Юность. Музыка. Футбол
– Да ладно, – подхватывая посуду улыбался смущенно Герман, – Ты понимаешь, я пробы свежие посмотрел – глазам не поверил, таких вод здесь быть просто не может. А если может, тогда я не знаю.. Написал академику Кузьмину. Чуть ужин в итоге не проморгал. Захожу – все сидят, уплетают, и никому никакого дела, что там, может быть.. В общем, как-то вырвалось само. Ну ты ж не в обиде?
– О-хо-хо, я-то нет, но смотрю – начальник как будто подавился. А Катараев так взвился уже.. Хорошо Петрович заржал, и другие потом.. Так что Петровичу спасибо скажи. А то бы Юра.. у него и так, похоже, зуб на тебя.
В камбузном отсеке зазвонил телефон внутристанционной связи.
– Ответь, – попросил Лёха, и Герман пошел снимать трубку.
– Галкин слушает, – отрапортовал он. – Да, Валерий Петрович. Ого! Понял. Хорошо. Да, он здесь. Передам.
– Ну что там? – Леха сразу отметил появившуюся после звонка серьезность на детском лице гидрохимика, – Льдина треснула где-то?
– Медведь на станции.
– Где конкретно? – подобрался Лёха.
– Был у туалета, сейчас у продуктового склада, вроде бы. Петрович сказал – никуда не выходить.
– А в дизельной в курсе?
– Да, Меньжуев его и увидел.
– Тогда ладно. Ты чего так напрягся? – усмехнулся Лёха, оглядев все еще пребывающего в некотором оцепенении Германа, – Медведей что ли не видел?
– С борта видел. А так – нет, – признался тот. – А что же Рыжий? Черныш? Хоть бы гавкнули что ль…
– Зассали, видать. Но вообще это дело такое, – снова посерьезнел Лёха, – Я бы с ним не шутил. Хозяин Арктики. Мы у него здесь в гостях. Убивать нельзя – в красной книге, геморра потом не оберешься, до семи годков могут дать. А тут уж как карта ляжет, – заключил философски он, всматриваясь сквозь окно в привычный узор теней.
Серьезная вдумчивая тишина растеклась по кают-компании в почтительном ожидании звука. И тут за окном грянул выстрел.
– Ну, где он? – сквозь одышку спросил подбежавший Петрович.
Меньжуев молча ткнул дулом карабина в направлении стоящей метрах в пятидесяти продуктовой палатки. Медвежья морда смотрела на них прямо из свежепродранной прорехи с выражением явного неудовольствия появлением здесь двуногих в этот самый момент.
– Не боится гад, – с обидой поделился Меньжуев.
– А где начальник?
– Там все ещё, – кивнул вправо Меньжуев в направлении сортира.
Дверь туалета слегка приоткрылась, явив голову начальника станции.
– Давай, Петрович, гони его на хрен, – приглушенно приказал Кабалёв, – Попортит же всё..
Дверь туалета опять затворилась, не сумев, тем не менее, заглушить характерные звуки.
– Скрутило, – с сочувствием в полголоса заметил Петрович, – Бывает.
Меньжуев криво улыбнулся.
– Давай-ка, – продолжил Петрович, – Заводи-ка «буран». Погоним «бураном» его.
– Да что ты, погоним! – отмахнулся Меньжуев, – Не видишь – не боится он ничего. Мочить его надо..
– Сказано – заводи, значит – заводи, – так же спокойно повторил Петрович, – Ты слышал, что начальник сказал?
– Не поеду я, Петрович, – твердо ответил механик, – Порвет же. Видишь – похеру ему всё..
– Послушай, Володька, – взялся за карабин Петрович и, резко рванув на себя, вырвал его из рук Меньжуева, – Я как зам начальника приказываю тебе: иди – заводи «буран». Вместе поедем, ты не боись..
– Не боись, – с горькой иронией повторил Меньжуев.
– Иди и не тренди. И давай только быстро.
Меньжуев, часто оглядываясь и тихо ругаясь, посеменил к стоявшему у дизельной снегоходу. Медведь, чуя тревогу, вылез целиком из палатки и шагнул в направлении застывшего на месте Петровича. Петрович щелкнул затвором. Сортир отозвался тревожной дробью. Ветер беспечно присвистнул.
