Нестихи. Книга вторая
Но оконное стекло кафе заботливо спасало, уютно отражая плывущие мимо фары и невидимые струи холода.
Над столиком зависло облако ароматов и воспоминаний, тех, что как подзорный калейдоскоп, по-своему открывают неведомые дали.
Еще нет бездомный собак, что в одиноком удивлении, бродят в поисках ответов.
Еще окна святятся праздником.
Еще дверные ручки не съежились от страха.
И скорая не спеша возвращается на базу.
Еще время Рождества.
Лимон, словно что-то летнее, плавает в чае и манит. Пирог надкушен, но не сломлен, не побежден.
Слова, как пар над чашкой, легки и вкусно пахнут. В этих маленьких облачках живут беззаботные феи прошедшего, пускай даже грустного, но все равно прошедшего, значит прощенного.
Как по волшебству, из воздуха и улыбок рождаются испанские поля, московские дворики, американские мокрые ветра, греческие серебряные волны, и все радует глаз и щекочет душу, будто бенгальский огонь над ладонью.
И даже кривой и промозглый переулок, что пересекает память, не становится преградой, а становится аллей. И из старых стен проступает сиреневая весна. И время отлучилось на минуточку. Но только что-то сдавливает грудь, когда рассевается это хрупкое облако…
и остаётся лишь дорога по замершему городу…
среди огней и колючего ветра.
Дорога к маю.
«БЛИКИ НА ШАРЕ»
Серый рассвет,
Сквозь колючее утро
Мимо себя
Со счастьем навылет.
Нет горизонта, потому что нет неба,
И облака хрустят под ногой.
Нету опоры – всё вязко и хрупко
или всё ветрено, словно туман.
Клочья, осколки, нелепые письма,
Нити без связи,
Сумерки в поле.
Как в феврале, всё белесо и колко.
Вьюга-подруга, незваная гостья
Не убегает и не уносит
Просто сидит в уголке.
Захлопнулся шар – бесконечность повсюду
или предел – если мерить на ощупь.
Но где-то есть звезды, и где-то есть запах,
Запах надежды,
Чего же желать ещё?
Но всё это лишь блики на шаре,
Что вертится детской прихоти ради
На праздничной хвое средь прочих игрушек,
Сверкая в провалах меж тиканьем стрелок....
«АВГУСТ»
И снова осень заблестела в твоих волосах. И снова небо поднимается выше на крыльях перистых облаков. Необычная смена сезонов – после зимы, перепрятав за глухими стенами капель и жару, время вновь разукрашивает воздух золотом. Дыхание сбивается от такой жесткой склейки и мир, как чай в стакане на столике нескорого поезда, колючей дробью дрожит и не укладывается в ровный глоток, обжигая губы. Как сказал мудрейший – наступает времятресение. Как будто финальная страница романа опалена огнём, и книга закончилась нелепо, без развязки, на полуслове. И уже никто никогда не узнаёт, встретил ли герой рассвет, сидя на несметных сокровищах, глядя на смеренный океан…
Вечер включил люстру-Луну, которая проявилась сквозь сумрачное марево и повисла, похожа на лимонную дольку – прозрачна и желанна. Трасса струится и мигает на излучинах. Храм чернеет на тлеющем небосклоне, и верная звезда блестит над крестами, как Прощальная Надежда.
И всё, что впереди и всё, что за спиной, отошло в сторону, как будто центробежная сила растянула жизнь на повороте.
Вот лавочка. Вот кисель воздуха. Вот тишина, в которой нет места тиканью и звону. Сел. Почему-то тяжело выдохнул. Хотя понятно, почему. Потому что листва опадает, потому что ветер уже разгоняется где-то за горой, и принесёт он низкое небо, что пролетит, и не заметишь… а Любовь… а Любовь накинет легкий сиреневый плащ на крылья и побредёт по замолкающим вечерним переулкам, вглядываясь в желтеющие окна. На асфальте не найти ее следов, лишь тонкий, как осенняя паутина, шлейф ее аромата угадывается в ветерке, который гладит уже приготовившиеся листья в холодном свете бессонных фонарей… голова туманиться, наверное, будет дождь…
«АЛЛЕЯ»
У каждого должна быть своя аллея, не уголок, а прямой и тенистый простор с надеждой в конце.
