Остров бабочек

Мы с Лёнькой переглянулись, почувствовав укор совести.

– А вот и горяченькое несут, – потёр руки Игнатич, не придавший абсолютно никакого значения словам Женечки. – Первая перемена блюд.

Прыщастая и очень худая девушка в белом батнике и серой юбке оригинального фасона, где сзади помещался пикантный бантик, а спереди ряд больших, обтянутых тканью пуговиц, уже раскладывала с подноса фасолевый суп. Но «благородные» напитки не появлялись. На столе по-прежнему стояли несколько бутылок водок марки «Обломов». Две пустые бутылки находились уже под столом. Из динамиков зазвучал какой-то российский хит девяностых. Когда был съеден суп, на середину зала вышел высокий курчавый парень в жёлтой блестящей рубахе и под минусовку запел весёлую и беззаботную песню об экзотической стране, экзотическом море, экзотической любви. От слов куплета «От поцелуя шоколадки Меня трясло, как в лихорадке», сильная половина нашей компании ринулась в опасные мужские фантазии, ибо Сцилла и Харибда серой обыденности в любой момент могла напомнить о себе в виде жён с небезопасной для черепа шваброй в руке. Все мы, исключая Татьяну Иванову, глубокомысленно задымили. Курили в основном американские сигареты, лишь патриот Игнатич смолил «Приму». Над нашим столиком стоял вьющийся густой дым. Жизнь представлялась такой же туманной и унылой, как туман над гиблым болотом. Историчка морщила нос, но ничего поделать не могла, ибо находилась в меньшинстве. Она уже покаялась, что пришла в это злачное заведение, но уходить сразу было неудобно.

После песни кучерявого парня начались танцы. Люди вставали с полными животами и, рискуя получить заворот кишок, неистово отдавались призывным страстям дико ревущей из динамиков музыки. Дембель-погранец, громко бахвалившийся перед дружками о своих подвигах на казахской границе, решил размяться. Друганы поддержали его почин. Терпсихора живо завладела слабыми на соблазны человеческими сердцами. Через минуту уже отплясывала половина посетителей «Туниса».

Мы сидели, пили, курили, точили лясы и ждали следующую перемену блюд. Наконец, принесли жаркое с посыпанной петрушкой и ещё чем-то. Опять выпили. На этот раз выпили и дамы, смекнув, что вино в программе не предусмотрено. Приняв стакан, Женечка вдруг повеселела и пошла танцевать, извивая свои моржовые телеса под судорожный ритм какой-то доморощенной психоделики.

А Лёнька Сомов опять полез ко мне со своими отношениями с физруком. От выпитой водки его бледно-голубые глаза покраснели. На лоб с глубокой морщиною пал рыжик сальный чубчик.

– Ведь он же даже не знает разницы между потенциальной и кинетической энергией. Пусть скажет мне спасибо, что я ему двойки не ставлю.

– И скажет, – успокаивал я Сомова. – Куда он денется.

– А вот ты, Дионис, послушай, что он в мае выдал, – не унимался Лёнька, воодушевлённый тем, что внимают его жалобам. – Ядро атома энергии содержит меньше энергии… Нет, это не то. А! Вот! Любая энергия обладает массой. Так? Масса есть мера инертности тела, а энергия – мера его способности совершать работу. Так? Тфу! Что-то я не туда забрёл…

Лёнька был уже хороший. Во рту его болталась потухшая сигарета.

– Нет, ты должен это понять, – дёргал меня за лацкан единственного моего парадного костюма опьяневший физик.

На десерт принесли какую-то сомнительную на вид липкую жижу. Но Лёнька на неё не обращал внимание. Даже смахнул в неё пепел. Он уже не замечал своей бестактной навязчивости. Моей спасительницей оказалась Люси Тараканова.

Когда массовик-затейник объявил номер с танцем живота, протрезвели даже самые пьяные, имеющие стеклянные глаза и сочащиеся носы. Лёнька Сомов сразу от меня отстал.

