Королева Бедлама

– Помни свое место! – напоследок предостерег Мэтью констебль.

Чего доброго, подумал Мэтью, еще и мочой окатит. Однако Лиллехорн вдруг расплылся в жуткой улыбке – его подозвал знакомый сахарозаводчик – и покинул судью и его секретаря, дабы уделить внимание человеку, имеющему в обществе куда больший вес.

Наконец они вышли из зала на улицу, где по-прежнему светило солнце, а горожане стояли небольшими компаниями, обсуждая увиденное.

При блеске дня лицо мирового судьи казалось особенно осунувшимся и уставшим. Он заявил, что идет домой – сидеть в мягком кресле, попивать чай с капелькой рома и размышлять о разнице не только между мужчинами и женщинами, но и между болтунами и деятелями. Тогда Мэтью тоже зашагал вверх по Бродвею в сторону дома, решив, что горшки-то всегда нужны, а гончарный круг и физический труд обладают чудесным свойством – сглаживать самые острые углы мироздания и придавать ему тем самым более приятную форму.

Глава 6

Очнувшись ото сна, в котором он убивал Эбена Осли, Мэтью лежал в темноте у себя в постели и думал, как просто было бы убить Эбена Осли.

Например, так. Подстеречь его на выходе из «Слепца», где директор приюта пьет и играет в карты целую ночь, а затем пойти следом, держась подальше от фонарей. Или – еще лучше – заблаговременно устроить где-нибудь засаду. Как только загремят тяжелые сапоги по мостовой… Нет, сперва надо убедиться, что это он, – потянуть носом воздух. Разит гнилой гвоздикой? Ага, значит, точно он!

Вот он все ближе, ближе. Пусть подойдет, а мы пока придумаем, как с ним лучше обойтись. Необходимо орудие убийства, разумеется. Нож? Нет, слишком рискованно. Напорешься на кость – и он, чего доброго, убежит, голося на всю округу. Да еще кровью все зальет. Ужасно неприятно. Что ж, тогда – удавка? Ну-ну, попробуй затяни удавку на шее у эдакого борова – надо ведь покрепче, чтоб у него глаза из орбит полезли! Нет, он тебя мигом стряхнет, как блоху.

В таком случае – дубина. Да-да, крепкая, тяжелая булава, чтоб черепа раскраивать. В «Газетт» писали, что такими торгуют в разбойничьих притонах на Мэгпай-элли. Дашь звонкую монету темноликому злодею – и выбирай инструмент на свой вкус. А, вот отличная, ее-то нам и надо! С железным выступом вдоль всего навершия, – так удар вернее будет. Вон она, висит под кинжалами на всю пятерню – «обезьяньей лапой» – и мешочком гвоздей размером с кулак.

Мэтью сел, взял с прикроватного столика трутницу, зажег спичку и поднес ее к фитилю свечи в глиняном подсвечнике. Пламя разгоралось, прогоняя безумные, правдоподобные – и весьма жуткие – картины. Наважденье понемногу рассеивалось, однако Мэтью знал, что во сне подстерегал Осли с черной целью и в конечном итоге убил подлеца. Как? Чем? Неизвестно. Запомнилось лишь его мертвое лицо, остекленевшие глаза и глумливая усмешка, которая наконец сошла с его губ, когда он увидал, какие пытки заготовил для него дьявол.

Мэтью вздохнул и потер лоб. Он может всей душой и сердцем мечтать о смерти Осли, но убить его он не в состоянии – равно как и остаться с ним наедине.

«Надо тебе найти другую цель в жизни, получше этой», – говорил Джон Файв.

– А, к черту! – неожиданно сорвалось с его губ.

Джон Файв, безусловно, прав.