Послышался шум мотора, и вдруг опять грянул выстрел.
– Вон он, – показал Лёха в окно и рванул прямо без куртки на улицу.
Следом выбежал Герман. Медведь, развернувшись к полярникам задом, большими скачками удалялся от лагеря. Из-за угла показался «буран» и устремился в погоню. За рулем был Меньжуев, он что-то пел (а скорее, орал) про нелёгкую жизнь комбайнёров. Позади него, левой рукой ухватившись за сиденье, а правой – за карабин, восседал Петрович. Воинственно рыча, снегоход нес их прочь, в снежную мглу.
– Отогнать его подальше хотят, – пояснил увиденное молодому коллеге Алексей, когда «буран» скрылся из видимости. – Давай, завари-ка чайку…
– Вот так вот, Герман. Вот так, – усталым тоном наставника, преподавшего только что наглядный урок, приговаривал Алексей, в ожидании чая выискивая в вазочке среди цветного разнообразия любимые конфеты «Весёлый мишка». – А ты вот думал, скажи, – наконец обнаружил он «мишку с орехом», – Думал ли ты, – повеселевшим голосом повторил он вопрос, – Почему Кобылин у нас хмурый такой всегда ходит?
– Не знаю, – пожал плечами Герман, – Характер такой. Все ведь разные же.
– Ах, так ты ж его до зимовки не знал! – махнул Лёха рукой, – Видел бы ты, какой весёлый мужик раньше был. Заводила! Всё время с шутками-прибаутками, анекдотами, подкалывал всех…
– Да ладно, – с сомнением посмотрел на старшего товарища Герман, – Кобылин – с прибаутками? Дима?
Угрюмый нелюдимый ледоисследователь Кобылин, который даже на приветствие в лучшем случае – молча кивал, а чаще, погруженный в глубокие думы, вообще не удостаивал ответом, встал перед мысленным взором Германа:
– Да из него же и слова не вытянешь…
– Так то сейчас. А раньше, знаешь, какой был балагур? Весельчак, каких мало!.. Полгода назад ещё, – Леха вдруг нахмурился и вместе с дымящейся кружкой отвернулся к окну. – Немногие знают.. Он мало кому и рассказывал.
– Лично я – никому, будь уверен, клянусь, – поспешил заверить товарища обомлевший Галкин.
– Ладно, не подведи уж, – метнул строгий оценивающий взгляд в направлении взволнованного Германа Лёха и, видно, удовлетворившись увиденным, бесстрастным голосом продолжил:
– Весной этой Дима был в экспедиции. В Карском море на атомном ледоколе «Ямал». «Росойл» заказала исследования льда в районе своей будущей добычи, и ребята целый месяц ползали по нему, бурили, давили, выпиливали всё, что для этих исследований нужно. Их было там 26 человек поначалу.. Дима в той экспедиции давил образцы, изучал прочность льда. А друг его, старый товарищ со школьной, можно сказать, скамьи Серёга Сундуков бурил горячей водой лед в торосах, изучая их толщину и структуру. Да. Так вот. Утром выходят мужики с ледокола на лед, вечером – обратно, весь день на льду. Брали с собой пожрать немного и термосы с чаем. Термосы наполняли на камбузе ледокола. Вот Дима с Серёгой как раз эти термосы на всех оттуда с утра забирали, а вечером пустые обратно приносили. Дело не хитрое, в общем-то. Работалось ребятам нормально, сильных морозов не было. Все бы хорошо, но в мае в Карском море медведей полно. Поэтому, пока на льду работы идут, штурмана на мостике за медведями наблюдают. Медвежью вахту несут. И если что – дают три гудка, чтоб народ понимал – пора сваливать на борт. А кроме гудка, против мишек и не было ничего. Были цветные ракеты, конечно, знаешь такие?.. У нас их полно.. Ну а что с них ему? Как слону дробина, только интерес будят.. Их и не брал на лед никто – бесполезно потому что. Оружие на борт атомного ледокола брать нельзя. Вообще никакого. Раньше у капитана всегда пистолет был. Теперь и его запретили.. Работали месяц, и где-то из них дней пятнадцать, наверное, приходили медведи. Любопытные твари. Несколько раз ошивались вдали. Несколько раз приходили до или после работы, когда на льду людей не