Перемирие

Налево от этого дома будет перекресток, это где трамвайные пути поворачивают. Иди по ним метров сто под горку, там справа небольшой палисадник – три дерева да куст, вот тебе и все насаждения. И тянется через него тропинка, неровно уложенная серыми плитами. Туда тебе и надо.

Он оглянулся, стрельнул глазами по сторонам. Уже было поздно, часов шесть вечера, да плюс дождик, так что прохожих видно не было. Трамвая тоже не намечалось, поскольку уж лет… шесть, что ли, как они перестали ходить по их старой улочке – народу-то мало, да и те, что есть, все больше пешком ходят. Вот и отменили трамвай за ненадобностью.

Жалко, конечно, всё какая-никакая достопримечательность, настоящий трамвай, вагоновожатый, кондукторша в фартуке из линялой фланели. Да еще тихие, домашние какие-то, звоночки по утрам, они добавляли окружающему добрую толику уюта. Ну да ладно, ничего уж не изменишь.

Он неуверенно выбежал на середину мостовой. Мысль-то, конечно, была хорошая, но… Увидит кто, невесть что подумает.

А, к черту, всех – к черту. Была не была.

Он шагнул на уже покрывшийся ржавчиной рельс, замер на секунду, даже не пытаясь обдумать, что же это он такое вытворяет. Спина его послушно изогнулась, руки разошлись в стороны на манер крыльев у большой птицы страуса, когда та бежит на врага. Все так же мысленно смеясь над собой, он издал горловое рычание и побежал. Он всегда в детстве так бегал – точно по рельсу, чуть оступишься – продул. Самому себе продувать – обидней всего.

Ветер тонко пел в ушах, летели во все стороны брызги грязной воды из паза рельсы, звонко шлепали армированные подошвы. Хорошо! Вот и поворот, естественно, на светофоре – красный, но пусть кто-нибудь попробует его остановить! Голос ревел, руки-крылья рассекали воздух, фонтанчики брызг разлетались далеко-далеко…

Он не оступился, добежал до самого конца точно по рельсу, даже немного проскочил мимо. Пришлось возвращаться.

Каменные плиты лежали так же неровно, а доски крыльца на ощупь оказались совершенно сырыми, и при этом жутко скрипели. Особенно третья ступенька. Во мраке лестничной площадки можно было легко свернуть себе шею, так что он крепко ухватился за перила и тихими шагами начал подниматься на второй этаж, внутренне трепеща от знакомого запаха старого дома.

Стучать не пришлось.

III

Ирка стояла в дверях, одетая в длинное декольтированное платье, будто не дома скучала, а была где-нибудь на банкете или, на крайний случай, званом вечере. В ушах блестели серьги, на стройной шее мерцало ожерелье, которое, он помнил, было его подарком ко дню рожденья. Глаза Ирки, оттененные нарочито наложенным гримом, казалось, сверкали в полумраке, с трудом разрываемом призрачным светом из маленького окошка. Руки ее были сцеплены под подбородком (о, этот жест! он так хорошо его помнил), а губы, маняще-сочные ее губы слегка дрожали в такт бухавшему в груди сердцу.

«Волнуется… черт возьми, конечно волнуется… Милая моя, как одним словом передать мои чувства?» Он продолжал молчать. Что-то сказать – значит прервать важность первого мгновения. Они не виделись годы. Долгие-предолгие годы. Она – годы мира, он – годы боя. И вот теперь снова встретились.

Любовь к этой великолепной женщине с былой силой билась под его черепом, бурлила в его жилах, заставляла так же, как у нее, дрожать руки и предательски слабнуть колени. Он улыбался. Так мог улыбаться только маленький ребенок, увидевший маму после первого вынужденного долгого с ней расставания. Улыбался искренне, радостно и гордо. Непрошеная тяжелая слеза скатилась по его щеке, скользнула за шиворот. Ну вот, ему так не хотелось показывать свою слабость, он так хотел показаться самому себе сильным и независимым.

Ирина разглядела эту жуткую улыбку сквозь прозрачный щиток забрала, и ее сердце болезненно сжалось. Вот оно, пришло, ее искупление. Руки продолжали предательски дрожать, когда она заставила губы растянуться в ответной улыбке. Получалось донельзя фальшиво, да уж чем богаты… «Плохо играешь, ох, плохо. Только бы он не заметил».