Пора положить этому конец. Мэтью давно уже осознал, что его надежда вывести Осли на чистую воду висит на волоске. Ах, если бы удалось заручиться показаниями Галта, Кови или Робертсона… Да хотя бы и одного из них! Даже одного свидетеля хватит, чтобы горшок Осли дал трещину. Но подумать только, что пришлось пережить Натану Спенсеру!.. Несчастный решил повеситься, лишь бы Нью-Йорк не узнал об издевательствах, которым его подвергали в детстве. Разве оно того стоило? Натан был робким, тихим мальчиком, – видно, слишком робким и слишком тихим, раз даже дружеская рука помощи не вызволила его из болота, а подтолкнула к петле.

– К черту! – повторил Мэтью, отказываясь слушать доводы рассудка.

Он не станет думать, будто своим вмешательством, как считает Джон Файв, утвердил Натана Спенсера в желании свести счеты с жизнью. Нет-нет, нельзя вставать на эту дорожку, а то как бы мысли о таких счетах не укоренились в душе.

Надо найти другую цель, получше этой. Мэтью сел на край кровати. Давно он уснул? Час назад, два? Спать больше не хотелось – даже после убийства Эбена Осли. Небо было черное, ни намека на рассвет. Можно бы спуститься и посмотреть время в лавке, однако внутреннее ощущение времени подсказывало, что еще нет и полуночи. Он встал и, шелестя полами длинной ночной сорочки, зажег вторую свечу – в помощь первой. Затем выглянул в окно, выходившее на Бродвей. Там было тихо и темно, лишь в нескольких окнах тоже горел свет. Погодите-ка, что это? Ветерок доносит едва слышные скрипки и смех. Как сказал лорд Корнбери, последний джентльмен еще не вывалился на улицу.

За ужином супруги Стокли (они тоже побывали на сегодняшнем собрании, но стояли в толпе у выхода) выразили Мэтью свое восхищение: его идеи касательно констеблей им понравились. Управа – штука нужная, сказал Хайрам, давно пора городским властям что-то придумать в этом отношении. Почему Лиллехорн сам не догадался?

Что же до внешнего вида лорда Корнбери, тут Хайрам и Пейшенс были настроены не так благодушно. Пускай он представляет интересы королевы, неужто нельзя для этого одеться по-мужски? Где это видано, сказала Пейшенс, чтобы на платье губернатора Нью-Йорка было больше рюшек и лент, чем на наряде Полли Блоссом?

Тем временем Сесилия продолжала тыкать в Мэтью своим пятачком, давая понять, что ее пророчеству только предстоит сбыться.

Он отвернулся от окна и окинул взглядом свою комнату. Она была не слишком большая, но и не крохотная – скромная мансарда, куда можно попасть только через люк в потолке лавки. Из обстановки – узкая койка, стул, сундук для одежды, прикроватный столик да еще один стол с умывальным тазом. Жарким летом тут можно было свариться живьем, а зимой лишь толстое одеяло спасало от обморожения, но Мэтью не жаловался. Зато чисто, опрятно и порядок во всем. Пусть его комнатушку можно измерить шестью шагами, это – самое его любимое место на свете, потому что здесь есть книжный шкаф.

О, книжный шкаф! Вот он, стоит рядышком с сундуком. Три полки лакированного темного дерева с инкрустацией в виде перламутровых ромбиков. На нижней полке выжжено имя и дата: «Rodrigo de Pallares, Octubre 1690». Шкаф прибыл в Нью-Йорк в прошлом мае на каперском судне и прямо на берегу был пущен с молотка вместе с остальными вещами, захваченными на испанских кораблях. Решив сделать себе подарок на день рожденья, Мэтью предложил за него неплохую цену, однако Корнелий Рамбоутс, корабельных дел мастер, тут же перебил его ставку, накинув сверху еще половину от этой цены. Каково же было удивление Мэтью, когда судья Пауэрс, тоже присутствовавший на торгах, сообщил ему, что Корни согласился продать «траченную червями деревяху, подобранную в гавани», за первоначальную цену, лишь бы не нюхать больше вонь махорки, которую курил испанский капитан.