Это дом души. Ведь для души не нужны стены, уютный торшер и тяжелые гардины. Такое место подходит для отдохновения, для томления тела.
А душа, она как птица, она живет среди веток. Она как бесформенная шаль, ложится меж крон и расправляет свои скомканные просторы.
Вы же замечали осенью, как дымка стелется над дорожкой среди сиротеющих деревьев, и солнце купается в этом тумане. Это не природное явление, нет.
Это люди выгуливают свои уставшие души. Видимо, Господь создавал человека осенью. Ведь именно в эти золотые и мокрые дни так хочется куда-то вернуться. В неведомую, потому как невидимую, обитель. Это память о миге сотворения.
Та первая суббота была осенью, это очевидно…
Потом пришел грешный ноябрь и зимние века скитаний. И была весенняя милость и летнее медово-голубичное упоение. Всё было. Все еще будет. А пока есть лишь это мгновение. Вечная секунда, когда золото, словно отколовшийся солнечный блик, наискосок через штриховку кустов, падает на ждущую землю…
Прислушайтесь, в этих аллеях водится особенная ароматная тишина. Как будто прозрачные голуби с кленовым сиропом внутри порхают меж черневших веток осин. Каждый шаг не стучит в стынущем воздухе, а как биение сердца любимой, нежно ложится в листопад.
Дерева упираются своими головами друг в друга, склоненные, укрывая остатками редеющих шевелюр каждого, кто принесет в их сени незамысловатые подарки – шелест разговора, тихий взгляд, хрупкие мечты, и дыхание самой чистой любви – любви без сожалений и ожиданий, без надрыва и страстей, любви, от которой отрывается дверца, и душа улыбкой летит в воскресное небо осени…
«Я НЕ ЗНАЮ»
Я не знаю, что мне делать теперь.
Каждый глоток камнем застывает под сердце, камнем виснет на шее, камнем ложится в руку. И дело даже не в этих 2 миллионах мгновений… Нет.
Дело в одно секунде, которая произошла, которая сверкнула и трещиной пробежала по всей жизни. И не склеить, и не зашить. А впереди туман, густой и темный, а из-под его клубов вытекают кровавые ручейки, и вОроны кружат в ожидании своих нешевеляшихся трофеев.
А ты по ту сторону фантазии, и у грусти твои глаза.
И я не знаю, что мне делать теперь.
Дымятся осколки торчащих деревьев, на земле нет опавших листьев, нет травы, земля обнажена, без кожи, иссиня-лиловая, в саже произошедшего. Возможно за горами, что скрыты невозможностью, кто-то улыбается, и детский смех летит в голубое небо, и бабочка замерла на качающейся ромашке… Возможно, там уже забыли или простили низвержение, возможно…но я не верю в те края. Если только эти бирюзовые просторы безлюдны, и на них тихо смеются те самые бабочки… и ты…
Ты так же легка и так же перната. Ты переливаешься на солнце. Когда твои крылья нежно распахнуты, то не стОит искать иной красоты. Когда ты садишься на раскрытые страницы еще ненаписанной книги, то пропадает смысл творить. Твои движения плавны и ритмичны, твой полёт, словно лист в ручье, сам ветер тебя заботливо кружит, вытанцовывая. Сам свет тебя гладит, не давая померкнуть.
Но я не знаю, то мне делать теперь…
А здесь, во вчера, каждый вдох может принести как жизнь, так и нет.
