Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918

Великий князь принял меня очень дружелюбно… Он одобрил мое предложение, что необходимо собрать телеги, навалить в них соломы и так перевозить раненых. В течение нескольких дней в нашей губернии были реквизированы повозки и лошади для использования на фронте…

Великий князь заявил, что скоро ему придется временно приостановить боевые действия из-за нехватки боеприпасов и обуви.

– Вы пользуетесь влиянием, – сказал он. – Вам доверяют. Попробуйте приложить усилия и раздобыть обувь для армии. И чем скорее, тем лучше.

Я ответил, что это может быть сделано, если обратиться с просьбой о помощи к земствам и к общественным организациям. В России достаточно материалов и рабочей силы. Но сегодня положение дел таково, что в одной губернии есть кожа, в другой гвозди, в третьей подметки и всюду – дешевая рабочая сила. Лучше всего созвать съезд из глав губернских земств и попросить их о сотрудничестве. Великий князь был полностью удовлетворен этой идеей.

Вернувшись в Петроград, я попросил членов Думы высказать свое мнение – как лучше обеспечить армию обувью? Обсудив проблему, мы решили разослать циркуляры главам земств и градоначальникам».

После первых месяцев военных действий положение России становилось все хуже и хуже. Русские армии потерпели поражение в Восточной Пруссии, а затем весной 1915 года – в Галиции. Непролазная грязь на фронте в сочетании с неумелым управлением в Петрограде (с началом войны он был из патриотических побуждений переименован и расстался со своим германизированным названием Санкт-Петербург) привела к подлинной катастрофе. В январе 1917 года Бернард Парес, английский студент из России, делился своими впечатлениями об обстановке на фронте:

«Несколько раз во время посещений фронта я брал с собой соотечественников из Англии. Как-то со мной отправился доктор Флавелл, глава русско-английского госпиталя. Мы оказались в неприятном месте, у склона, по которому невозможно было подняться при свете дня, ибо он постоянно обстреливался немецкими пулеметами. На самом верху его люди пытались отрыть окопы в каменистой почве; порывистый ветер постоянно заносил их снегом, пусть даже снегопада не было, и весь день проходил в тяжелой работе, чтобы траншеи не осыпались. Когда мы вернулись, я спросил доктора Флавелла о его впечатлениях. У него были основания для сравнений, потому что немалую часть военной зимы ему пришлось провести в Вогезах. Он сказал мне, что пришел к трем выводам. Во-первых, офицеры в полной мере разделяют нелегкие условия жизни рядовых, в которых я с трудом представляю собственное существование; во-вторых, в таких условиях человек может выдержать не больше двух недель и поэтому любая воинская часть должна находиться на передовой именно две недели, после чего ее на неделю переводят в резерв; в-третьих, как он сказал, любой, который получил тут ранение в голову или живот, может считать себя покойником, потому что в таких условиях практически невозможно доставить раненого в тыл. Передовая линия была ужасающе тонкой – не более одного человека на пять ярдов, и порой второй линии траншей просто не существовало. Войсками на этой длинной тонкой линии окопов командовал юный, неопытный офицер, который лишь недавно оказался в армии. Тут было одно зловещее место, которое русские солдаты постоянно называли Электрической Лампой. Это была крутая высота, которая в нескольких местах нависала над нашими позициями. Именно ее и не смог взять Ново-Троицкий полк. Ночью я мог различить ее мрачные очертания. Вот так все и было в предвестье революции».

Максим Горький, знаменитый русский писатель, который позже стал флиртовать с Советами, оставил следующие впечатления о реакции «человека с улицы» в Петрограде, когда с фронта приходили невеселые известия:

«В саду перед Народным домом разнородная толпа слушала откровенный рассказ солдатика. Голова его была забинтована, а глаза горели возбуждением. Он говорил высоким голосом и время от времени хватался за тех, кто стоял рядом, чтобы произвести впечатление на аудиторию.

– В общем-то, – говорил он, – мы покрепче, но во всех остальных смыслах сравнения с ними не выдерживаем. Немец воюет по расчету, своих солдат использует заботливо, а нас со всего размаху бросают на бойню, как пушечное мясо…

Могучий коренастый крестьянин в рваном армяке деловито заметил:

– Да у нас слишком много народу. Не знаем, чем занять их. Слава богу, к работе относимся по-иному, чем немцы. Наше главное дело – сократить число людей в стране, чтобы у тех, кто останется, было больше места.