В цент ресторанного зала, который сразу был освобождён танцующими, в свете лучей заходящего солнца, вышла полуголая и босая дама. Бюстгальтер и трусики разноцветно блестели и дрожали такими же разноцветными висюльками. Ногти на руках и ногах были раскрашены ярко красным лаком афинской гетеры. Сама дама застенчиво тупила глазки. Из колонок зазвучала арабская музыка. Под барабанный бой и бренчания двухструнного дутара флейта наигрывала типично восточную мелодию. Сначала Люси показала владениями полными руками, которыми она волнообразно жестикулировала, а потом в ход пошли другие части тела: длиннноволосая голова в золотистой диадеме и с бриллиантовыми (я так полагаю) серёжками моталась из стороны в сторону; ноги энергично и замысловато сгибались в коленях; бёдра и таз сладострастно подёргивались и извивались; живот с проколотым пуком призывно колыхался. Воздух вокруг эротической танцовщицы быстро наэлектризовывался. Магнетизм её пульсирующего тела распространял атмосферу султанских покоев. Два раза во время танца Люси пробегала из одного конца зала в другой, словно предлагая, чтобы кто-нибудь погнался за ней. Но никто не отважился. Все были загипнотизированы её чарами. Только за столиком с тремя джигитами, один порывался броситься, но рядом с ним сидящий удержал слишком горячего парня, наверно, полагая, что лучше будет, если ей потом предложить деньги. Тем временем полуголая дама опустилась на колени и легла спиной на пол. Танец закончился.

Зал разразился аплодисментами. А дембель-погранец, оправляя китель с аксельбантом и значком классности, встал со своего места и, раскрывая довольный рот, нескоординированно, как дети младшей группы детского сада, хлопал большими мозолистыми ладонями.

Люси долго кланялась, посылала воздушные поцелуи в разные стороны зала и, наконец, убежала, оставляя после себя запах мускуса, пота и фиалкового дезодоранта. И пока все были под очарованием танцовщицы, никто не увидел, как бесшумно на середину зала выскочила тройка джигитов и стала выплясывать лезгинку. Двое были гибкие, как барсы, третий – с брюшком, от этого он вносил некоторый диссонанс в отточенные движения своих соплеменников. Он только выбрасывал вправо и влево руки и топал как кабан. Остальные, хищно щуря чёрные глаза, ходили на носках, резко разворачивались, подпрыгивали и так же, как и тот, с брюшком, выбрасывали в стороны руки, сжатые в кулаки. Музыкального сопровождения не было, но движение гостей с Кавказа были красноречивей всякой музыки. Видимо Люси взяла их за живое – за сердце, а может, гораздо ниже.

Народ по-разному реагировал на эту темпераментную вспышку южной натуры. Кто-то увидел в этом что-то экзотическое, своеобразное продолжение танца Таракановой, и с живым интересом наблюдал за ними. Другие никак не реагировали, будто на рекламный ролик в телевизоре. Только им было не понятно, что они рекламировали. Может, пыльные ботинки или потные зелёные шёлковые рубашки? Третьи, отнеслись к этому с недовольством и даже с враждебностью. Чо они тут себе позволяют! У нас так не пляшут. У нас присядка, хоровод, вот танец живота. А это что? Пускай едут в свой аул и выпендриваются друг перед другом, если такая нужда имеется. В числе последних был и дембель, который всё ещё стоял, но уже с налившимися, как у быка, глазами наблюдал за расходившимися южанами.

Вдруг он нехорошо ухмыльнулся, плюнул в сторону и решительно пошёл в сторону танцующих джигитов.

Игнатич потёр руки и сказал нам:

– Сейчас будет самый интересный номер программы. Не зря я вас сюда пригласил.

– Они что? Будут драться? – брезгливо поморщилась Женечка. – Уж, точно бесплатный цирк. Как раз к водке с селёдкой.

– Нужно срочно вызвать милицию, – заявила близкая к панике Татьяна Иванова, и негодующе повела плечами.

– Цыц, – ударил по столу пьяный в стельку, и от этого потерявший чувство реальности Лёнька. – Хочу видеть гладиаторский бой. Хочу, чтобы кровь лилась рекой.

Надо же, – подумал я, – сказал рифмой наш физик-лирик. Видимо, водка «Обломов» верное средство для выявления скрытых поэтических способностей.

