Любовница капитана

Нет, конечно, я там не была. Когда умерла принцесса Софи Беатрис, одиннадцати месяцев от роду, я находилась на Мартинике и не присутствовала на похоронах. Но я не успела ответить, потому что королева заговорила снова.

–– Впрочем, зачем я спрашиваю? Конечно, вас там не было, я сейчас вспомнила. И это ваше счастье. Там такая красота – и такая печаль. Такая безнадежность. И такой… такой страшный холод!

Она захлебнулась рыданиями.

–– Софи уже там. А теперь и Жозефа туда унесут. Моего маленького, доброго Жо-Жо! Он будет там совсем один, в холоде и одиночестве. Навечно, навсегда… Мой малыш! Никто не прочтет ему книжку. Не споет песенку… Уж лучше б я ушла туда вместо него! Слышите, Сюзанна? Вы должны понять, вы тоже мать…

Заплакав от острой жалости к ней, пронзившей сердце, я сползла со стула, упала на колени перед кроватью, нарушая этикет, поймала руки королевы, осыпала их поцелуями.

–– Государыня! Я очень хорошо понимаю это. Поэтому я пойду с вами сейчас к вашему мальчику. Мы должны вернуться к нему, пока дофин еще тут, в Медоне. Я буду вместе с вами, если пожелаете, и буду молиться много дней за то, чтобы он у Бога был счастливее, чем был среди нас, а вы… вы – утешились. Хотя бы потому, что у вас есть другие дети!

Она обняла меня так крепко, что я ощутила запах розы – аромат ее волос. А потом заплакала у меня на плече горько, безудержно, безутешно, как плачет мать, потерявшая ребенка, – единственную радость в жизни.

2

Замок Марли был обветшавшим, довольно заброшенным жилищем, которое долгое время если и удостаивалось чести встречать венценосных особ, то только в качестве охотничьего домика. Штат прислуги тут был мизерный, поэтому комнаты имели неухоженный вид, камины дымили, повсюду, несмотря на жаркую погоду, стоял запах сырости. Только фасад, облицованный розовым мрамором, чудесные сады на холмах вокруг и множество белоснежных статуй, выглядывавших то тут, то там из моря зелени, напоминали о том, что Марли – по сути, прообраз Версаля, замок, в котором Людовика Солнце[4 - Король Франции Людовик XIV (1638-1715).] посетила идея создать Версальское дворцовое чудо.

Мария Антуанетта, конечно, была далека от каких-либо размышлений о роли Марли в становлении королевского архитектурного величия. Версаль был рядом, в часе езды, и там находился ее супруг король, которого изводили своими бесчисленными требованиями депутаты Генеральных штатов. Им наплевать было на то, что король потерял сына. Их наглые, деятельные делегации осаждали его приемную прямо в день смерти дофина; не будучи принятыми 4 июня, они наведывались к нему каждый следующий день, пытаясь взять измором, и, наконец, 7-го числа Людовик XVI вынужденно согласился их принять, при этом горько упрекнув:

–– Как видно, среди депутатов от третьего сословия нет отцов?

Упреки, впрочем, могли лишь на мгновение пристыдить, но не остановить этих людей. Зал, в котором они заседали, был закрыт на замок герцогом де Дрио-Брезе по причине королевского траура: в эти дни не полагалось проводить каких-либо заседаний. Однако по новым, неизвестно кем установленным правилам было решено игнорировать любой королевский траур. Депутаты во главе с графом де Мирабо не только не послушались, но в тот же день самовольно захватили другой зал – для игры в мяч, в котором провозгласили себя Национальным собранием, потом переименовали себя в Учредительное и объявили своей задачей выработку конституции.

