Дыхание земли

А вина было много – мы пили, пили, снова наливали из бочонка, а так и не выпили половины.

Я уложила детей спать на втором этаже башни, на старой большой кровати, и нежно приласкала Жанно перед сном. Чечевица, может быть, ему и не очень нравилась, но он лег спать сытым. И, кроме того, я облегченно вздохнула, понимая, что нет в его глазах того затравленного блеска, какой был в приюте, и что мой сын уже не похож на дикого злобного волчонка. Он снова становился нормальным, милым мальчиком, правда, слишком уж он ревнует меня к близняшкам. И, к сожалению, не любит их.

Вот и сейчас он много раз спросил меня, горячо и настойчиво:

– Ты правда любишь меня, мама, правда любишь?

– Да, мой ангел, люблю. Ты же мой сын.

– И ты любишь меня одного?

– Только тебя, – заверяла я, чтобы он успокоился.

Верхний этаж башни рваной простыней мы разделили на две половины. Другая половина была отведена женщинам – старой Жильде и Авроре. Аврора уже слишком большая, чтобы ночевать рядом с мальчиками.

Сама я спустилась вниз. Близняшкам нужен был огонь очага, и они спали внизу. Рядом с ними, на соломенном тюфяке, улеглась и я. Мне придется провести ночь в компании лошади и кур, рядом с мужчинами – Брике, Жаком и Селестэном; это не очень удобно, но и не так уж страшно.

– Я могу завтра сделать колыбель для принцесс, – громко проговорил в темноте Селестэн.

– Спасибо, – пробормотала я сквозь сон.

Мне уже стало ясно, что этот парень многого стоит. Пожалуй, мне даже повезло, что он здесь. Завтра…

Что, собственно, будет завтра? Завтра начнется новая жизнь. Я возьму башню, хозяйство и землю в свои руки. Предстояло еще разобраться, что сделалось с нашей землей, есть ли у нас что-нибудь из живности. Словом, завтра мне предстояло запрячься в этот воз. Мы должны выжить. Причем выжить так, чтобы не прикоснуться к заветному запасу в тысячу ливров золотом, зашитых в подкладку моего плаща.

«Да, – подумала я в полусне, – со многим надо разобраться».

До завтрашнего утра оставалось лишь семь часов.

2

Завтрашний день начался с того, что Жака разбил апоплексический удар.

Я встала раньше всех, еще до рассвета, чтобы переменить пеленки малышкам, и уже развела стирку, чтобы выстирать грязное белье. Жак и Селестэн поднялись сразу после этого и отправились во двор по нужде. Не прошло и двух минут, как я услышала приглушенный голос Селестэна:

– Мадам, ну-ка, идите скорее! Сюда, сюда!

Я выбежала во двор, по нечаянности утонув по колено в маленьком пруду, сделанном для уток. Пес, увидев меня, залился лаем. Я подбежала к Селестэну: он насилу поддерживал хрипящего, посиневшего старика на ногах. Лицо Жака было багрово-красным, глаза закатились, рот перекошен – зрелище ужасное, и я с дрожью отступила.

– Что с ним такое, Селестэн?

– Похоже на паралич, мадам! Его разбил удар. И ноги отнялись – это и сейчас заметно.

Жак, похоже, был при смерти. Вместе с Селестэном мы перетащили его в дом, уложили на топчан, я стащила с его ног сабо. Старик был без сознания, но его рвало. Мы чуть наклонили его над оловянным тазом. Я в растерянности взглянула на Селестэна.

– Лучше оставить его в покое, мадам. В таких случаях ничем не поможешь. Если он не умрет, то дня через два придет в себя.

– Но… но как же его кормить в таком состоянии?

– Его пока не надо кормить. Он сейчас не может глотать.

– А врач? – спросила я.

– Врач есть в Лориане, да он сюда не поедет. Повсюду разбойники, мадам. Нельзя проехать по лесу, чтобы не попасться им в руки.

«Ну вот, – подумала я в отчаянии. – Теперь у меня на руках паралитик и старая Жильда, которая еле передвигается».

Селестэн, не такой ошеломленный, как я, и далеко не столь чувствительный, быстро отдавал распоряжения. Надо, сказал он, поставить топчан с Жаком подальше в угол и завесить его занавеской, чтобы дети не испугались от такого зрелища. Жильда, хоть и старая, сможет ухаживать за бывшим кучером.

– Ведь нам с вами, наверное, найдется другая работа, мадам? – спросил он, словно угадывая мои мысли.

Как хорошо, что он такой энергичный, подумала я. Удар, случившийся с Жаком, и меня точно выбил из колеи – я никак не ожидала такой напасти.

Я хотела было поставить Жаку примочки, но Селестэн остановил меня:

– Не трогайте его, мадам! Мы можем только хуже сделать.

В полной прострации я вышла во двор, на этот раз, правда, удачно обойдя прудик для уток. Картина полнейшего запустения была передо мной: выжженный парк, до сих пор засыпанный пеплом и золой, фундамент замка, спекшийся в черную массу. На месте парка, видно, было что-то посажено, но мало и как-то беспорядочно. Потому-то и есть почти нечего. Правда, я видела прилепившиеся к башне какие-то наспех срубленные деревянные сараи – жалкие, уже потемневшие, и догадывалась, что там, вероятно, есть какая-то живность. Да и в риге было полно сена – это наверняка заслуга Селестэна. Без него эти старики давно умерли бы с голоду.

Придется мне начинать с нуля, это я видела прекрасно.

Медленным шагом я приблизилась к псу. Он не лаял, но смотрел на меня злобно и враждебно урчал. Это ему Селестэн выносил утром чечевичную похлебку. Пес был большой, черный, лохматый, его клыки могли навести ужас на любого волка.

– На ночь я его спускаю с цепи, – произнес Селестэн. – Развелось много лисиц и ласок, как бы кур да уток не потаскали.

Моану, внуку Жильды, было лет двадцать пять, он был высокий, сильный, немного даже грузный, в нем чувствовалась крестьянская мощь. По сравнению со мной он казался гигантом. Волосы у него были русые, очень коротко остриженные и открывали толстую крепкую шею. Длинный нос, черные глаза, коричневая, словно выдубленная кожа, – словом, типичный бретонец. Он был очень велик, но, похоже, достаточно ловок.

– Почему ты здесь живешь? – спросила я.

– Я жил в Сент-Уан, на ферме матери. Дом наш сожгли синие в девяносто третьем, мать умерла. У меня ничего не осталось, да и бабку надо было содержать. Вот я и пришел сюда.

– Ты не женат?

– Нет, пока нет.

Впрочем, я и так знала, что в бретонских крестьянских семьях сыновья редко женятся раньше тридцати.

Я решительно поднялась.

– Ступай, позови всех вниз, Селестэн. Я должна поговорить со всеми серьезно, очень серьезно. Мы все должны сознавать, каково наше положение. Все, даже дети.

Через десять минут обитатели Сент-Элуа, и молодые, и старые, собрались в нижнем этаже башни.

– Жака разбил удар, – сказала я решительно и резко, не задумываясь, каким скверным было начало разговора.

Наверное, вид у меня был так суров и неприступен, что ни Жанно, ни даже Маргарита не решались задать мне вопроса.

– Итак, – продолжила я, – все мы понимаем, что нельзя вот так просто здесь сидеть и доедать наши запасы. У нас их мало. У нас нет ни еды, ни денег – ничего. У нас есть лошадь и другая живность, а кормов почти нет. Поэтому с сегодняшнего утра мы должны начать работать. Сообща. Все. Без исключения.