А между тем между джигитами и дембелем со товарищи уже происходила словесная перебранка. Остальной народ не встревал, с нетерпением ожидая мордобоя. Как-никак, бесплатное зрелище! Джигиты злые тем, что, их, распалённых, остановили так грубо, не дав докончить лезгинку, и это смело можно было считать унижением их национального достоинства, петушисто выпячивали грудь и, брызжа слюной, выказывали своё презрение противоборствующей стороне.

– Ты чо се позволяешь, – восклицал погранец. – Здесь мой род испокон века жил. А ты откуда взялся, чебурек с фаршированным ..?

– Мнэ наплэвать, – петушился самый наглый джигит. – Я там, гдэ хорошо, гдэ есть дэнги. А мой фаршированный … плачэт по твоей ж…

– Сука, я тебя сейчас за такие слова, – накалялся погранец.

– Сам сука, – ответил джигит.

– Ты чо? А ну вытер, – вдруг осатанел дембель.

Видно, у джигита было обильное слюноотделение, и, сказав последнюю фразу слишком темпераментно, каплей своей слюны угадил погранцу на плечо с ядовито зелёным погоном.

– Что не будешь вытирать?

– Вытру, когда твою маму…

Южанин не успел договорить кощунственный глагол. Быстро протрезвевший дембель своим кулачищем нанёс удар по золотозубой физиономии джигита. Последний было увернулся, но удар был такой стремительный, что кулак успел задеть по смуглой скуле уворачивающегося кавказца. Этого было достаточно, что бы южанин полетел в сторону. Два остальных джигита тут же загорелись идеей мщения, и в свете вечернего солнца, проникающего через открытые окна, зловеще блеснувшие ножи. Дембель и его дружки побежали брать деревянные стулья, чтобы поскорей размозжить черепа диких детей гор. Раздались женские крики. И неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы вдруг не появился наряд милиции, вызванный очевидно администратором ресторана. Увидев представителей закона в бронежилетах и шлемах, погранец с друганами покорно поставили стулья на место. Джигиты тоже сникли, рассуждая, что всё равно откупятся.

Милиция с дружками дембеля и с джигитами прошла в комнату администратора составлять протокол.

Снова зазвучала музыка, но никто уже не танцевал. Все вяло обсуждали произошедшее, жалея, что дело не дошло до драки с пущенной юшкой.

– Вы как хотите, но я ухожу, – категоричным голосом заявила Татьяна Ивановна. Ну, что ж! Как говорится, вольному воля. Мы угрюмо наблюдали, как она удалялась в своём стильном платье и причёской «аля Горгона», нервно стуча каблуками. Сразу за ней, быстро сунув в сумочку пачку сигарет и телефон, ушла и Женечка.

Все понимали, что пора расходиться. Игнатич не возражал. В принципе мероприятие по празднованию рождения его внука можно было считать состоявшимся, проведённое на оценку пять с плюсом. Укорять себя было ему не за что. Всё было: и зрелище, и еда, и водка рекой лилась. Вон как физика Сомова развезло, даже приходится специально вызывать для него такси и звонить жене, чтобы она его встретила. Я, пивший понемногу, чувствовал себя вполне себе ничего. Но всё равно надо было «крутить педали». Я ещё раз поздравил Игнатича, поблагодарил за приглашение и, вмяв чинарик «Кэмела» в пепельницу-лапоть, помахал трудовику на прощание рукой, оставив его в одиночестве. Кто знает, может, ему сейчас одиночество и нужней всего. Так лучше ему обдумывать механизм нового летального аппарата, или второй том своих мемуаров, или ещё что-нибудь. Это же Игнатич!