Когда во Франции проводились выборы в Генеральные штаты, никакой конституции в повестке дня не значилось, и об Учредительном собрании речь не шла. Король, подавленный личным горем, реагировал на явный захват его власти вяло, порой даже пытался искать забвения в охоте. Главный церемониймейстер герцог де Дрио-Брезе явился в зал для игры в мяч, чтобы прекратить вседозволенность и заставить сторонников графа де Мирабо покинуть помещение, однако в ответ на его требования депутаты-узурпаторы обнажили шпаги. Их храбрость легко было понять – они чувствовали у себя за спиной мощную поддержку Пале Рояль, а герцог не чувствовал за собой даже поддержки короля.

–– Не хотят уходить? – спросил Людовик XVI апатично, узнав о случившемся. – Ну и черт с ними… пускай остаются!

Он хорошо читал по-английски, и его настольной книгой была «Жизнь Карла I Стюарта, короля Англии». Стюарт, столкнувшийся с проявлениями бунта в своей стране, был твердым правителем, ни в чем не уступал требованиям бунтовщиков и в результате был обезглавлен безбожником Кромвелем. Людовик XVI находил такую стратегию ошибочной и решил поступать в подобных случаях ровно наоборот: прислушиваться к народу, быть отзывчивым к новым веяниям… Но что означало прислушиваться к Пале Рояль?

Это место – вотчина герцога Орлеанского – ранее было средоточием праздности и увеселений, а теперь стало центром мятежа. Поскольку доступ полиции сюда был закрыт, здесь можно было сколько угодно призывать толпу к насилиям. Здесь собирались литераторы неудачники, художники, мелкие писцы, демагоги, зеваки, приезжие, обитатели меблированные комнат – словом, пройдохи всех мастей. Пале Рояль притягивал их, как магнит. Бедные, как церковные крысы, и амбициозные, как бесы, они чуяли в его адском бурлении приближение собственного возвышения. Бесполезные в старом мире, полные отвращения к каждодневному рутинному труду, они только от новых веяний могли ждать взлета, власти и обогащения, в то время как тысячи почтенных горожан, обремененных семьей и работой, с опаской поглядывали на этот жужжащий, беспорядочный рой трутней и спрашивали себя: кто и когда наведет там порядок?

К добропорядочным парижанам никто не прислушивался. До наведения порядка у власти никак не доходили руки. Никто не мешал авантюристам со здоровой глоткой взбираться на стул или стол и читать самые забористые места из только что опубликованных статей. Их слушали с жадностью и встречали громом аплодисментов каждое более смелое и наглое, чем обычно, выражение против правительства. Здесь поливали грязью королеву, призывали резать священников и сжигать дома тех, кто был не согласен с мнением Мирабо в Собрании. Сторонников Мирабо теперь называли левыми – они во время заседаний занимали соответствующую половину зала.

Глядя на все это, даже французская гвардия начинала разлагаться и бунтовать. Первыми изменили королю те роты, где были суровые и требовательные начальники. Проститутки из Пале Рояль, посещая солдат и щедро снабжая их вином, внушали им, что бороться с начальством – первейший долг гвардейца. Заниматься военными упражнениями? Изнурять себя муштрой? Нет уж, увольте, куда лучше покинуть казармы и отправиться в Париж гулять с веселыми девицами и пьянствовать, выражая таким образом свою солидарность с третьим сословием. Веселье требовало денег, поэтому гвардейцы часто опускались до кражи лошадей. Задержанных солдат отправляли в тюрьму Аббатства, но, как правило, они не сидели там и двух дней – толпа обычно силой освобождала заключенных.

Королевская власть будто исчезла, государство казалось распадающимся на фрагменты. Конечно, Мария Антуанетта в этих обстоятельствах была счастливее своего супруга. Она могла переживать горе вдалеке от страстей и ненависти, тогда как король, запертый в Версале, не имел и минуты для того, чтобы в одиночестве оплакать сына.