было. А раза три приходилось спасаться: пароход гудит, народ оставляет на льду всё оборудование и ломится на борт, ждёт пока медведь подальше не сдристнет. Медведи обычно боялись – тифон громко гудит. Ну а пару раз прозевали. Поздно заметили на мосту. Понятно, пока стоит ледокол – что на мосту делать-то?.. вокруг лед да снег, только учёные что-то там ковыряют, смотреть на одно и то же целый день скучно.. Ну и, сам понимаешь, чайку погонять, потрендеть, байки потравить.. А тут вдруг раз! И вроде бы только что не было по близости никого.. У медведя ж прыжки по семь метров.. От него хрен уйдешь.. Когда увидели, загудели, он – раз-раз, и у трапа уже. А народ на торосе отрезан! Ну, загудели, конечно, на полную. Напугали его. Хорошо, он от трапа к торосу не дернул, в другую сторону поскакал – народ успел на борт забраться. А в другой раз, когда проморгали, не повезло. Торос был высокий, он и скрылся за ним. Да и видимость – хреноватая, туман наползал.. Серёга Сундуков как бурильщик оказался всех ближе. Он-то увидел, когда медведь метрах в двадцати уже был. А до ледокола бежать метров двести. Бесполезно – догонит тебя как два пальца. Серёга крикнул, чтоб народ предупредить. Успел достать из штанов фальшфейер, рванул за верёвку, зажёг. Над головою поднял его, заорал: «Зенит – чемпион!» (болельщик был тот ещё – на работу всегда в зенитовском шарфе выходил). Тут и на мосту, конечно, заметили, загудели.. Но медведь уже в режиме охоты был. А если он начал охоту – его уже ничем не собьёшь.. Несколько прыжков, и на глазах коллег и товарищей..
– Так что же все – просто стояли?..
– «Стояли».. так быстро же всё: лапой в голову раз – и привет. Дима неподалеку был, а что сделаешь? Схватил пешню, кинул.. Да там труп уже был – секундное дело. Да и пешня не долетела.. Люди видят: медведь тело зубами схватил, оттащил чуть подальше в торос и там треплет.. Дима, а с ним ещё два смельчака подобрались поближе – нужно же тело хотя бы отбить. Один с пешнёй, другой с бензопилой, Дима с лопатой. Шумят, наступают. Медведь на время Серёгу бросил, повернулся к ним.. Те смотрят: на месте живота у Серёги – здоровая красная дырка, и ляжки одной уже нет.. Медведь повернулся-то к ним, и ка-а-ак встанет на задние лапы!.. «Ладно, – кричат мужики, – доедай, хер с тобой!.. Чтобы ты подавился, скотина». Отступили.. Вдруг видят: к ним от парохода бежит человек в чёрных брюках и белой рубашке. А с трапа тётка, буфетчица, орёт ему вслед: «Стас! Стас! Ты куда?..». По снегу бежит в обычных ботинках, ноги вязнут, падает, снова встаёт.. А в руках – не то ракетница, не то пистолет. Бежит, матерится.. Глядят: так это же капитан! Поравнялся с мужиками, красный как рак, прицелился в медведя и выстрелил. Настоящий боевой пистолет оказался! Хотя и нельзя официально, а все равно нужен ведь – вдруг бунт, или, там, паникера прижучить.. Выстрелил он – не попал. И опять побежал. Дальше к медведю! Бежит, орет, руку с пистолетом вперёд выставил и палит на бегу.. Попал, не попал – не известно, но медведь только вдруг пересрался, бросил Серёгу (хотя там мало уж, что на него похожего осталось) и давай удирать.. А капитан всё равно – так за ним и бежит!.. Остановился, когда только пули закончились.. Мужики Серёгины останки в волокушу сложили и на пароход отвезли. В тот же вечер вызвали с Диксона вертолёт, чтобы тело к родным в Питер доставить, а пока положили его в рефрижератор на камбузе. А на Диксоне задуло. Погода не лётная. Так и лежит в холодильнике день, второй, третий.. А работать же надо. Дима теперь один по утрам на камбуз за термосами приходит, а там за дверью Серёга.. Смотрю, говорит, на рефкамеру каждое утро и думаю: «Ну как ты там, друг?».. Вот так. На пятый день прилетел вертолёт, вывез Серегу. Ну а Дима с тех пор.. ну сам видишь.
