Бродячие псы философии. Роман в рассказах

Человек взял в руку копьё, замахнулся и направил его в сторону Сиракузова.

– Эй, дядя! – крикнул Сиракузов. От страха он вжался в скамейку. – Их бин, конечно, простой сапожник, но на выкуп денег наскребу. Давай это, без кровопускания.

Человек в шлеме, не опуская копья, заговорил. Говорил он долго, нудно, и, главное, непонятно, ни одного привычного слова Автандил Степанович не услышал. Наконец незнакомец угомонился, показал копьём на горизонт и томно произнёс: «Медея!».

– А, Медея Ивановна! – обрадовавшись, крикнул Сиракузов. – Что же вы сразу не сказали? Знаком я с Медеей, в квартале от меня живёт. Да и не я один. Чего уж лукавить, с ней пол-Батума, э-э, знакомы. Вот уж не думал, что у нашей толстушки такая неслыханно международная репутация.

Человек в шлеме заинтересовано посмотрел на Автандила Степановича и бросил ему верёвку.

Взобравшись на палубу, Сиракузов увидел с десяток здоровяков, одетых зачем-то в бабские юбки.

– Тесеус, – хрипло сказал человек в шлеме и стукнул себя кулаком в грудь. —

Арго, – он показал на здоровяков и корабль.

«Что-то я про это слышал, – мелькнула смутная мысль в голове Автандила Степановича. – Но, убей бог, не помню, что именно».

– Медея! – призывно повторил человек в шлеме.

«А-а-а! Дорогу просит показать, – догадался Сиракузов. – Заблудились, сердечные!» – И выразительно пощелкал пальцами по шее: «Нет, братцы, сначала выпить. А то не доживу до берега».

Тесеус понимающе кивнул и поставил на деревянный чурбан кувшин с вином. Автандил Степанович отхлебнул, на душе сразу полегчало и вдруг, как на духу, он вспомнил историю, которой заслушивался в детстве в церковно-приходской школе: про колхидскую царевну волшебницу Медею, которая сбежала с золотым руном, влюбившись в греческого героя Ясона, родила от него детей, потом этих детей убила, когда Ясон с ней расстался, скрывалась в Афинах, где пыталась отравить царского наследника Тесея.

«Этого, что ли, – пьяно размышлял Автандил Степанович. – Похож, сукин сын, повадки царские. Когда же наша Медея так начудить успела. – В голове Сиракузова всё окончательно перемешалось. – На вид такая простая женщина, отзывчивая и не подумаешь, что изверг. Они же её убивать едут. Нет, ребята, так дело не пойдёт, в прошлом году в нашем городе телефонную станцию открыли, а тут просто натуральная вендетта вырисовывается».

Сиракузов поднялся на неверные ноги и возвестил: «Опоздали, други! Умерла наша Медеюшка, третьего дня похоронили. Лично комок землицы в могилку бросил».

Здоровяки в юбках встали вокруг Автандила Степановича и оголили кинжалы.

– Точно говорю, – пучил глаза Сиракузов. – Кырдык Медее Ивановне приключился, полный и окончательный крантец наступил, или как там у вас выражаются. Нету, короче, более её на белом свете. – С этими словами Автандил Степанович рухнул на палубу и заснул.

По возвращению в Афины царский наследник повсюду водил Сиракузова, Автандил Степанович выпивал чашу дармового вина и профессионально исполнял речь про кырдык и крантец глубокоуважаемой Медеи Ивановны. Свободные граждане с одобрением его выслушивали и наливали полный килик.

После окончания празднеств городской совет подарил Сиракузову хороший дом в апельсиновой роще и двух молодых рабынь. За неимением в Древней Греции сапог, Автандил Степанович починяет теперь крепиды, но больше рассказывает о том времени, из которого прибыл. Платят ему хорошо, он очень доволен своей жизнью, к хламиде, правда, так и не приучился, дома, принимая слушателей, прикрывается полотенцем, а когда собирается на рынок, заворачивается в широкую льняную простыню.

Слышал я, что плешивый босоногий рапсод Гесиод повадился пьянствовать в доме Сиракузова и сочинил об этих возлияниях восторженную поэму, но, к несчастью, она не сохранилась до наших дней.

Что ещё добавить? Иногда, от скуки, Автандил Степанович путешествует по чужим снам. Несколько раз он приснился юному семинаристу, которого все называли просто Коба, да так ярко и выпукло, что тот бросил учение и увлёкся экспроприацией чужой собственности. Наверное, тоже решил изменить время…

Конец прекрасной эпохи

Мусьё Пьер Наждачкин по ночам пел арии под окном Софочки Зильберштангер. Софочка благосклонно внимала музицированию кавалера, томно облокотившись на подоконник и иногда показывая украдкой левую грудь городской шантрапе, отчего та радостно ухмылялась и плевалась в сторону мусьё Пьера, выказывая полное пренебрежение оперным искусством.

На дворе стояла весна 1901 года, дело происходило в славном городе Бердичеве, в воздухе пахло сиренью, ландышами и рыбой фиш. Это был конец прекрасной эпохи: дамы носили кринолин и папильотки, мужчины – мундиры австрийского покроя с золотыми пуговицами в два ряда, по улицам носились лихие извозчики и амбарные грузчики разнообразили местный диалект новыми кучерявыми словосочетаниями: до еврейских погромов, Октябрьской революции и двух мировых войн.