Мы провели в Марли более трех недель, и только тогда я стала замечать в королеве утешительные признаки того, что вскоре она оправится от горя. До сих пор она пугала меня своим безразличием ко всему. Одетая в черное, она бродила по замку с отрешенным лицом, не замечая бытовых неудобств, не вспоминая о других своих детях. Часто лежала, отвернувшись к стене, прижав к груди подушку, на которой умер ее Жо-Жо. Подолгу смотрела на его миниатюрный портрет на эмали, выполненный художницей Виже Лебрен, а потом плакала ночь напролет, отказываясь от всяких лекарств или успокоительных. Ее можно было увидеть в парке, когда она, сидя на скамейке, долго и бесцельно созерцала раскинувшиеся перед ней пейзажи. Отсюда, с высот Марли, можно было наблюдать все великолепие Иль-де-Франса: ровные прямоугольники полей, пересеченные ручьями, кудрявые дубравы, серые каменные дома деревень, голубые пятна прудов… Ветер проносился над этими просторами, шелестели деревья, вверху равнодушно и спокойно сияло солнце, одно за другим проходили по синему небу облака, и казалось, что мир так совершенен и вечен, в отличие от людских страстей, призрачных и преходящих.

Похоже, именно во время таких прогулок королева обретала утешение. В ней крепла вера в то, что Луи Жозеф, покинув родителей, ушел в другой мир, куда более безупречный, чем даже тот, который мы созерцали здесь с холмов.

По вечерам она еще, бывало, играла на клавесине песенку «Мальбрук в поход собрался» – любимую песенку Луи Жозефа, которую она разучила вместе с ним еще в его раннем детстве. Собственно, именно Мария Антуанетта сделала эту немудреную мелодию такой популярной – нынче во Франции ее мотив знал каждый. Мне она всегда казалась странной: мажорный ее настрой не вязался с крайне грустным текстом. В ней говорилось: Мальбрук в поход собрался и пропал, его жена тщетно ждала его – не дождалась ни к Пасхе, ни к Троице. Однажды, стоя на башне, она увидела пажа, который принес ей весть, от которой «заплакали ее прекрасные глаза»… Возлюбленный супруг мадам Мальбрук погиб, и его закопали в глубокой могиле, причем верные пажи несли за гробом шлем и доспехи несчастного… И все это – на фоне веселого маршевого припева:

-– Malboroughs-enva-t-en-guerre,

Mironton, mironton, mirontaine-e-e..!

Прямо как полька, честноe слово! К чему такое веселье на фоне гибели героя? Кстати, странным мне казалось и наличие башни Мальборо на озере с лебедями в Малом Трианоне. Почему ее величество, причем еще в годы своей молодости и счастья, назвала ее так? В память о несчастной женщине из песни, ждавшей супруга на высокой башне? Сомнительный выбор для увеселительного парка. Это казалось мне тепер каким-то недобрым предзнаменованием…

Но если раньше королева, наигрывая эту песенку, обрывала мелодию на полуслове и, склонившись над клавишами, плакала, то к концу июня голос ее уже звучал увереннее, а срывы случались все реже. Наступил момент, когда она спросила меня, какие вести приходят из Версаля о новом дофине[5 - После смерти Луи Жозефа наследником престола Франции (дофином) стал второй сын Людовика XVI и Марии Антуанетты, 4-летний Луи Шарль, до этого – герцог Нормандский, будущий Людовик XVII, никогда реально не царствовавший.] и Мадам Руаяль[6 - Титул старшей дочери короля и Марии Антуанетты, 11-летней Мари Терезы Шарлотты.].

–– Они безмерно скучают по вам, ваше величество. Как и ваш супруг…

Сказать по правде, меня тоже безмерно томило желание получить небольшой отпуск. Несмотря на искренне сострадание к королеве, я не могла забыть о потребностях собственного ребенка. В мае я видела его всего несколько часов, пока впопыхах заботилась об устройстве его быта (дом, подаренный королем, кстати, оказался выше всяких похвал) и пыталась нанять достойных служанок. Конечно, я не раз посылала в Сент-Антуанское предместье Маргариту, разузнать, как и что, и она возвращалась с добрыми вестями: Жанно прекрасно себя чувствует, каждый день гуляет с няней в саду монастыря целестинцев, под сенью старинных вишен, посаженных еще в бытность отеля Сен-Поль, пьет молоко, утром и вечером получает от местного пекаря свои любимые свежие мадленки[7 - Сдобное печенье.] и вообще отличается отменным аппетитом, шалит и много смеется.