С большим трудом заставив себя снова поднять на нее глаза, он увидел, что она ему улыбается, и лишь тогда немного пришел в себя. Как она благосклонна. «Ирочка, милая!» Сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть ее фигуру, очерченную неверным светом из прихожей, он опять невольно залюбовался. Минуло ещё какое-то время и наконец к нему пришла решимость.

У Ирины на миг ёкнуло сердце. «Что, дура, обрадовалась? Черта с два он теперь уйдет, и не надейся!»

Он шагнул к ней, расставив широко руки, словно с намерением обнять не только ее, но и все, что окажется поблизости. Это и было то, чего она боялась больше всего на свете, боялась, несмотря на постоянные уговоры самой себя, что это наибольшая глупость, которую вообще можно совершить в подобной ситуации.

То, что она отпрянула от него, было движением непреднамеренным, но что сделано, того не исправишь.

Ирочка отшатнулась, слегка побледнев. Улыбка словно испарилась с ее лица. Он мысленно выругался, какой же кретин, ведь на нем все еще – треклятые латы. Набивший оскомину кусок железа снова портил ему жизнь. Руки мгновенно спрятались за спиной в извиняющемся жесте, но улыбка не исчезла. Не смогла.

– П-проходи, чего в дверях-то стоишь?

Ирочкин голос был для него слаще меда, интонация – как бальзам на душу, жест – обещанием рая. В бою были женщины, не так много, но были. Правда, за одной большой разницей – там они тоже были солдатами, кто слабее, кто сильнее, но и только. Вопросы любви, полов и их взаимоотношений не касались боя. Им было место только в миру, здесь им самое место.

Ирина посторонилась, пропуская громоздкую фигуру облаченного в броню воина. Ее прихожая сразу сделалась очень маленькой (их прихожая, черт побери!).

Он махнул неловко рукой и шмыгнул в боковую комнату, бормоча невнятные слова извинения, там можно было, наконец, спокойно упаковать латы. Делал он это как мог быстро, вспоминая только иногда, что спешить-то некуда, но только начинал от этого торопиться пуще прежнего, неловко цепляя одну железку о другую и начиная от этого немного выходить из себя. Наконец, ему удалось закинуть сжавшиеся в серебристый куб латы на какой-то шкаф, затем он пристально оглядел то, в чем он остался. Да… в таком не походишь. Стиралось оно, может, и не так уже давно, но вот только о внешнем виде шивший это все подумать забыл.

Хм, продолжим осмотр…

Волевое выражение лица и щелки внимательных глаз, отразившиеся в зеркале, ему понравились. Ну, ладно, оставалось одеться. Он посмотрел по сторонам и сообразил, где же он очутился. Глаза сами нашли старый шкаф темного дуба, что по причине своей абсолютной неподъемности стоял в этой комнате отродясь. Правая створка открылась неохотно, со скрипом. Точно! Тут раньше висели на плечиках его костюмы, рубашки, галстуков было три (все – патриархального черного цвета), так все и осталось до сих пор.

Ну, что ж, остается надеяться, что его появление в подобном одеянии не вызовет паники и нервных срывов среди местного населения. Вернее так – ему было важно только отношение Ирочки.

Он принялся переодеваться.

Ирочка цвела, просто не находилось другого эпитета для описания ее лица. Счастье и гордость просто струились из ее глаз, буквально затмевая свет трех свечей, что мерцали на столе. Она знала, что он придет, она приготовила все это для него.

Они ели, пили припасенное к случаю игристое из хрустальных бокалов, в углу играла тихая печальная музыка… скорее всего, это был Вивальди. Он еще помнил, она любила этого композитора, но точно опознать не мог, так как никогда особенно музыкой не увлекался.

Они тихо шептались, наперебой вспоминая каждую мелочь из их отношений, спорили о деталях… Она выглядела точно такой, какой была в его воспоминаниях. Снова привычно пошли в ход дружеские шпильки, комплименты, снова клятвы любви.

Ирине кусок в горло не лез, но она настойчиво продолжала себя заставлять. Возникло только, почему-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжать эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это ее долг, ее расплата. Не его, а ее. Черт побери, если бы тогда она ушла, а он остался… это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались все мысли при виде его, такого. Такого невозможно реального. «Сволочь ты, тупая скотина, если даже теперь не можешь совершить ради его памяти подобную малость». Главное теперь – стараться отвлекать его от разговоров о бое. Мы в миру.