И, видимо, в бутылке пробоина, потому что она пустеет, пустеет, пустеет…
И иллюзии, не успев принять упругую форму с радужными переливами на боках, тяжело оседают в правом подреберье.
И кто-то натянет поглубже серую кепку, стряхнет выдохом пепел с глубоко посаженной между пальцев сигареты, ещё больше сгорбиться под ношей недоношенных стихов и выйдет из столба красного света, сгинув в темноте, в шуме, в одиночестве. Не желая и не смея изменить ни слова в улетевшей песне…
«БАКЛАН»
Давай поговорим об островах и океанах. О песке сквозь пальцы и брызгах звезд. Давай посмотрим, как над бесконечной водой летит большая и сильная птица с таким глупым названием «баклан». Летит сквозь клочья туман между двух синев. Солнце порой сверкает на его мокрых крыльях, Луна порой серебрит его виски.
Что он ищет? Гнездо, пищу? Его полёт стремителен, но к чему это стремление? Знаешь ли ты? Знаю ли я? Знает ли он?
Что он ищет? Еще больше воды, ещё суше землю?
Почему он летит, изнемогая? Ведь море для него тот же дом. Почему он летит?
Ведь он почти рыба. И ни к чему пустые траты сил. Сядь на волну…
«Но тогда небо опустеет – отвечает он. – Небо так же одиноко, и пока я в нем, в нем есть смысл. Лишь крыльями можно тренировать упругость неба. Лишь полётом. А то оно зарастёт травой и станет пастбищем».
«Разве вы любите разбавленную воду? – продолжала птица. – Так почему вы готовы носить на головах дырявые небеса, и отчего вы готовы слушать грохот падающих облаков. Это печальный скрежет с каждым днем становится, как поля в школьной тетрадке, отсеченным и обыденным уголком ада.
Вы просто никогда не видели свой мир с высоты. Именно поэтому я выбираю морской простор.
В нем нет квадратных цветов, что растут по расписанию.
В нем нет машин, что несутся друг от друга по кругу.
И там нет тех, кто имеет равные части себя, и сложен из дней наперёд.
В вашей математики все числа ползают – а я из того племени, где умеют считать лишь до единицы, но она крылатая.
Так для чего вам моё щебетание, это язык неба. Он вам никогда не пригодится, лучше изучайте земельный кодекс и перестукивание».
«Птица, возьми меня с собой! Я скрывал от всех своё умение идти в отрыв, и я хочу видеть дальше горизонта. Я приделаю к рукам все свои исписанные листы. Как думаешь, они похожи на перья?»
Баклан склонил голову, неуклюже сделал пару прыжков, острым крылом оперся на небо и стрелой начал набирать высоту… Потом обернулся и без сожаления посмотрел на глупо прыгающего внизу человека.
«УБЕЖИЩЕ»
Серый дом уплывал в серое небо, вчерашний разговор комом стоял в горле, и пустота надвигалась с неподкупностью циклона. Самое время прятаться.
У каждого есть своё убежище, своя пещера…
Полупустая кухня где-то на окраине. От рождения покосившаяся плита, серая от вечных, как мерзлота, пятен застывшего жира. Пузатый холодильник, который помнил запах миллиона пачек красно-белых пельменей. Два-три шкафа, висящие с пробелами, как уцелевшие зубы. В небольшой раковине по-натюрмортному небрежно валяются сальная кружка, тарелка со следами горчицы и вилка с ножом. Лежат там уже давно.
