни на что, маленький шрам справа на лбу хорошо различим. И все же…

Достаточно взглянуть лишь раз. Но увиденное должно отложиться в сознании, требует времени, оседает тяжелым грузом. А после я зажимаю рот ладонью и, пятясь, отхожу от кровати.

– Это не Лена, – хриплю я сквозь ладонь. – Это не моя дочь.

Врач придерживает меня за локоть, не дает упасть. Или хочет вывести из палаты. А может, и то и другое.

– Это не она, – повторяю я.

– Сожалею, – говорит врач.

Сожалею, словно этим все сказано.

Ханна

Если б я могла выбирать, то сейчас оказалась бы лучше на море. Вместе с мамой – только мы вдвоем, ведь я у нее любимый ребенок – в самом прекрасном месте. Вообще-то я заслужила еще одну вылазку на море, потому что прошлая совсем не задалась. В путешествия нужно отправляться в хорошем настроении. Я старалась запомнить каждую волну, бросалась в них со всем упоением, будто уже догадывалась, что это, возможно, последняя наша поездка. Мама переменилась. Она лежала на песке и смотрела в небо. Это все из-за папы, думала я. Каждый раз, когда он отлучался, мама опасалась, что он может не вернуться. Хоть она этого и не говорила, но я все замечала. В такие дни мама бывала нервозной и рассеянной, пересчитывала батончики и постоянно спрашивала меня, в порядке ли рециркулятор. У меня тонкий слух, самый чуткий из всех нас.

Мне хотелось приободрить ее, поэтому я влезла обратно на берег. Оглянулась посмотреть еще раз на волны, на тот случай, если нам придется тут же уехать – из-за Йонатана, потому что снотворное действует не так долго, как нам того хотелось бы. Солнце играло бликами на воде, как будто все вокруг обсыпали бриллиантами. Море сливалось с небом, все было синим, и только синим, сверху донизу. Запомни, Ханна, и никогда не забывай эту прекрасную, бесконечную синеву. Я закрыла глаза и вдохнула соленый воздух, который обволакивал мои легкие. Не забывай, Ханна, только не забывай. Море, la mer, покрывает почти три четверти земной поверхности. Морская флора производит около семидесяти процентов кислорода, содержащегося в атмосфере. Когда я удостоверилась, что запомнила все как следует, то подошла по горячему песку к маме.

– Мама?

Она ничего не сказала. Тогда я встряхнула волосами над ее лицом, как мокрая собака. Мне хотелось, чтобы она вскочила и погналась за мной по пляжу. Как раньше. Но в тот день мама лежала совершенно неподвижно и смотрела в небо, словно ее и не было вовсе.

– Ты ведь тоже хотела на море, – проворчала я и уселась на песок рядом с ней.

– Ах, Ханна, – сказала мама и легла боком, так чтобы смотреть меня. – Это я во всем виновата.

– О чем ты говоришь, мама?

– Это из-за меня вам так тяжело.

Так она говорила про синяк под глазом.

– Просто дурацкая оплошность, – сказала я. – Ничего страшного.

– Ты очень умная, Ханна. И становишься старше. Когда-нибудь ты поймешь. – Она взяла меня за руку и крепко сжала. – Если кто-нибудь спросит тебя обо мне, ты должна сказать правду, слышишь?

– Ты же знаешь, я не вру. Папа всегда говорит, что врать…

– Знаю, – перебила она меня.

Вообще-то перебивать никого нельзя, это невежливо. Мама засмеялась.

– Ах, забудь, что я тебе наговорила, Ханна. Наверняка это просто гормоны.

Гормоны – это биохимические вещества, которые запускают определенные биологические процессы. Вот, например, тогда мама всплакнула и при этом издавала тонкие прерывистые звуки. Я никогда не слышала, чтобы она плакала в голос, хотя и тогда звуки были очень тихие. У меня чуткий слух.

Мама потянула меня за руку, так чтобы я села прямо, и обняла меня.

– Я люблю тебя, Ханна.

– И всегда будешь любить?

– Всегда-всегда…

* * *

Я слышу, как отворяется дверь, и поднимаю голову. На этот раз входит сестра Рут. Наконец-то.

– Ну, Ханна? Как твои дела? – спрашивает она с дурацкой улыбкой.

Она постоянно так улыбается, когда немного стыдится. Очевидно, потому что оставила меня одну и подослала ко мне двух незнакомых людей.

– Я рада, что вы вернулись, – говорю я.

– Да, я тоже. – Сестра Рут снова улыбается.

Я обхожу стол, хотя не спрашивала разрешения встать, и прижимаюсь к ней. Сестра Рут гладит меня по голове. При этом ее ладонь то и дело ложится мне на ухо, и я слышу море. Море, la mer, самое прекрасное место на свете.

– У меня для тебя хорошие новости, – сообщает сестра Рут сквозь шелест волн. – Мы можем проведать твою маму, если хочешь. Она еще не пришла в себя, но наконец-то врачи управились.

Я киваю, уткнувшись в ее мягкий живот. Мне хочется к маме, но вместе с тем хочется, чтобы сестра Рут постояла со мной еще немного.

– Слышишь? – спрашивает сестра Рут.