Дверь отворилась, и в кают-компанию вошёл Петрович.
– Дааа, – протянул впечатлённый Галкин. – А Сундуков, он тоже у нас в институте.. работал?
Алексей промолчал. Герман, увидев Петровича, сразу осёкся. Тот сел за стол, усмехнулся и покачал головой.
– Прогнали медведя, Петрович? – обратился к вошедшему Алексей.
– Прогнали, – махнул рукой тот, – А тебе вот не стыдно, Борисыч? Опять про Кобылина звездунца заправлял?..
– А у тебя вот, Петрович, язык прямо чешется это.. покровы срывать! – оскалился в улыбке Лёха.
– Ладно, Андрюха, – обратился Петрович к ошарашенному Герману, – Зато теперь знаешь: Борисыч – свистун еще тот. И не было никогда полярника Сундукова. Уж я б его знал.
Меньжуев опять сидел в дизельной. Его четырехчасовая вахта едва перешла свой экватор, а уж столько, казалось, вместила. Он сжимал обеими руками кружку с горячим кипятком, стремительно вбиравшим в себя содержимое чайного пакетика, и думал над тем, что вот как ни крути, а жизнь-то для подвига всегда найдет место…
В окне показался начальник, и вот он уже стоял здесь, в ДЭС, в механическом сердце, разгоняющем энергию по всем станционным объектам.
– Ну, замерз? Далеко отогнали? Молодцы, мужики, – как пулемет застрочил Кабалёв, словно и не нуждавшийся в ответах. – Кружка есть пустая? Бутылка? Куда налить можно, – он вынул из кармана 250-граммовую металлическую флягу, обтянутую крокодиловой кожей.
– Сейчас, я это, – схватил кружку с чаем Меньжуев и сделал шаг к умывальнику.
– Не надо, – прочитал его намерения Кабалёв, поставив флягу на стол. – Занесешь после вахты. Аккуратней только, на вкус-то он мягкий, но градусов семьдесят есть. На травах..
– И это.. на вот, домой позвони, – извлек он из-за пазухи спутниковый телефон. – Петровичу тоже скажу, чтоб к тебе заглянул через час – телефон ему передашь.
– Спасибо, Семёныч.
– Спокойной вахты.
– Алё! – Меньжуев держал одной рукой телефон, а ногтем большого пальца второй продавливал новый узор в крокодильем декоре начальничьей фляги. – Алё! Ночь Любви? Надю можно мне?.. Плохо слышно вас.. Надя? Здравствуй, Наденька! Это Володя с Северного полюса. Да! Правда? Да, я! Да, хорошо, спасибо, как ты? Ну ладно. Да не, все нормально! Только времени вот мало у меня.. Ага, как обычно. Давай, давай, радость моя, – пустая фляжка, на миг оставленная без внимания, качнулась и звучно плюхнулась на пол…
– Ты скажи мне, родной, что сейчас на тебе?.. Поняла.. Я расстегиваю твои меховые штаны.. И быстро снимаю..
Меньжуев зажал трубку плечом.. Ах ты ж, ёрш, опять молнию заело!..
Да, погоди, погоди!.. Так, ладно, со штанами готово.. «трусы».. там ж еще шторм-кальсоны.. А как же? Дульник с утра – метров 20, не меньше…
Ковбойцы и индейцы
Букет из семи белых роз лежал на прилавке, облачаясь при помощи продавщицы в прозрачную упаковку, а я уже рылся в лопатнике, чтоб отслюнявить нужное число бабосов. Как вдруг божественные скрипки при стройной поддержке каких-то ещё дружественных им инструментов настойчиво повлекли к седьмым небесам, а сладкоголосый солист ансамбля THE DRIFTERS проникновенно пропел:
This magic moment..