Окно без штор. Пустое. Деревянное. С кусками газет, наклеенных на сквозняковые трещины. В потолке лампа без абажура. Горит. За окном серые сумерки – толи утро, толи вечер. И желтое электрическое марево растекается по мокрой промокашке уличного света. Пейзаж за окном прост – пустырь в бесцветном снегу со щетиной голых кустов и высохшего репейника. На столе две банки шпрот, одна пустая, капли масла разбрызганы вокруг. Большой охотничий нож, криво отрезанный ломоть хлеба, с двумя хвостами коричневой рыбешки, хлеб местами маслянисто намок и блестит. Воздух стоит душным столбом табачного дыма. Стакан сока. Какого? не разберешь. Скорее всего… желтого. Полная пепельница. Окурки разные – что-то любовно докурено, что-то нервно затушено, и согнутая сигарета треснула на изгибе. Белый пепел покрыл толстые стеклянные края пепельницы. Бутылка водки «Привет» (не знаю, откуда, из каких ларьков прошлого занесённая на этот стол). Дешевая пузатая стопка с каплей внутри и с каплей снаружи. Пачка «Мальборо», слегка приоткрытая. Красная полупрозрачная зажигалка, газ почти закончился, огонёк маленький и синий.
Тишина. Звенящая. Чугунная тишина. Только в ушах шумит кровь с алкоголем. Упираюсь взглядом в блики на стекле, ибо за стеклом опоры нет, всё как туман, ненадежно. Голова чуть кругом. Глядя на бутылку, как бы примериваешься, поворачивая голову на бок. Зачем она здесь? Зачем я здесь? Я здесь прячусь. Прячусь от времени, разве забыл? Тогда водки! Горлышко звонко поцеловало край стопки, запах этила уже не бьёт в нос, уже привычен. Отрава, чуть поколыхавшись, устаканилась. Движенье отточено, взмах руки, взмах головы. Чуть прохладная жидкость обожгла горло, затекла в желудок и затаилась. Потом, освоившись, весело и зло втекла в мозг. Улыбка оскалилась, отразившись в стекле. Будто собеседник бросил вызов. Но нет, я один. Я же спрятался. Встав с дерматиновой шаткой табуретки, также шатко устояв, двигаюсь в комнату. В единственную комнату. Продавленный диван, пустое место вместо телевизора. Прожженный в двух местах цветастый ковёр. Почему из кухни взял с собой нож. Положил под диван. Руки плетьми легли на колени. Голова упала на грудь. Нет желания лечь, но нет сил сидеть. В голове мусорный ветер и дым из трубы. Больше ничего. Убежал. Сбежал. Скрылся. И мысль – "А ищет ли кто-нибудь?" И предательски правдивая догадка чесоткой засела в мозгу – "Нет". Нет… И темнота перевешивает и заваливает непослушное тело на диван. Минуты, секунды, часы, века смешались в причудливый коктейль, и не понятно, что именно ты сейчас проглотил. Глаза открылись, не желая того. В голове шумело одиночество. "Водки". Не спасение, но отсрочка. Чуть касаясь стены, добрался до кухни. Есть не хочу, сок не хочу… Хочу чая. Подкопченный чайник зашипел на плите. Где-то была заварка. Были бы пакетики, было бы удобнее. Было бы. Нет, просто заварка, просто кипяток, просто сахар. Ничего лишнего. Всё та же тишина. Сладкий, горячий, горький. Чуть отпускает жжение в груди. Как научиться не путать огонь души с огнем преисподней? Пачка сигарет попалась на глаза. Без мыслей, ибо в голове гудит пустота, шелестя, достаю сигарету, зажимаю зубами фильтр… Взгляд пуст. Секунды растекаются