Первого мая в Бердичеве пустили городской трамвай. Мусьё Пьер шёл по мостовой, беззаботно насвистывая арию Пасквини из оперы в честь шведской королевы Кристины. Впереди ждала безоблачная жизнь, его утвердили старшим конторщиком в ювелирном магазине Абрама Терца в самом Вильно, Софочка с утра до вечера примеряла свадебные платья в лавке мадам Башантаж. А потом Петербург, думал Наждачкин, что нам Вильно, так, первая ступень.

Задумавшись над особенно трудным пассажем, он поскользнулся и угодил головой прямо под стальное колесо неумолимо надвигающегося монстра. Городская шантрапа, шнырявшая повсюду, ловко подхватила отделившуюся часть тела, притащила её под окно мадемуазель Зильберштангер, водрузила на кол как тыкву и принялась нахально выплясывать под народную песню «Горячи бублички для нашей публички».

Софочка икнула, упала в обморок, придя спустя неделю в сознание, покрестилась, назвалась Пелагеей и подалась в православный монастырь, неся, таким образом, первые ядовитые семена сионизма в лоно дотоле невинной церкви.

Пневматик

«Если двенадцать пуль попали в брюхо, – подумал красноармеец Брондуков. – Значит, более я не жилец».

В том, что пуль было именно двенадцать, Брондуков не сомневался, он ясно видел, как они зависли в воздухе словно рой пчёл, так неприятно зундели и смотрели на него, будто ждали окончательной команды пулемётчика.

Полк лежал плашмя в степи, холмистой, приволжской, с колокольни церквы противно гавкал «виккерс». Кто-то тронул Брондукова за ногу.

– Не стыдно тебе, Алексей! – сипло сказал комиссар товарищ Михельсон. – Сознательный путиловский рабочий, а в землю зарылся как та баба.

– Так и вы тоже, – огрызнулся Брондуков. – Я чего, я как все.

«Делай как я! – Михельсон поднялся на ноги. – Вперёд, товарищи, за победу мировой революции».

«Любопытно, – думал Брондуков, рассматривая небо. – Комиссара тоже укокошило или меня одного дурака пуля любит».

Небо было чистое, ясное, без единого облачка. Посреди неба сидел бог и изучал красноармейца с окровавленным пахом.

«Тебя же нет, – удивился Брондуков. – Ты не подумай, что я безграмотный. Я и Маркса читал, и Гегеля. Гегеля, правда, совсем чуть-чуть, уж больно он мудрёный, Гегель этот».

Бог едва заметно улыбнулся и шевельнул губами. Брондуков услышал рёв пострашнее заводского гудка и разборчиво слова: «Вставай, проклятьем заклеймённый!»

Опираясь на трёхлинейку, Брондуков неуверенно встал. Пули из живота посыпались на землю пшеничными зернами. Забросив на плечо винтовку штыком назад, Брондуков пошёл в сторону каппелевских пушек. Орудия устало дымились после боя, артиллеристы равнодушно взглянули на красноармейца и молча чокнулись первачом. Брондуков кивнул в знак благодарности и пошёл дальше.

Так он шёл три года, три дня и три ночи, пересек Волгу, Урал и половину Сибири, на Енисее свернул в Монголию и наконец добрался до Шанхая. В Шанхае он бросил бесполезную «мосинку» в канаву и жестами попросил у толстопузого китайца что-нибудь поесть. Китаец положил в плошку риса и полил сверху тёмно-бурой жидкостью. «Хорошо кушаль», – радостно причмокивал китаец.

«Кто хорошо кушаль, тот хорошо работаль», – с этими словами он взвалил на плечи Брондукова мешок и закричал пронзительно: «Новый кули! Новый кули!»

Сколько так прошло лет, Брондуков не помнил. Целыми днями он таскал мешки на пристани, а ночами спал беспробудно, без мыслей и сновидений. Китаец был злой, но добрый, вечером накладывал риса в плошку не жалея и раз в месяц приносил бутылку водки. Натрескавшись и обнявшись, они сидели на пустынной в ночной час набережной и пели песню про амурские волны и маньчжурские сопки.

Стиснув зубы от напряжения, Брондуков тащил тележку, нагруженную доверху мешками с копрой, когда услышал шум с другого конца пристани. Шум постепенно превратился в возглас: «Валентин идёт!». Китаец побледнел и убежал.

Стерев пот со лба, Брондуков уселся на песок и устало прислонился к тележке.

– Ты, что ли, Валентин? – спросил он появившегося перед ним человека в засаленном парчовом халате и рваных кроссовках.

– Я, Брондуков, – сказал человек.

– А ты кто? – спросил Брондуков.

– Я – гностик! – сказал Валентин. – В общем и целом. Всё, конечно, значительно сложнее, но не хочу забивать тебе голову лишними подробностями.

– Да, ладно, – сказал Брондуков. – Я не тороплюсь.

– Да это и не важно, – сказал Валентин. – Важно, что ты пневматик.

– Я понял, – сказал Брондуков и потянулся за палкой.