Книги, стоявшие на этих трех полках, тоже были куплены на торгах. Одни изрядно пострадали от воды, другие лишились обложек или множества страниц, а третьи с честью перенесли невзгоды морского плаванья. И все до единой были в глазах Мэтью великими и чудесными достижениями человеческого ума. В изучении сих трудов ему очень помогло знание латыни и французского (испанский, кстати, тоже был почти освоен). В число излюбленных произведений Мэтью попали «Слово о гражданской власти» Джона Коттона, «Грозный глас Господень в городе Лондоне» Томаса Винсента, «Иной свет, или Государства и империи Луны» Сирано де Бержерака и «Гептамерон», собрание новелл королевы Маргариты Наваррской. Все эти книги вели с Мэтью задушевные беседы. Одни говорили тихо и вкрадчиво, другие сердито бранились, третьи путали безумие с праведностью, четвертые возводили препятствия и стены, а пятые рушили их, – словом, каждая книга обладала собственным голосом, а уж слушать его или нет, решал только Мэтью.

Он подумал было отвлечься чтением какого-нибудь увесистого трактата вроде «Кометографии, или Слова о кометах» Инкриза Мэзера, дабы изгнать кровожадных демонов из головы, однако на самом деле его беспокоил вовсе не сон об убийстве Эбена Осли. Мэтью вновь и вновь вспоминал похороны Натана Спенсера. Юношу положили в могилу ясным июньским утром: при свете дня отовсюду доносилось пение птиц, а ночью – скрипки и смех. Мэтью сидел у себя в комнате, в кромешном мраке, и гадал (совсем как сейчас и как другими ночами, задолго до той встречи с Джоном Файвом), не он ли убил Натана. Быть может, его непримиримое стремление к справедливости – нет, лучше уж сразу называть вещи своими именами: его упорное желание увидеть Эбена Осли на виселице – поспособствовало тому, чтобы Натан накинул петлю на шею. Мэтью полагал, что рано или поздно Натан не выдержит постоянного давленья и решится на единственно верный, мужественный поступок: даст показания судье Пауэрсу и главному прокурору Байнсу об ужасах, которым его подвергали в детстве, а позднее повторит рассказ в городском суде.

Ведь человек, жаждущий справедливости, не может поступить иначе?..

Мэтью смотрел в пламя ближайшей свечи.

Натан жаждал одного: чтобы его оставили в покое.

Я в самом деле его погубил.

Закончил дело, начатое мерзавцем Осли.

Мэтью с шумом втянул воздух, затем выдохнул. Пламя задрожало, и по стенам поползли странные тени.

И вот ведь забавно, подумал он. Нет, не забавно… прискорбно: тот же всепоглощающий огонь его души, та же неутомимая тяга к справедливости, что три года назад в Фаунт-Ройале спасла жизнь Рейчел Ховарт, сегодня, по всей видимости… вероятно… почти наверняка?.. подвела Натана Спенсера под петлю.

Стены начали давить на Мэтью. Он поджал плечи и ощутил несвойственное ему желание выпить для успокоения ума чего-нибудь крепкого, услышать пение скрипки и очутиться там, где все знают его по имени.

«Галоп» ведь еще открыт. Даже если мистер Садбери уже смахивает крошки со столов, Мэтью, верно, успеет опрокинуть кружечку темного стаута. Но медлить нельзя – надо поскорее одеваться и выходить, если эту ночь он хочет встретить в обществе друзей.

Через пять минут он уже спускался по лестнице в чистой белой сорочке, светло-коричневых бриджах и башмаках, начищенных еще с вечера. В лавке царил такой же порядок, как на чердаке, поскольку поддерживать там чистоту входило в обязанности Мэтью. На полках стояли миски, чашки, тарелки, подсвечники и прочая утварь; одни предметы дожидались покупателей, другие – дальнейшей обработки и украшения перед обжигом. Сам дом был сработан крепко; толстые деревянные столбы подпирали мансарду. На улицу выходила большая витрина, где для завлечения покупателей выставили лучшие творения гончара. Мэтью остановился на минуту, чтобы зажечь спичку и свечу в жестяном фонаре, висевшем на крючке рядом с дверью. Он твердо решил держаться сегодня подальше от «Слепца» и не следовать больше за Осли, однако свет, глядишь, поможет отпугнуть головорезов, которых директор запросто мог к нему подослать.