в бездействии. Что-то щелкает в мозгу, нужно щелкнуть зажигалкой. Кремень выдаёт сноп бесполезных искр. Лишь с третьего раза вялый язычок пламени затрепетал синей полусферой. Первые две затяжки пустые, на разогрев. И вот третья полновесная, во все усталые лёгкие. Дым повисает тяжелой занавеской посреди кухни. Нет сквозняка, есть тишина. Так захотелось нарушить эту вакуумность, так захотелось глоток жизни, не той, из которой убежал, а той, что у других, свежей и морозной. Уверенно подхожу к окну, с усилием поворачиваю затворы и распахиваю форточку, разрывая и треща газетными полосками, прилипшими к раме. Холод омолодил лицо, но тут же прошёлся по костям и заставил сжаться несвежее тело. С холодом в комнату вползли звуки – одинокий лай собаки, далекий, громкий и пьяный разговор, слов не разобрать, хруст машины, проехавшей на углу дома. И снова тихо, лишь город гудит, как неживая турбинная установка. Душно и холодно. Закрыл окно, но сквозняк остался. Ненужный сквозняк. Лучше не стало. Пустота никуда не делась. Вот бы в том мире, из которого я убежал, образовалась такая же пустота. А пока пусто только во мне. Это я вырвал мир из души, это я остался простреленным на вылет, на вынос. Водки. Темная вода для любых проблем. Стопка, как старая шлюха, приняла в себя жидкий яд. Уже не обжигает, уже просто стекленеет. И вдруг что-то с хрустом ломается внутри и, прорывая все дамбы и сметая всё на своем пути, в пустую душу врываются все слова, что ранили. Все. Ты, он, она, они. Разноголосый хор, холодные глаза, злой смех, слякоть, брызги, осколки неудач, нелюбовь…
Почему?!? Почему всё так? Почему всё это со мной?
Как сквозь ураган, выставив руку вперед, нужно быстро выпить следующую стопку, откусить, отряхивая крошки со рта, кусок хлеба со шпротиной, и тут же выпить ещё.
И закурить. Шторм утихает за мутным иллюминатором. Уже качает, но ещё не укачивает.
Да и хрен с ним. Со всем. Со всеми. Вы не поняли меня. Не правильно поняли меня. Я со всем о другом. Я вам показывал закоулки души, пускай, невзрачные, но зато чистые. А вы подумали, что я сдаю в наём угол. И начинали торговаться и примеривать под свои комоды и шкапы. Отойдите. Нет, не нужен мне залог.
Поэтому мне пришлось убежать вместе со своими галереями и кельями.
И вот они навалом лежат под ногами, за диваном, в пепельнице.
Пусть тут, пусть рядом со мной. Не отдам я вас. Никто не сможет больше в вас жить, кроме меня. Жаль, ведь вы очень уютны и по-своему красивы.
Плохая была идея вами делиться.
Еще одна плохая идея – ещё одна стопка водки.
Но других идей сейчас нет. Я уже выпил? Рюмка пуста. Не помню. Сигарета истлела. Ещё три штуки в пачке. Надо на утро оставить. А сейчас что? Сумерки. Часы по-предательски пошли в обратную сторону…
15 шагов до дивана. 15 тяжелых шагов. Диван как-то испуганно скрипнул. Нож. Почему он под диваном? Не важно. Всё не важно. Острый. А вот это важно. Острый и быстрый. Как это просто, оказывается. И не страшно. Если остро и быстро. Нет… Смысла в этом нет. И праздника в этом нет. Даже злого праздника в этом нет.
Подушка обратными сторонами перьев впилась в щёку. Но не остановила забытьё. Тягучее, зелёное, тошное забытьё. Ну, привет, черти.