Но меня мучило то, что я толком не запомнила его черт и тем более ничего не знала о нем. Расстаться с ребенком на полтора года, потом обрести его – и находиться вдалеке, не встречаться с ним! Если он смеется, я хочу смеяться вместе с ним. Хочу тискать его, наконец, целовать его щечки и ножки! Мне казалось, по отношению к королеве я сделала все, что могла. Иногда меня даже разбирала досада: куда подевались ее прежние подруги, Ламбаль, великолепные дамы Полиньяк?! Она раздала им столько денег, что даже погубила собственную репутацию. Понятно, что в нынешних реалиях им приходиться чуть ли не прятаться – слишком много ненависти к ним было разожжено в народе благодаря памфлетам герцога Орлеанского. Но, с другой стороны, мой отец-маршал – тоже мишень для герцога. И я тоже могла бы беспокоиться о собственной безопасности в первую очередь, однако не делаю этого!

Впрочем, несмотря на все эти мысли, я еще ни разу не озвучила их королеве вслух и об отпуске доселе не заикалась. Смолчала я и в тот вечер, рассудив, что ждать осталось недолго: раз Мария Антуанетта вспомнила о детях, наверное, час моего отдыха и без того недалек. Не стоит беспокоить королеву просьбами, скоро все решится без них.

Начало июля ознаменовалось долгожданными дождями. Они пошли чередой, перемежаясь летними грозами, освежили парк Марли. Розы в дворцовых садах подняли головы, зазеленели по-новому самшитовые боскеты. Не знаю, связывала ли Мария Антуанетта эту перемену погоды с надеждой на лучшее, но и ей, и всем нам стало дышаться легче. К ней приехал старый аббат Вермон, воспитатель, которого приставила к ней в Вене еще ее великая мать, императрица Мария Терезия. Он знал королеву с детства. Его брат, хирург, был акушером при родах, когда она производила на свет старшего сына, ныне умершего. Приезд аббата немного развлек королеву. Устроившись в одной из беседок парка, они под шум дождя много читали, но если прежде, десять-пятнадцать лет назад, Вермон морочил королеве голову книгами Руссо, то теперь во время этих встреч преобладало духовное чтение. Он читал ей Библию.

–– «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря, и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его»[8 - Библия, Книга Амоса 8:11,12.].

Я не знала, что это за отрывок из Писания, но звучало это довольно тревожно. Да и сам Вермон был тревожен. Искренне преданный королеве, он тем не менее всегда имел славу не хорошего духовника, а хорошего интригана. По крайней мере, злые языки утверждали, что, когда Мария Антуанетта была дофиной, именно он убеждал ее ссориться с тетками, дочерьми покойного Людовика XV, и всячески высмеивать старинный придворный этикет. Все это – из суетного желания одному иметь на нее влияние. Но теперь влияние, которого он в свое время добился, стало оружием против него самого: ему отовсюду угрожали, толпы бездельников в Париже с проклятиями произносили его имя.

–– «Голод слова Господня», – повторила королева. – Как это может быть, господин аббат? Я даже вообразить не могу. Разве что духовные книги исчезнут?

–– Такого никогда не случится, – твердо заверил он ее.

–– Мы не думали об этом раньше, – печально заметила Мария Антуанетта. – Помнится, когда я была малышкой, вы были добрее других воспитателей и не бранили меня за шалости. Вы знали, что я не очень люблю учиться…

–– Ваше величество любило развлекаться, петь и танцевать, да. Я шел навстречу этому…

–– Может быть, вам надо было бы более строгим. Я бы быстрее поняла, что жизнь – это не путь развлечений, усыпанный розами. В ней столько страдания. Столько слез.

Вермон не нашелся, что ответить. Наклонившись к нему, королева вполголоса спросила, не хочет ли он на время удалиться от двора. Дескать, пока все не уляжется, ему было бы полезно побыть вдали от Парижа.