В сотый раз очарованный волшебной мелодией, я позволил себе выждать паузу и не сразу ответить на вызов.
..So different and so new
Was like any other
Until I kissed you..
Гайават курил у входа в торговый павильон, когда внутри заиграла его любимая песня.
Ай-нанэ-нана!
Ай-нана..
Песня, без которой в родной деревне не обходился ни один праздник – её пели на свадьбах и юбилеях. И стар, и млад любили её.
..Чёрные крыла
Надо мною вы кружили
Чёрные крыла
Мои мысли ворошили..
И Гайават любил её с детства. Он даже играл её на чаранго. Выходило не очень гладко, но исполнительские недочёты его друг Ахоут всегда возмещал сильным голосом. Гайават, когда играл, тоже пел, но Ахоут мог петь громче. Гайават вспомнил, как они вдвоём опять пели её на прощальном ужине перед отъездом в столицу. Гайават взял чаранго, а Ахоут со всей силы.. Так было круто!.. душевно.. Всем тоже понравилось.. И где он теперь – Ахоут, друг детства? Известно где – нет его уже год. На глазах у Гайавата убили его. Сам еле спасся..
Часто Гайават, когда пел и играл эту песню, представлял, будто сам парит в небесах и смотрит на родную деревню сверху.. Вот его дом, вон бабушка снизу зовёт его и машет ладонью.. Но он теперь коршун, и он летит дальше. Вот там его отец со своим братом, дядей Янизином, пасут отару. Где-то там Матхотопа, любимец Гайавата. Гайават помнил его ещё совсем маленьким, молочным. С большими, выпуклыми, влажными глазами, пушистый и трогательный. Тогда Гайават взял его под опеку. Теперь уж непросто узнать в этом статном баране с окладистой бородой и густой лоснящейся шестью того неуклюжего доверчивого сосунка, почти человеческим жалобным голосом требующего тепла и внимания. А вот и он, красавец Матхотопа, гордость отары, тоже задрал свою морду и блеет-приветствует. Здравствуй, мой нежный и ласковый друг! Но мне нужно дальше. Туда, где добыча. Зазевавшаяся или менее ловкая-сильная нежели я, смелый-быстрый орёл или коршун. Я лечу, примечая внизу всё, что шевелится, даже самых маленьких зверей – насекомых. Попробуй появись только какой-нибудь суслик или же ящерица… Ах, шайтан! Ну что за музыка пищит там, зачем?.. Гайават бросил под ноги окурок и, хмурясь, подошёл к цветочному павильону напротив – посмотреть на источник вторгшихся в его полёт завываний. Телефон.. так и знал! А там что ещё?..
..And then it happened
It took me by surprise..
Наконец, положив на прилавок бумажник, я поднес трубку к уху, чтоб другой ангельский голос прожурчал мне весенним ручьем: «Привет. Я буду позже минут на пятнадцать. Ага. Ну, давай».
И вот, если ты – коршун, когда видишь добычу, нужно сразу – хащ, хащ!.. Будто молния – хащ, и лететь быстро-быстро!
То есть будет она минут через тридцать, не раньше – вычислил я, бросив взгляд на часы. Да так и застыл, в одной руке держа отслюнявленные купюры, а мобильник – в другой, и видя, как чья-то коричневая клешня хватает с прилавка лопатник (мой, блин, лопатник!) и делает ноги…
Ноги эти в черных спортивных штанах и пыльных потрепанных мокасинах выскочили из павильона, промелькнули вдоль стеклянной стены, затем обо что-то споткнулись…
Споткнувшись, он припал на четвереньки, но тут же вскочил. Но и я уже вышел из ступора, спрятав в карманы мобилу с двумя осиротевшими пятихатками, подтянул завязки на стетсоне и рванул за ним следом.