Заходите, рассаживайтесь на моих ветвях. Показывайте, что тут у вас. Я надолго сюда. Я думал, у вас тут жарко. А тут холод могильный. Так вот отчего у меня в груди жгло всё это время? Это вы шалили? У вас тут не видно ни зги. Как же тут печально. А эта тонка красная кровавая линия и есть последняя черта? Ну что ж, пойдёмте. А вы, что не пойдёте со мной? Один. Один шаг. Всего один шаг. Глаза колет. Видимо, слезы замерзли. Не могу разглядеть, что там? За чертой? Толи знакомые силуэты, толи голые деревья колышутся после заката. Нога отрывается от земли. Последний её след вспыхнул по краям голубым газовым пламенем. Ну не ставить же ее обратно, ногу эту…
Свет молнией пролетел сквозь мозг. Ещё один разряд. Еще. Сияние стало ровным. Серый потолок, стены в красных подтекших обоях. И что-то светлое надо мной… Кто-то светлый надо мной…
Как меня нашли? Как запеленговали? Не трясите, я вижу, я слышу… Мне надо всплыть, не торопите меня, а то от перегрузки выскочит сердце. Всё, я с вами. Но не трясите…
Почему у вас злые слова на устах, а глаза такие испуганные? Я же прятался, я же был в убежище. Зачем искать того, кто прячется? Не плачьте… Мир не плачет, и вы не плачьте. Зачем же я прятался? Потому что мне было одиноко. Я искал место, где всё будет честно. А честно лишь там, где никто меня не покупаете, не продаёт. Это значит, лишь там, где вершина или впадина. Где никто не живёт, где разряженный воздух или тяжелые воды. Там нет никого, но там рыбачат черти. Я думал, я умнее, я не попадусь, отсижусь под корягой… Но не плачьте, я всплыл. Вот моё сердце, оно мне больше не нужно, оно поцарапано вилами, теперь оно еще долго будет пахнуть серой. Хотите, храните пока его у себя. А я пойду… Какой чудесный мороз и солнце…
И кисточка от хвоста заметала его следы на свежем белом снегу…
«ПОСЛЕДНИЙ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ»
Музыка неуверенно пыталась согреть, но безуспешно. Мокрый воздух прилипал к лицу толи незамёрзшими хлопьями, толи замерзающими каплями. Стая бездомных листьев перебежала дорогу наискосок и спряталась среди опавших собратьев под кустом. Непогода кружила над головой, ожидая своего часа. Ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к последнему заклинанию и, закрыв глаза, я начал рисовать в памяти струящийся образ…
Всё началось необычно… Солнечный день зайцем ехал в троллейбусе. Последний солнечный день ехал в троллейбусе. Люди, которые примечали его, отводили глаза, стесняясь этой неуместной красоты. День тоже чувствовал себя неловко, потому что не знал всех ритуалов этой общественнотранспортной веры. К тому же его дорожный костюм выглядел как фейерверк среди камуфляжа. Я сидел рядом, будто случайный попутчик любопытного, но испуганного чужеземца.
Поездка была не долгой. Дождавшись нужной остановки, день суетливо выскочил облаком на улицу, расправил кучевые кружева и неуверенно оглядываясь по сторонам, двинулся к парку.
Ему очень хотелось поскорее попасть на простор, что таился за забором.
И лишь добравшись до тенистой аллеи, день облегченно вздохнул и заулыбался, походка стала неспешной и прозрачной…
Деревья по-разноцветному закивали ему вслед.
Вот клён прислал желто-пятнистую записку, видимо, не решаясь заговорить.
Записка была немудреная, лишь пара строк – «Какая же, День, Вы красивая! Вам очень идёт эта солнечная дымка, что как шаль, наброшена на загорелые плечи».
День кокетливо склонил голову, подняв бровь, и поблагодарил дерево, ветерком пройдясь по седой и поредевшей кроне.
Мы двинулись дальше, петляя между севером и западом. Где-то высоко в ветвях закружилась и застыла в странной позе белка, сверяя свой хвост с рыжими локонами проплывающего по аллее облака…
А люди вокруг катали коляски, катались сами, молча курили, обсуждали ремонт, кто-то слушал радио, старики, оперившись на трости, вспоминали юность… Лишь дети, заглядывая в глаза последнему солнечному дню, беззаботно радовались. Их веселили голубые брызги в его серых глазах, словно лужи неба среди низких облаков. Дети смеялись, ведь только им было дано жить здесь и сейчас среди этих разноцветных листьев и синевы, не придумывая будущее и не имея прошлого…
Мы вынырнули на площадь среди цветов. Хотелось хоть как-то удержать день, хоть за рукав, хоть обманом. Я выдумал лавочку и усадил своего странника.