Идя домой по светлым ещё улицам моего родного Кашкино, мимо деревянных домов, утопающих в садах, я отмечал звуки зорянок, славок и пеночек. Созерцая порхающих бабочек, моё сердце, сердце натуралиста, наполнялось ликованием. По проезжей части сновали иномарки вперемешку с отечественными доисторическими драндулетами, отравляющими свежий воздух с дурманами цветов оксидами азота, серы и свинца – смесью, формулы которой я затруднился бы составить. Парацельс, наверно бы, извлёк бы из этого свой плюс. Во всём можно найти свой плюс. Надо только настроить себя на лучшее. Чем я и занимаюсь всё время. Для более убедительного ощущения лучшего можно было бы завернуть в овраги. Там сейчас щёлкает «маленький волшебник белой рощи», как когда-то пел незабвенный Лев Лещенко. Но некогда. И так в «Тунисе» задержался. Дома хлопоты, дела, труды. Пройдя мимо возящегося в песочнице и пускающего пузыри карапуза, и, умилившись его непосредственности, я совсем уже было забыл об обитающей рядом опасности. Но тут-то, уже почти у кирпичных стен моей пятиэтажки, таящейся за садами, она как раз и возникла. Неожиданно дорогу мне преградил Серёга Мухин с двумя бугаями. У меня ёкнула селезёнка и подогнулось ноги. Опять двадцать пять. Писец подобрался незаметно. Хотя какие у нас песцы? Песцы это в Мурманской области. В Кашкино только п…цы.

Остров бабочек. ?

Шесть часов. Нежаркий субботний летний вечер. Тени. Полутени. И свет. Неистребимый, как сама жизнь. Чистый, прозрачный, немного хмелящий, словно первый цветочный взяток мёда…

Я сидел на мягкой мураве, подобрав под себя, как мусульманин на молитве, ноги, и записывал в тетрадь сиюминутные, фиксируемые монохромными чёрточками, мысли, которые мне надиктовывала древняя природа. Надиктовывала не монотонным голосом классной дамы, а влажным шелестом трав, мелодичной трелью жаворонка, тихим журчанием холодного ключа, жужжаньем уже ненавязчивых насекомых, запахами цветов, спеющих ягод, терпкой хвои и речного затона, смешанных в один сложный состав луговым ветром. Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта, звучать. Всё, всё навевало покой, мечты, светлые воспоминания. За стеной недалёкого молодого сосняка угадывалась даль необозримых просторов. Луковка далёкой, почти игрушечной церковки огненно блеснула в стороне. Везде свет. Неизреченный свет. И даль. Манящая даль. Эге-гей! Кто там? Как вы там? Господи, благодать-то какая!.. Пока на восток не спеша плывут ещё не обременённые дождевой влагой облака; пока ещё от зоркого глаза не укрываются алые бисерины земляники, словно бы просящиеся в рот или в руки, для изготовления бус своим любам; пока лучистая энергия солнца ещё растворяется в плотяных сосудах, чтобы сообщать живительное движение кровеносным телам, – иллюзии земного счастья нет конца. Мир в такие минуты предстаёт удивительно совершенным и справедливым. Хочется петь, смеяться, дурачиться, или только упасть на спину, приминая податливые ещё, не сухие, стебли овсяницы и мятлика, и, закрыв глаза, ни о чём не думать, лишь вспоминать обрывки мелодий композиторов, которые особенно точно передают пантеистические ощущения души. Это могут быть и фрагменты Шестой симфонии Бетховена, и Пастораль Онеггера, и Первая часть Второй скрипичной сонаты Грига, и До-мажорная прелюдия Прокофьева, и лирическая часть Седьмой симфонии Глазунова, и Первая симфония Малера, и Третий концерт Рахманинова, и многое чего другое. Жизнь, вчера казавшейся ограниченной и серой, вдруг обретает многогранную палитру и полноту. Да, больше не думать, не рассуждать, не рефлексировать по любому поводу, чтобы просветлённому, неотягчённому лишними проблемами, в себе можно было открыть бездну неисчерпаемых сил и глубоких замыслов. Ведь часто в наше время приземлённая мысль идёт не на пользу смыслу. Раскрытию его, оказывается, могут способствовать невнятные ощущения, домыслы, небылицы, сновидения, или другое – торжество, упоение, восторг перед чудом мироздания! Подобной гносеологией, к примеру, пользовались в своём понимании тайны мира пантеистический мыслитель Ральф Эмерсон и космический поэт Уолт Уитмен. Нет, не случайны эти выводы, ибо во всём иррациональном всегда существует рациональное зерно. Вот порхают бабочки, возится в пестике цветка шмель, тянет сок из растения кузнечик, и дела им нет до макроэкономических показателей и банковских операций, ибо руководствуются мудрым инстинктом, который на деле может оказаться вовсе не инстинктом, а непонятным нам разумом. В общем, живут, как положил им Создатель, в полной гармонии с природой, по всемирному закону, когда материальное и духовное пропорционально уравновешены и не предстают в угнетающем антагонизме.