При этих словах он со вкусом зевнул. Я попытался было уловить какую-то иронию в его словах, но его лицо, казалось, было вырезано из камня, а в глазах стояло сонное спокойствие.

Подал писклявый голос седой сморщенный мужичок.

– Это верно, – сказал он. – Для этого и нужна война – или чтобы захватить чужие земли, или чтобы сократить число людей в своей собственной.

Солдат продолжил:

– Кроме того, уже сделали ошибку, отдав Польшу полякам. Они там повсюду. Одни достались гуннам, другие нам, а теперь там все перемешалось. Так они и продолжают убивать друг друга, их это не особенно волнует.

– Ну… если им это на роду написано, – со спокойной убежденностью предположил другой крестьянин, – пусть и убивают друг друга. Пока ими будет кто-то командовать, они и дальше будут убивать. Наш народ любит подраться».

* * *

В общем, я убедился, что народ на улицах говорит об этой отвратительной святотатственной бойне так, словно она их совершенно не касается, словно он наблюдает за ней, как зритель; порой он говорил о ней с неприкрытой враждебностью, хотя я так и не смог понять, против кого она направлена. Критическое отношение к властям оставалось на прежнем уровне, оппозиция, похоже, тоже не росла. Вот что замечалось – подъем отвратительного бытового анархизма. Противостояло ему мнение рабочих, и нельзя было не видеть, как несравнимо лучше развивается их понимание трагедии, их инстинкт государственности, даже их гуманизм. Это было заметно даже среди неорганизованных рабочих, не говоря уж о таких членах партии, как П. А. Скороходов.

Например, как стало известно, он недавно отпустил такое замечание: «Как класс, мы выиграем от военного поражения – что, конечно, является главным делом. Но, несмотря на это, всей душой сопротивляешься этой идее. Ничего не можешь поделать со стыдом перед этой дракой и все же переживаешь за тех, кто в ней участвует. Просто не могу сказать, как их жалко. Только представь себе: будут перебиты все самые здоровые и крепкие ребята, те, которым завтра надо было бы приступать к работе. Революции понадобятся самые здоровые. Хватит ли нас, оставшихся?»

В ноябре 1905 года царь сделал роковую запись в дневнике: «Мы познакомились с Божьим человеком Григорием из Тобольской губернии». Это был Распутин, невежественный, но хитрый и проницательный крестьянин, который скоро через свое влияние на императрицу обрел непредставимую власть в государственных делах. Упорными и настойчивыми стараниями Распутин проложил себе путь ко двору, утверждая, что обладает чудесными способностями к исцелению единственного сына императрицы. Наследник российского престола был слабым и болезненным мальчиком, который часто оказывался на грани смерти. Гипнотический взгляд Распутина и его внушительный внешний вид вносили смятение в среду чувствительных дам петроградского общества, которые, завидуя друг другу, добивались его расположения, не обращая внимания на его грубые манеры и неистребимую тягу к пьянству.

Если бы влияние Распутина ограничивалось лишь пределами домашних проблем царской семьи, может, оно и не оказало бы столь разрушительного влияния на ход российской истории, но довольно скоро он начал вмешиваться в большую политику. У царя был слабый характер, и во многих делах он подчинялся желаниям Александры; она же, в свою очередь, находилась под влиянием капризов и причуд Распутина. После того как в сентябре 1915 года Николай отбыл на фронт, Распутин буквально стал править Россией через императрицу, ставя и сбрасывая министров, как кегли, в соответствии со своими личными вкусами, симпатиями и антипатиями. В результате слабое правительство стало еще слабее. Александра, ранее не занимавшаяся делами государства, в силу своего немецкого происхождения никогда не пользовалась любовью русской аристократии, да и народа, из-за возвышения Распутина потеряла последние остатки популярности, а скандалы, связанные с личной жизнью Распутина, губительно сказывались на авторитете монархии в целом.

В начале 1915 года в Петроград пришло донесение о безобразном поведении Распутина в его родной Тобольской губернии.

На пароходе Распутин в нетрезвом виде начал веселиться с рекрутами, пел и плясал с ними. Когда по требованию пассажиров, пожаловавшихся, что он досаждает им, капитан перевел его из первого класса во второй, Распутин потребовал, чтобы рекрутам подали обед тоже во втором классе; а когда стюард отказался накрывать стол и поставить ему вино, он нанес ему физическое оскорбление. По требованию публики капитан, который тоже был свидетелем этой сцены, несмотря на протесты Распутина, высадил его на ближайшей пристани, где капитан и стюард настояли, чтобы полиция написала соответствующий рапорт. Полиция, учитывая, что это был Распутин, и зная требование, которое циркулировало в то время, чтобы фактам о таком поведении Распутина не давать ходу, прежде чем отсылать дело в суд, адресовала рапорт губернатору, дабы избежать широкой публичности.