Солнце не грело, а ласкало, словно мягкая ладонь легла на щёку.
День прикрыл глаза и о чем-то молча замечтал. Интересно, о чем может мечтать день? Особенно, если он последний солнечный.
Мне никогда этого не узнать, но даже узнав, не понять. Да я и не стал бы пытаться.
Я во все глаза смотрел, смотрел и грабил. Грабил без стеснения и методично, забирая себе, забирая в себя его исчезающие черты, надеясь, что у меня они не пропадут. Что я сумею их сохранить…И может быть когда-нибудь вернуть их, краснея. А день вскинет руки-ветки и без обиды молвит: «Ба, где ты это нашел, а уж думала, что потеряла эту зажмуренную улыбку».
Но вряд ли… Вряд ли я признаюсь… Ему-то что, просто безделушки, которых полны карманы, а для меня это драгоценности…
Волшебник из меня тот ещё, и лавочка бесследно растворилась в пролетающей солнечной паутине. Прогулка начала сворачивать к чугунному выходу.
«Какой хороший ветерок», – сказал день, – можно ещё?» И листья послушно и мягко вновь пронеслись мимо нас.
День вдохнул полной грудью, посмотрел куда-то в сторону с улыбкой и взмыл в небо, где присоединился к стае улетающих журавлей…
А мне осталась на память лишь та кленовая записка, что сохнет меж страниц недописанной книги.
«МОДИЛЬЯНИ»
Я не Модильяни. Я не умею ловить свет пальцами.
Когда он закрывал глаза, то на его устах рождался поцелуй, что презирал Вселенную. Он не рисовал, он не писал, он даже не творил. Он с улыбкой смешивал на палитре свою жизнь с красным вином и делал последний штрих, приговаривая картину к вечности.
Я не Модильяни. Я не умею смеяться над незыблемым. Смеяться над этой будущей пустотой. А он смеялся и хлопал своими крыльями, роняя перья на стол. Он открывал секрет голубых оттенков, танцуя. Он разбрасывал их по всему мирозданью – от слез до смеха.
Я не Модильяни. Я не умею преломлять красоту, словно призма, раскладывая ее на радугу и твои глаза. Эта тонкая грань между линией шеи и бесконечностью трепещется от дыхания, и нет возможности поймать ее в сачок, словно бабочку. Только он мог игриво проскользить по лезвию ножа и окровавленными босыми ногами станцевать тарантеллу.
Я не Модильяни. Я не сумею закрыть тот кран, из которого капает время, тонкой выпуклой струйкой пробираясь к сливу.
Но не закрывайте мне своей спиной этот арлекиновский витраж. Пускай я не автор этой фантасмагории ромбов на стекле, но я хотя бы сверкну переливами, я отражу в своих прозрачных боках и причудливо перемешаю замысел первохудожника. И быть может одна из бабочек усядется напротив моей набухающей капли и найдёт в ней узор для своих завтрашних крыльев.
Да, я не Модильяни. Я не умею говорить красками, но я умею видеть, как рисует свет фонаря на ночных тротуарах, я умею видеть, как порхают тяжелые и мокрые гроздья опоздавшего снега в просеках желтого ненастоящего света, я умею слышать шепот пустой улицы в безнадежных синих переливах сирен.
И что-то крылатое вылетает у меня из груди. Словно голубь. И если ты увидишь на дороге серое перо, значит, я кружу над тобой, значит, ты под крылом.
«ОТ АВТОРА»
Там, где нас нет,
Там беспечно плещет море,
И ветер на просторе
Гоняет солнечный свет.
Там далеко,
Там цветут мечты и розы,
Там живут стихи и прозы,
Там всё легко
В той стороне,
Где заря ласкает горы,
Где чисты слова и взоры
И небо в окне.
В тот дальний край
Мы отправимся с тобою
Звонкой весною
Верь и мечтай