Он слегка захмелел, причем не столько от веселых пузыриков, сколько от ее улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощенной женственности, что пропитывала все ее существо. Они танцевали. Он держал ее за талию, с невероятной четкостью ощущая сквозь ткань игру упругих мышц, атлас ее кожи, стройность ее фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо… А потом музыка стихла, они замерли, остановившись. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать… только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят-то только для проформы. Там всего этого не нужно. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук ее голоса. И тут он понял, чего еще ему стоило все это время желать. Шаг, другой, и он очутился в их спальне.

Их спальня, как интересно звучит.

Когда его губы коснулись ее шеи, Ирина вздрогнула, однако руки послушно потянулись к застежкам на платье, чтобы ему помочь. Он ничего не замечал, он был счастлив.

Как бывал счастлив только в бою.

IV

Вокруг рвались плазменные жетоны, ударяя по натруженным барабанным перепонкам дробью раскатистых гулких воплей. Огнемет в его руках заговорил, прорезая ночную тьму ярким клинком голубого пламени. Броня лат потрескивала, распределяя излишки напряжений на ребра жесткости. Их отряд отступал, но отступал организованно, прикрывая более важное – Аккретор. Толстая туша аппарата скользила среди взрывов, невольно завораживая четкостью и гибкостью движений, кажущейся совершенно невозможной при его габаритах.

– Отходи!!!

Этот крик и разбудил его, но сам момент пробуждения как-то остался за пределами его внимания, он все еще жил боем. Постепенно крики и грохот отступили куда-то, притихли, пропуская внутрь его сигналы из действительности. Он лежал на кровати, обнаженный, укрытый лишь тонкой, ласковой на ощупь тканью простыни, ему было прохладно и уютно. Рука, оказавшаяся почему-то под поясницей, не желала оттуда вытаскиваться, онемев и став оттого очень тяжелой и неповоротливой. Пришлось приложить усилие, разминая иголки покалывающих нервов. Он нехотя открыл глаза, поражаясь скорченной позе, в которой пребывал.

Ирочки не было. Сравнив этот факт с услышанными им звуками звеневшей посуды и тихо скворчащей сковороды, он предположил, что она ему готовит завтрак, так это, кажется, называлось. Вот молодчина! Только такая умная женщина могла догадаться, что ему с утра захочется есть!

«Одеться бы…» Но одежды кругом не было видно, как он ни вертелся. Да уж, не выходить же к завтраку вот так! Однако, подумав, он удивился своей стеснительности, кого стесняться-то, уж не Ирочку ли? Тоже мне.

На стене, слева от двери, висело зеркало. Большое, хорошее. Он тут же подумал, что такую штуку в бою не встретишь, ни к чему она там. Вот-вот забудешь, как рожа твоя выглядит! Да, сильно он изменился. Не то что бы не узнать, глаза голубые, среднего роста, брюнет, нос прямой, но в остальном… Фигура стала угловатой, жилистой, плечи – шире, форма черепа теперь скорее напоминала боксерскую грушу, которую бог знает сколько лет колотили крепкие кулаки. Но хуже всего – зрачки-бойницы. Они не глядели, они целились в него, словно через видоискатель системы наведения. Он ухмыльнулся и минутку-другую с удовольствием потратил на кривляние перед зеркалом, тренируясь. Глаза вновь заискрились, налились жизнью – не особый шик, но уж опять-таки, чем богаты…

Позади раздались шаги. Черт, когда он прекратит себя ловить на этих судорожных защитных движениях?!!

– Ты… ты идешь завтракать?

Он тут же метнулся в Ирочкину сторону, схватил ее в охапку и принялся кружить по комнате.

– Ты!.. самая!.. красивая!.. – а она улыбалась, будто всю жизнь ждала этого момента игривой дурашливости.

Нет, это выше ее сил. Терпи, дура, терпи! Он ни в чем не виноват, виноваты вы, виновата ты!!! Она снова и снова растягивала губы в улыбке, а они вновь и вновь, сволочи, сжимались в болезненную гримасу. Но она принималась за дело снова.

Ирочка смеялась, зарываясь лицом в его шевелюру, затем затихла, обмякла на его руках, зазывно расстегивая свободной рукой пуговицы на груди. С тихим шелестом ткань халатика скользнула вниз. Пахнуло божественным запахом теплой женской кожи.

– Если хочешь… давай мы это еще раз сделаем.