«Распутин объяснил эту историю А. Н. Хвостову и мне, представив ее в совершенно ином свете. Он заверил нас, что не был пьян, что не приставал к женщинам и пассажирам, а это они провоцировали его на скандал, что капитан судна взял их сторону из-за принципиальных соображений своего либерализма, зная, что имеет дело с Распутиным. Стюард же выдвинул против него официальную жалобу потому, что полностью находился под влиянием капитана; полиция не хотела ее принимать, но капитан настоял. Здесь не было пьяного хулиганства, а просто веселилась группа рекрутов, отправлявшихся на войну, и он, Распутин, действовал из сугубо патриотических побуждений. Кроме того, в разговорах с рекрутами он в исключительно патриотических выражениях подчеркивал отношение императора и императрицы к войне и что он был оскорблен поведением стюарда, который не пустил рекрутов, отправляющихся проливать свою кровь, в салон второго класса, хотя он сам убедился, что там была самая простая публика. Вот в таком свете Распутин и изложил эту историю, но, оценивая ее целиком, убеждаешься, что она не выдерживает проверки, ибо он боялся, что этот случай станет известен в обществе. Это же подтвердил мне и настоятель монастыря Мартемьян, один из церковных спутников Распутина, которого я опросил, когда позже он явился ко мне домой.

По словам Мартемьяна, не подлежало сомнению, что Распутин был очень пьян и мешал публике и, когда выяснилось, что никто не хочет выпивать с ним, он явился к рекрутам, с которыми стал пить и дебоширить. Для Мартемьяна явилось очень унизительным испытанием покидать судно вместе с Распутиным и испытывать град насмешек и на борту, и на берегу. Он, Мартемьян, просил не высаживать их и не писать рапорт, но его просьбы не возымели воздействия на капитана».

Личная жизнь Распутина стала предметом общественного скандала. Она представляла такую опасность для государства, что тайная полиция получила указание отслеживать все его передвижения. Вот выдержка из отчетов за 1915 год.

«9 июля. Распутин принял отца Сергия, назначенного священником в село Покровское, который целовал ему руки. В восемь вечера Распутин с сильно раскрасневшимся лицом вышел из своего дома в компании Соловьевой. Видно было, что он слегка пьян. Они сели в карету и поехали в отдаленный лес. Вернулись через час. Распутин выглядел очень бледным.

11 июля. Патушинская, жена офицера, прибыла из Ялуторовска, чтобы увидеть Распутина. Вскоре Соловьева и Патушинская вышли из дома, поддерживая между собой Распутина. Все шли вплотную друг к другу, и Распутин держал Патушинскую за нижнюю часть тела. Большую часть дня у них играл граммофон, Распутин был очень весел и потребил большое количество вина и пива.

12 июля. Соловьеву муж вызвал в Петроград. Распутин пошел к жене местного псаломщика Ермолая. Они явно договорились о встрече, потому что она ждала его у окна. Он навещает ее практически каждый день с намерениями интимного характера. В данном случае он оставался у нее полчаса. Патушинская вернулась в Ялуторовск, куда ее тоже вызвал муж. Ее расставание с Распутиным носило очень страстный характер, она покрывала поцелуями его лицо, руки и бороду.

14 июля. Распутин отправился в Тобольск для встречи с Варнавой; агенты следуют за ним».

Поведение Распутина вызывало в стране такой ропот возмущения, что в марте 1916 года Родзянко, председатель Думы, счел своей обязанностью представить все эти факты царю и потребовать отлучения Распутина от двора.

«Воспользовавшись прибытием государя в Царское Село, я попросил аудиенции и был принят им 8 марта. Аудиенция длилась полтора часа. Я рассказал ему все – об интригах министров, которые через Распутина действуют друг против друга, об отсутствии определенной политики, о повсеместных злоупотреблениях, о невозможности учитывать общественное мнение и о пределах терпения в обществе. Я напомнил ему о похождениях… героев тыла, об их контактах с Распутиным, об оргиях и беспутствах и что его отношения с царем и его семьей, его влияние на государственные дела в это военное время глубоко возмущает всех честных людей. Нет никаких сомнений, что Распутин является германским агентом и шпионом.

