Стрела, монета, искра. Том I

Джоакин упер острие меча в кадык хриплому и выдавил капельку крови. Старик сунул руку за спину, снял с пояса висевший сзади мешочек, затем еще один. Снайп оглядел его и убедился, что изъято все. Хармон развязал мешочки и пересчитал. Двадцать четыре агатки – три полновесных серебряных глории. И еще горсть-другая медных звездочек.

– Я рад, что ты поступил осмотрительно, седой лорд. Это было весьма разумное вложение денег. Теперь забирай своих недорезанных приятелей – и прочь с дороги.

Прежде чем двинуться дальше, Снайп подобрал топоры и лук, а Джоакин выдернул из бедра лучника свой кинжал.

С полмили молодой наемник угрюмо молчал. Затем поравнялся с Хармоном и спросил:

– Это ты… вы мне, выходит, испытание устроили? Вы же знали, что у мостка эта шваль обретается?

– Ну, не то чтобы знал, но надеялся, – ответил торговец, – Год времени прошел, кто-нибудь мог удосужиться их изловить. Однако дорога, как видишь, грязная, здешние люди ее не любят, а уж рыцарский отряд точно тут не поедет, так что…

– Ну, Хармон! Вы поступили… – Джоакин замялся.

– Если у тебя там на языке вертится «подло» или «низко», или еще экое словцо, то ты его лучше придержи. Подло было бы взять с хозяина плату за охрану, а потом не суметь справиться с горсткой лесных голодранцев. Вот это было бы низко. А я поступил всего лишь неожиданно… но и прибыльно для тебя.

Хармон махнул рукой, подзывая, Джоакин нехотя подъехал поближе. Торговец протянул ему полдюжины агаток.

– Бери. Ты заслужил их. Отличная работа.

Джоакин взял монеты и глухо переспросил:

– Правда?

– Чистая. Я даже не ждал от тебя такой прыти. Ты больно уж похваляешься. Многие похваляются, но ты ловчее, чем бывают хвастуны.

Слова звучали искренне – Хармон приятно удивился Джоакинову мастерству. Но это была лишь половина удивления. Вторую вызвал кинжал.

После схватки Джоакин наспех обтер его травой от крови, а на ближайшем привале принялся основательно чистить. Увидев оружие, Хармон присел рядом, попросил поглядеть. Отличная, изящная работа: узкое сверкающее лезвие, витиеватая посеребренная гарда, но главное – два полукруглых выреза в основании рукояти, этак под черничную ягоду размером.

– Где ты взял его? – спросил Хармон.

– Боевой трофей.

– Ты же понимаешь, приятель, что это за штука?

Джоакин кивнул. Но Хармон все же уточнил:

– Это искровый кинжал. Одним касанием лезвия можно уложить тяжелого латника.

– В нем нет очей, – печально буркнул Джоакин.

– Верно, – согласился Хармон, поглаживая пальцем пустые выемки. – С очами стоил бы дороже, чем вся твоя экипировка вкупе с лошаденкой. Но и без них ты мог бы выручить за него пару елен. Хочешь, помогу продать?

– Нет, – покачал головой Джоакин.

Хармон повертел кинжал еще, разглядел вензель на навершии рукояти.

– Это парадное оружие, не боевое, – сказал Хармон. – Для сражения он слишком короток и изящен. Такой штуке место в дворцовой зале, на боку у какого-нибудь лорденыша.

– И что?

– Ты не мог взять его трофеем в бою. Мог украсть, но вряд ли, если я хорошо рассмотрел тебя. А мог добыть в поединке – это более похоже. В любом случае, за то или другое легко можешь вляпаться на позорный столб с плетьми. А если попадешь на глаза тому, кто украшает грудь таким же вензелем, – Хармон показал навершие кинжала, – то, глядишь, и пеньковым ожерельем разживешься.

– Не продам, – хмуро покачал головой Джоакин и отобрал кинжал.

По мнению Хармона Паулы, это было глупое решение. Таскать на поясе обвинение против самого себя, вместо того чтобы носить серебро в кармане, – явная дурость. Однако когда Хармон вернулся в фургон, глаза его поблескивали. Загадка. Хорошо, когда в человеке – загадка! Для него самого, может, и не особо, но вот наблюдать его со стороны, пытаться разгадать – отличная, редкая забава!

Хорошо бы девицу ему, подумал Хармон о парне. Такие, как он, особо забавны, когда влюблены… или когда в них самих влюбляются. Хармон Паула не ожидал, как скоро он окажется прав, и даже дважды.

Стрела

Апрель 1774 года от Сошествия

Кристальные горы (герцогство Ориджин)

– …По этой самой тропе! Наши Праотцы – сотня здоровых мужиков, все как на подбор суровые, крепкие, бородатые; им все нипочем, как дикому вепрю. А среди них – семнадцать нежных цветочков, розовых таких жемчужинок – святые Праматери. Они ступают по тропе своими тонкими ножками, со всех сторон окруженные надежной мужской защитой. Янмэй Милосердная и Светлая Агата, и Мириам Темноокая, и…

«Ты всех семнадцать Праматерей перечислишь или кого забудешь? Или устанешь наконец?» – подумал с надеждой Эрвин. Говоривший, однако, не знал усталости. Он звался бароном Филиппом Лоуфертом и являлся имперским наблюдателем при экспедиционном отряде. Для всякого похода за известные границы Империи необходимо включать в число участников человека, напрямую служащего Короне, – закон Константина, издан в тринадцатом веке… Филиппу Лоуферту было изрядно за сорок, он носил козлиную бородку и считал себя гением красноречия.