Я встал, чтобы размять затекшие ноги. Покачался с носка на пятку. Потянулся. Зевнул. Заправил пёструю рубаху в джинсы. Провёл пальцами по небольшой бородке. Над лесом замысловато кучерявились облака. Запах лугов меня пьянил, наверно, так же, как и насекомых. Вон как гудят непоседы! «Мохнатый шмель на душистый…» И тут мне буквально сорвало крышу! Фу ты! Он! Несомненно, он! Parnassius Apollo!

Он качался на луговой гвоздике и однообразно-ритмично, словно они у него были механические, раскрывал и складывал удивительной красоты крылья – округлые белые, с палевыми прожилками и с чёрными и красными пятнами. Чёрт, это же Аполлон обыкновенный, если я что-нибудь ещё способен понимать в энтомологии. Какая редкость! Я осторожно приблизился к месту его приземления с явным желанием сцапать любителя нектара. Такой уж я! Не могу пройти мимо красоты, чтобы в честь неё не пропеть дифирамб, или, как теперь, не ухватить её. Конечно, сачком было бы безопаснее для крылышек и ножек нежного существа, но у меня с собой сачка не было. В конце концов, Аполлон сам виноват. Нечего ему так меня дразнить. А то прилетел, понимаешь ли, и демонстративно, перед самым моим носом кичится своей богоизбранностью. Вот сейчас я к нему незаметно подберусь, наклоню корпус навстречу опускающемуся солнцу, резко черкну по воздуху ладонью, собранной в горбушку, и… Но не успел я проделать и шага, как Аполлон вспорхнул с цветка и полетел от меня в сторону. Что там ни говорите, это телепатия, свойственная таким мистическим существам, как насекомые. Он почувствовал, что я хочу его пленить, и пожелал остаться на свободе. Но и я тоже не тамбовская оглобля. Вон как раззадорился! Упустить такую добычу? Нет, дружок! От меня не уйдёшь!

Произнеся по себя эти слова, я быстро кинул тетрадь в сумку-чемоданчик («атомный» чемоданчик), закинул её за плечо и бросился его догонять. Азарт сообщил моему телу упругость, а движениям быстроту реакций. Я должен его поймать! Так, наверно, представитель племени масаи преследует в саванне антилопу. Из-под моих ног вылетали ошеломлённые бабочки и рассерженные шмели. Я был сущий демон. Но как я ни старался его изловить, он, порхающий обманными зигзагами, делал ловкие манёвры. Видимо, он так забавлялся надо мной, дразнил, потому что, когда я уже подбегал к просеке в сосновом лесу, мой Аполлон вдруг взвился вверх и понёсся поверху вдоль окрайка леса. Я удручённо посмотрел ему вслед, как смотрит охотник-неудачник вослед удаляющейся добычи.

– Невероятно! Я вижу живого Паганеля, – вдруг сзади меня раздался молодой женский голос. – Боже мой, да вы ведь потеряли кроссовку, ха, ха, ха! В наше-то время такое экстатическое самозабвение! Даже не верится!

Я ещё не успел отойти от потрясения, связанного с потерей драгоценной бабочки, а тут тебе на голову свалилось новое испытание. Меня, сорокалетнего лба, кто-то застаёт за столь легкомысленным занятием. Тяжело дыша, я недовольно повернулся. На меня, улыбаясь, смотрел худенький миловидный очкарик женского пола. В руке он держал пластмассовое ведёрко на две трети заполненное земляникой. Увидев моё угрюмое лицо, девушка провела ладонью по длинному подолу своего красного в белый горошек платья и приняла более серьёзную мину.

– Примите моё сочувствие, – неожиданно грудным голосом сказала она. – Видимо, это был весьма ценный экземпляр.

– А с чего вы взяли, что я коллекционирую бабочек, – ответил я, уже оправившийся от шока, что не вполне было правдой. Я отошёл немного в сторону, где валялась моя вторая найковская кроссовка, запихнул в неё ногу и возвратился к девице.

– Бабочек-то, милая девушка, ловят, вообще-то, сачками, – отчего-то решил я присовокупить, будто я этим ей открывал Америку.