– Если министры Вашего Величества в самом деле независимые личности и единственным смыслом их деятельности является благо Отечества, присутствие таких людей, как Распутин, никоим образом не скажется на делах государства. Но беда в том, что все они зависят от него и втягивают его в свои интриги. Я должен сказать Вашему Величеству, что так дальше продолжаться не может. Никто не смеет открыть вам глаза на подлинную роль, которую играет этот человек. Его присутствие при дворе Вашего Величества подрывает доверие к высшей власти и может самым печальным образом сказаться на судьбе династии, когда сердца людей отвратятся от их императора.

Пока я излагал эти горькие истины, царь или молчал, или выражал удивление, но все время был неизменно вежлив и приветлив. Когда я закончил, он спросил: «Как, по вашему мнению, закончится война – в нашу пользу или нет?»

Я ответил, что мы можем положиться на армию и на народ, но на пути к победе стоят военные руководители и внутренняя политика.

Мой доклад принес некоторую пользу. 11 марта появился приказ отправить Распутина в Тобольск, но через несколько дней по настоянию императрицы он был отменен…»

Во время пребывания Николая на фронте в сентябре 1916 года Распутин преуспел в назначении совершенно неподходящего человека на важный пост министра внутренних дел. Им оказался Протопопов, больной человек, который испытывал нездоровый интерес к мистицизму. Подозревали, что он искал подходы к немцам с целью заключить сепаратный мир на невыгодных для России условиях. Царь так прокомментировал это новое назначение: «Мнения нашего Друга о людях порой бывают весьма странными», но уступил желанию Александры. Пуришкевич, реакционный депутат Думы, написал ехидные стихи в честь этой нелепой ситуации, в которых всем было воздано по заслугам: и дряхлому премьер-министру Штюрмеру, назначенному стараниями Распутина и императрицы, и «мудрецам» у кормила государства, и пустомеле Бобринскому, министру сельского хозяйства, и Распутину, который «единственный твердо сидит на своем месте».

Пуришкевич продолжил свои атаки на правительство, произнеся в декабре 1916 года в Думе речь, которая вызвала громкий резонанс. Хотя люди самых разных убеждений были согласны, что Пуришкевич выразил общее недовольство, никто из них не предпринял никаких шагов – за исключением князя Юсупова, молодого родственника царя, который был полон страстного желания спасти страну. Пуришкевич пишет:

2 декабря 1916 года

За много лет впервые я испытал чувство нравственного удовлетворения и сознания честно и мужественно выполненного долга: я говорил в государственной думе о современном состоянии России; я обратился к правительству с требованием открыть Государю истину на положение вещей и без ужимок лукавых царедворцев предупредить монарха о грозящей России опасности со стороны темных сил, коими кишит русский тыл, – сил, готовых переложить на царя ответственность за малейшую ошибку, неудачу и промах его правительства в делах внутреннего управления в эти бесконечно тяжелые годы бранных испытаний, ниспосланных России Всевышним.

Жалкие себялюбцы, всем обязанные царю, они не способны были даже оградить его от последствий того пагубного тумана, который застлал его духовные очи и лишил возможности в чаду придворной лести и правительственной лжи правильно разбираться в истинных настроениях встревоженного народа.

И вот я сказал ему, и тогда в Ставке, и сейчас в Государственной думе, на всю Россию, горькую истину и как верный, неподкупный слуга его, принеся в жертву интересам Родины личные мои интересы, осветил ту правду, которая от него скрывалась, но которую видела и видит вся скорбная Россия.

Да, я выразил то, несомненно, что чувствуют лучшие русские люди, без различия партии, направления и убеждений. Я это понял, когда сходил с трибуны Государственной думы после моей двухчасовой речи.

Я это понял из того потока приветствий, рукопожатий и неподдельного восторга, который запечатлелся на всех лицах в обступившей меня после моей речи толпы, – толпы, состоявшей из представителей всех классов общества, ибо Таврический дворец в день 19 ноября был переполнен теми, кого называют цветом нации в смысле культурности, общественного и официального положения.

Я знаю, что ни одного фальшивого звука не было в моей речи.

3 декабря

Сегодня весь день я буквально не имел покоя, сидя дома и работая за письменным столом: телефон трещал с утра до вечера, знакомые и незнакомые лица выражали сочувствие всему сказанному мною вчера; и должен признаться, что степень этого сочувствия поднялась до такого градуса, что дальнейшее пребывание в кабинете мне сделалось невыносимым; нет положения более глупого, по-моему, чем молчаливо выслушивать похвалы себе, не смея перебить говорящего, разливающегося соловьем в твою пользу.

* * *