Взяв с низкого старта неплохой темп, гурон сделал отрыв. Старательно перебирая короткими конечностями, он добился того, что дистанция выросла. Главное не дать ему скрыться из вида, а там уж разгоню свои ходули. Футбольная юность позволяла считать, что дыхалки мне хватит. Его черная ветровка с капюшоном раздувалась пузырем метрах в шестнадцати от меня, а в голове по-прежнему плескались THE DRIFTERS:
Sweeter than wine
Softer than the summer’s night
Everything I want…
Зашибенный рингтон я поставил – слов нет. Жаль для погони мотивчик расслабленный слишком. Люблю вот старый музон – и хоть режь. Особенно соул и джаз.. Завтра в «Канале» концерт. Пойду без малышки. Не хочу отвлекаться. Да и ей: соул то, джаз или блюз – все одно, скучно и непонятно. Хорошая музыка не для женщин, им нужно другое. Я-то знаю, что нужно им, и могу это дать.. Но для этого мне нужен спорт, и мне нужен джаз. Ведь джаз, как бы кто трендел, это мир. Старый правильный джаз, пацаны, это круто.
Миновав людное место перед входом метро, мы нырнули в подземный переход, а выскочив из него направо, понеслись мимо длинного синего забора, окружавшего стройку. В памяти вспыхнула история памятного забега четырехлетней давности.
Те веселые старты были связаны с юбилеем родного универа. Мы с приятелем, будучи тогда второкурсниками, сидели на экзамене по физике и тщетно пытались выклянчить у старого маразматика хотя бы тройки, когда дверь в аудиторию распахнулась и вошла наша добрая фея – физручка Нина Леонси. От нее мы узнали, что через час у главного корпуса намечается большая праздничная эстафета, а в команде от нашего геофака не хватает людей, и если мы с приятелем готовы закрыть эту брешь, то она прямо сейчас постарается уговорить физика отпустить нас с трехочковыми в зачетках. Ну и как тут не верить в высшие силы?
Перед парадным входом в главный корпус было организовано место передачи эстафеты – за столами на отрытом воздухе собрался весь университетский бомонд – ректор, деканы, важные гости… Команда наша стартовала не слишком резво, пропустив вперед даже доходяг-математиков, разве что привычно безнадежные философы шли после нас. Я был поставлен на последний этап (приятель остался в запасе). Принимать эстафету мне выпала честь от ветерана факультета бородатого Феликса по кличке Стакан. Бывший спортсмен Стакан уж года три как был должен закончить наш вуз, но какие-то темные силы всё были помехой. Но, что ни говори, а старая школа – есть старая школа, ее не пропьёшь. Когда его предшественник все ж таки добрался до финиша, Феликс с остервенением вырвал у него палочку и рванул во всю дурь. Наращивая темп по этапу, он оставлял за спиной одного за другим конкурентов, переведя наш факультет из аутсайдеров в твердые середняки. Большего сделать ему не позволила скоротечность дистанции. Я с трепетом следил за последним отрезком его впечатляющего спурта и наполнялся нежданной ответственностью за командный успех. Когда Феликс со вспененной бородой ворвался на финиш, то разразился столь яростным громобойным напутствием, что все праздные беседы университетских бонз в тот же миг захлебнулись, ожидавшие своих стартов спортсмены вздрогнули, а уже принявший эстафету историк выронил палку из рук, и та запрыгала прочь, звонко стуча по асфальту во внезапно возникшей почтительной тишине. Ключевое слово спича «По-шшш-ё-о-о-ол!», обрамленное ярким орнаментом бескомпромиссных заклинаний, вынесло меня со старта подобно взрывной волне, и окрыленный посланием я понесся навстречу рекордам. Воодушевляющие тезисы звенели в ушах весь этап. Приняв эстафету шестым, я сумел обойти троих и замкнул призовую тройку. Вот только оргкомитет, пришедший в себя после шока, не проникся духом заветов брутального Феликса, и команду нашу дисквалифицировали. Сучьи обмудки…
Так.. Забор подходит к концу. Впереди уже виден пустырь, а за ним начнутся дома. Не сгинул бы гад во дворах. Ничего.. Не уйдешь…