Шагая по Бродвею, Мэтью смотрел на серебристые блики лунного света на черной воде. «Галоп» находился на Краун-стрит, примерно в шести минутах быстрой ходьбы от гончарной лавки, – и, к счастью, на приличном расстоянии от сомнительных заведений вроде «Тернового куста», «Слепца» и «Петушиного хвоста». Нынче Мэтью было не до интриг и опасностей: голова еще гудела после недавней уличной стычки. Выпить кружку стаута, перекинуться с кем-нибудь парой слов – о лорде Корнбери, вестимо, не даст же народ пропасть такому поводу для сплетен! – а потом сразу домой, спать.

Он повернул на Краун-стрит рядом с ателье Аулзов. Вновь откуда-то донеслись скрипки и смех. Музыка и шум веселья звучали из-за освещенной фонарем двери трактира «Красная бочка» через дорогу. Оттуда, нестройно распевая во все горло (слов песни Мэтью не разобрал, однако ясно было, что она не из воскресного репертуара), вывалились двое. Следом выскочила худая черноволосая женщина с густо накрашенными глазами и окатила их бог знает чем из ведра, а потом хрипло выругалась, когда облитые ею безобразники зашлись в пьяном смехе. Один упал на колени в грязь, второй принялся отплясывать вокруг него джигу, а женщина стала громко звать констебля.

Мэтью опустил голову и быстро прошел мимо. Чего только не встретишь на улицах Нью-Йорка – и ночью и днем! Однако с наступленьем темноты город, казалось, норовил переплюнуть Лондон в самых низменных своих проявлениях.

Да и как иначе? В конце концов, Лондон у местных в крови. Пускай кое-где уж толкуют о ньюйоркцах – тех, кто здесь родился и вырос, – большинство местных обитателей еще не смыли лондонскую грязь с сапог и не вывели лондонскую сажу из легких. Их родина по-прежнему там, за океаном, откуда без конца прибывают, с намерением производить на свет ньюйоркцев, все новые лондонцы. Мэтью полагал, что когда-нибудь Нью-Йорк все же приобретет собственный характер (если выживет и удосужится стать подлинным городом), а покамест он – лишь очередное предприятие Британской империи, созданное лондонцами для нужд Лондона. Как же ему не перенять у образца все самое главное: темпы роста, дела и – увы – пороки? Именно поэтому Мэтью так беспокоила неорганизованность в рядах констеблей. Из газет он знал, что метрополия погрязла в преступности, и «старые чарли» не справляются с ежедневным потоком убийств, ограблений и прочих проявлений темной стороны человеческой души.

По мере того как в Нью-Йорке будет расти число доходных предприятий, из Старого Света на кораблях начнут прибывать опытные коммерсанты – волки, точащие зуб на новое стадо овец. Мэтью всей душой надеялся, что главный констебль Лиллехорн – или тот, кто займет его место, – будет наготове.

До «Галопа» оставался всего один квартал, только перейти Смит-стрит. Из подворотни выскочил черный кот с белыми лапами и понесся за добычей, – кажется, то была крупная крыса. Сердце Мэтью от испуга заколотилось где-то в горле.

И вдруг справа, на Смит-стрит, раздался сдавленный крик:

– Убили!

А потом закричали опять, уже громче и отчаянней:

– На помощь! Его убили!

Мэтью замер и поднял фонарь – сердце по-прежнему неистово билось в горле. К нему кто-то бежал, вернее, плелся и спотыкался, изо всех сил пытаясь двигаться по прямой. Мэтью стоило огромного труда сдержать два одновременно обуревающих его порыва: обмочить бриджи и швырнуть в бегущего фонарь.

– Убили! Убили! – кричал юноша.

Наконец он заметил Мэтью и умоляюще простер перед собой руки, едва не грянувшись при этом наземь. Лицо у него было белое как простыня, а темно-рыжие волосы торчали во все стороны.

– Кто это?

– А вы кто?..