–– Я похлопочу за вас у августинцев Валансьенна. В свое время я много жертвовала им, они согласятся вас приютить. И хотя мне будет грустно от вашего отсутствия, я буду утешена тем, что вы в безопасности. Видит Бог, я никогда не думала, что произнесу такие слова…

Вермон горячо благодарил и соглашался. Теперь ему уже не хотелось версальского блеска и придворных интриг, он был согласен на безопасную монастырскую келью далеко в Пикардии. Я с досадой отвернулась, неприятно пораженная этой сценой. Его поведение так не вязалось с моим представлением о том, как должен вести себя священник! Аббат Баррюэль, духовник моего отца, был человеком совсем другого склада. Я была уверена, что он не оставил бы свою духовную дочь в час опасности. Но Вермон был из разряда обычных ныне прелатов, тех, что искали доходных мест, обзаводились любовницами, а в Писание заглядывали куда реже, чем в книжонки графа де Мирабо. Да, в Бога нынче не верил почти никто.

–– К вам посетитель, мадам, – тихо сообщила мне служанка, когда я, незаметно выскользнув из беседки, оставила королеву наедине с Вермоном. – Господин де Вильер.

Это имя заставило меня вздрогнуть. Два месяца! Да, почти два месяца минуло с нашей встречи в Эй-де-Беф, приемной короля, но блестящий капитан де Вильер так и не нашел времени нанести мне визит, несмотря на всю страсть, которой пылал ко мне в минувшую зиму. В мае, когда дофин был жив и когда у меня еще оставалось время думать о личной жизни, я очень досадовала по этому поводу. Да что там говорить – я была оскорблена! Мы не виделись остаток зимы и почти всю весну, потому что Франсуа был в море. И вот теперь на пороге стоял июль, а мы так и не встретились. Главным образом – потому что капитан не подавал о себе никаких вестей. Он даже не писал мне!

Конечно, можно было бы тешить себя иллюзиями об его необыкновенной занятости: Франсуа был депутатом Генеральных штатов, как говорили, приятелем самого Мирабо, а уж Мирабо с приятелями нынче не занимался ничем, кроме политики. Однако… не жил же Франсуа монахом? Здравый смысл подсказывал, что ему было с кем утешиться: и на корабле, и сейчас, в Версале. Может быть, эта утешительница и не вызывала в нем того пыла, что я когда-то, но, поскольку она была под рукой, он довольствовался и этим, отставив меня на второй план!

Эта мысль в который раз заставила меня вскипеть. Я уж было повернулась, чтобы возвратиться к королеве; капитан недостоин разговора со мной! Однако его фигура уже показалась из-за поворота аллеи и, будто предвидя мой маневр, он издалека приветствовал меня, галантно снимая высокую шляпу:

–– Мадам д’Энен! Я к вам по просьбе вашего супруга.

При этой сцене присутствовала служанка, и хотя слова, которые он произнес, наверняка не имели ничего общего с правдой, убегать стало как-то неприлично. В свое время я и так достаточно скомпрометировала себя, появляясь с капитаном то у Месмера, то в «Комедии Франсэз». Прислуга в Марли, конечно, ни сном ни духом о том не знала, так не стоит и сейчас давать ей пищу для сплетен нелепым бегством от человека, который утверждает, что принес вести от принца д’Энена.

–– Почему вы не подождали во внутреннем дворе? – проговорила я почти сквозь зубы, когда он приблизился, а служанка удалилась. – Я занята, господин капитан. Сопровождаю королеву на прогулке…

–– Я не люблю дожидаться. Уж вам-то должно быть об этом известно, Сюз!

Если он думал, что это слово всколыхнет во мне бурю чувств, то он ошибся. Это лето изменило меня. Находясь рядом с королевой и пережив с ней ее горе, я чувствовала, что повзрослела. Не то чтобы мужчины вовсе не интересовали меня, нет, но я сейчас хотела чего-то более значимого, чем просто постель и любовные схватки, похожие на случки.