– …Женщина – это жемчужинка, и ей подобает лежать на мягком ложе в безопасном укрытии раковины, в объятиях железного панциря. Вот каков должен быть мужчина – несокрушимый, жесткий, а внутри него – нежная душа, раскрывающаяся только…

Одежда Филиппа пестрела золочеными вензелями повсюду, куда только можно было их влепить. С этакой слащавой улыбочкой он изрекал банальные пошлости непрерывным, безудержным потоком.

– …Только тогда женщина будет счастлива с вами, если сможете оградить ее непробиваемой стеной и заслонить от жестокого мира. Вот так, молодой человек.

Ах, да. Еще он упорно называл Эрвина Софию Джессику, наследного герцога древней земли Ориджин, «молодым человеком».

– Я чрезвычайно благодарен за науку, барон. Вы раскрыли мне глаза, – сообщил Эрвин.

Филипп не уловил сарказма.

– Да, молодой человек, быть мужчиной – это искусство. Когда я впервые оказался в этих горах…

Скалы – взметнувшиеся к небу величавые громады – выглядели хрупкими. Много веков назад неведомая сила ударила в них и расколола, раскрошила, как стекло. Сквозь горный хребет, прорезая его, легло ущелье – зияющая рана, заваленная обломками породы. Мельчайшие были размером с мизинец, крупнейшие – со сторожевую башню, поваленную и замершую на дне ущелья в нелепом угловатом равновесии. Среди обломков находила себе путь река, шипела и журчала, вспенивалась, порою подхватывала несколько камней и волокла, сбивая в нестройные груды. И тут же река принималась злиться, становилась на дыбы, преодолевая собою же созданные заторы. От потока восходили склоны ущелья – сперва плавно, затем круче, а затем превращались в отвесные темные стены, испещренные прожилками блестящих пород. Вдоль подножья скал, в сотне ярдов над рекой, лепилась к склону тропа, по ней, неторопливо извиваясь, ползла цепочка путешественников.

Отряд состоял из сорока человек. Его ядро составляли одиннадцать кайров – северных рыцарей, прошедших посвящение. Каждого кайра сопровождали двое греев – пеших воинов, состоящих в услужении у рыцарей. Воины делились на две группы – ведущую и замыкающую, защищая отряд с фронта и тыла.

В авангарде ехал также механик Луис Мария. То и дело он останавливал коня, чтобы зарисовать некую деталь рельефа, и весь отряд принужден был останавливаться вместе с ним. Герцог Десмонд Ориджин питал наивные надежды на то, что через Кристальные горы можно проложить рельсовую дорогу. Он отдельно оговорил это, когда давал распоряжения Эрвину и Луису. Следуя приказу, механик старательно наносил на карту маршрут и помечал преграды, которые придется устранить.

В безопасной середке отряда ехали Эрвин с имперским наблюдателем. В спину им дышали вьючные ослы, ведомые греями. Животные издавали характерный запах, отлично ощутимый благодаря попутному ветру. Процессия двигалась со скоростью самого медленного ослика, то есть еле ползла.

Ширины тропы хватало лишь на одного всадника, Филипп Лоуферт ехал на корпус позади Эрвина и без устали разглагольствовал. Его слова смешивались с колоритным благоуханием вьючных ослов.

– Когда я впервые оказался в Кристальных горах, со мною была девушка по имени Вильгельмина. У нее были золотые кудри и глаза – как спелые оливки, и фигура… Да, на фигуру стоило посмотреть. Мы поднялись с нею на скалу, вот туда, на самую верхушку, встали на краю. От ветра волосы растрепались, прямо как грива у льва. Я обнял ее сзади, повернул лицом к ветру и спрашиваю: «Чувствуешь?»

Тьма, до чего же болят ноги! Шестые сутки пути, часов по десять в седле каждый день. Эрвин всерьез подозревал, что его бедра стерлись уже до костей, и удивлялся, как еще не тянется за ним по земле кровавый след. Спина каменела от постоянного напряжения, Эрвин позабыл о том, что когда-то обладал чудесной способностью наклоняться без боли. Вчера он попробовал пойти пешком, и, как назло, весь день тропа вела то вверх, то вниз, переваливая через многочисленные уступы. К вечеру Эрвин взмок от пота и хватал воздух ртом, как загнанная лошадь. Одежда отвратительно прилипала к телу, ступни горели, кожа покрылась пунцовыми пятнами. Он поражался нечеловеческой выносливости пехотинцев, умудрявшихся тащить на себе амуницию. Сам-то Эрвин шел налегке, предоставив свой немалый багаж заботам осликов. Он оставил при себе только меч и получил от него тринадцать ударов по щиколотке, шесть – по колену, и вдобавок две весьма ловких подсечки (Эрвин вел счет). Сегодня он не стал повторять вчерашний подвиг и поехал верхом. Бедра, стертые о седло, – все же меньшее из зол.

– …И я спрашиваю Вильгельмину: «Чувствуешь?» А она мне: «Что чувствую?» Я прижимаю ее к себе покрепче и говорю: «Священную силу». И она в ответ: «Это просто ветер дует», – а я говорю: «Нет, это сила любви. Разве ты не знала? Святые Праматери сошли в мир из этих самых скал и принесли с собою любовь! С тех пор Кристальные горы наполнены силой любви!»