Рыжая каменистая почва неосвоенного среди новостроек пространства норовила уйти из-под ног и вздыбиться стеной перед самым лицом. Но Гайават понимал, тот, что сзади – и он не двужильный, крупней, значит, «сдохнет» быстрей. Не сбавлять и терпеть.. Жалко – нету ножа. Нету даже отвертки… Закололо в боку, а во рту загорчило. Неужели, опять? Гайават вспомнил, когда впервые он ощутил эту горечь с привкусом глины. С тех пор этот вкус возвращался не раз и всегда был предвестником слабости и болезни. А тогда в первый раз, еще подростком, он еле добрел с выпаса к дому и тут же слёг с жаром. Бабушка сперва отругала его – вот возится целый день со своим Матхотопой – от него и хворь, поди, подцепил. Но затем напоила отваром и, когда чуть-чуть отлегло, на сон рассказала легенду про бедного Абдулу (с детства любил Гайават слушать бабушкины рассказы)… Славным был парнем Абдула – добрым, хорошим, трудолюбивым. Жалко, что бедным. И был влюблён Абдула в девушку из родного аула. Девушку звали Шокира. Шокира с детства была очень красивой, и такой притягательной, что когда шла по улице, за ней бежали гурьбой и собаки, и дети. Всем она была хороша, но самым прекрасным в ней был ее голос. И когда она пела, сразу смолкали все овцы, куры и другие животные, а птицы спускались поближе – послушать. Всем она нравилась. Даже старухам. Многим хотелось жениться на ней. Но калым был назначен такой, что все, как узнавали о нем, разводили руками и отправлялись восвояси, грустно насвистывая и качая головой. Но не таким был Абдула. Для настоящей любви нет преград. Трудности делают её только больше. И отправился Абдула в северную страну зарабатывать на калым. Долго, упорно трудился он там. Целых полгода. Но всё ещё мало денег скопил. Через полгода позвонил он отцу Шокиры, сказал, что жив и здоров, и попросил не за кого не выдавать её, пока он, Абдула, не вернётся с деньгами. И пуще прежнего, ещё усерднее стал он трудиться. Работал так он ещё полгода. Подсчитал заработанное затем и понял, что всё равно не собрал и половины калыма. И позвонил он опять отцу Шокиры и всё рассказал: как упорно работал здесь целый год, но все ещё не смог на калым заработать. Но веры в удачу свою не утратил, так как всё ещё хочет взять в жены Шокиру. В душе Абдула, конечно, надеялся, что отец девушки выслушает его и скажет: «Вижу, Абдула, действительно ты любишь мою дочь. Возвращайся, отдам тебе в жены Шокиру. А то, что не всё ты сумел заработать – не беда, любовь дороже золота!» Но не сказал так Шокирин отец. Просто похвалил, что от цели своей Абдула не отрёкся, похвалил и трубку повесил. Загрустил тогда Абдула и пошёл за сочувствием к друзьям-землякам Хидиру и Хамзе. Те тоже искали удачи здесь на чужбине, вдали от родного аула. И вот Хидир и Хамза предложили пойти Абдуле втроём на опасное дело. А дело то было такое. Был у Хидира с Хамзой на примете жадный богатенький старичок, который, как говорили, никогда не расставался со своими деньгами и всегда брал их с собой, даже когда шёл в магазин, на работу или просто гулял. Не хотел сперва ввязываться в такие дела Абдула. Но что будешь делать, когда деньги нужны? Согласился. Присмотрелись к старичку друзья пару дней, запомнили, где и когда он бывал. И заметили еще, что слева у того на груди пиджак всегда странно топорщился – явно прятал там что-то старик. Не иначе, у сердца хранил миллионы. И вот подкараулили они старичка в тихий час в тихом месте. Отдавай, говорят, свои деньги! Все равно, говорят, уже старый, ни к чему столько денег тебе, такому-сякому скряге-козлу. А если отдашь по добру – то и жить будешь дольше. Испугался тогда старичок. Да откуда ж они у меня? Клянусь, нету денег совсем, говорит. Рассмеялись тогда Хидир и Хамза: – Э-э, ты кого обмануть захотел, старый плут, доставай-ка давай, что за пазухой. Да скорее, не трать наше время. Нахмурился старик, понял, видать, что узнали тайну его, да полез доставать, как просили. Вдруг как выхватит из-под полы вместо кошелька пистолет и ба-бах! В Хамзу и Хидира! Абдула чуть в сторонке стоял. Увидел он, что так дело пошло, да бросился наутёк. Удалось убежать Абдуле. А Хамзу и Хидира убило.
