Сент-Ив
– Кажется, Фаа совсем плох, – заметил Сим.
– Да, – подтвердил Кэндлиш, – он помертвел.
Они снова замолчали. Вдруг Сим обратился ко мне со словами:
– Вы отлично владеете палкой.
– Боюсь, что слишком хорошо, – проговорил я, – пожалуй, песня мистера Фаа (кажется, так его зовут) спета.
– Будет неудивительно, если это так, – проговорил Сим.
– А что же случится тогда? – спросил я.
Сим понюхал табака.
– Мне трудно ответить на этот вопрос, – сказал он.
– Говоря откровенно, мистер Сент-Иви, я не знаю, что будет. Видали мы много пробитых голов, порой бывало, кому-нибудь в драке ломали одну ногу, а иногда даже обе, и все это оставалось между нами; но никому из нас не приходилось иметь дела с трупом, и я не знаю, как поступит Джиллис.
– Он будет в большом затруднении, если ему придется вернуться домой без Фаа. Люди страшно любят приставать с вопросами, особенно если случается что-нибудь необычайное.
– Правда, – подтвердил Кэндлиш.
Я совершенно спокойно обдумал положение вещей и затем произнес:
– Вследствие всего сказанного нам необходимо перейти через границу и там расстаться. Если вас станут беспокоить, вы будете иметь полное право свалить всю вину на спутника, шедшего с вами; если же я подвергнусь преследованию, то уж сам постараюсь скрыться.
– Мистер Сент-Иви, – произнес Сим, и в его голосе зазвучало нечто вроде энтузиазма, – ни слова более! Много джентльменов видал я на своем веку, видал людей смелых, видел, как храбро и честно поступали они, но, признаюсь, такого господина, как вы, мне не часто приходилось встречать.
Всю ночь мы безостановочно шли. Звезды побледнели, побелел восток, а мы, люди и собаки, продолжали двигаться вперед, подгоняя утомленный скот. Сим и Кэндлиш несколько раз с сожалением говорили о необходимости спешить; по их словам, это было «гибельно для скота», но ужасная мысль о суде и эшафоте гнала их. Мне не следовало особенно сожалеть о том, что произошло. В течение этой ночи и всего недолгого времени, остававшегося до моей разлуки с погонщиками, Сим разговаривал со мной; его язык развязался, как бы в награду за совершенный мною подвиг, и это представляло для меня совершенно новое удовольствие. Кэндлиш продолжал упорно молчать, он был неразговорчив по природе; Сим же, оценив меня по достоинству, оказался очень хорошим рассказчиком. Сим и Кэндлиш были старинными товарищами и близкими друзьями. Они неразлучно жили среди этих бесконечных пастбищ и вели такое молчаливое братское существование, какое я приписывал только западным трапперам. Смешно упоминать о любви, говоря о таких безобразных, запачканных табаком людях, как Сим и Кэндлиш, но они безгранично доверяли друг другу и каждый из них восхищался достоинствами своего товарища. Кэндлиш замечал, что Сим «чудный малый», а Сим, говоря со мной наедине, уверял, что «в целой Шотландии не найдется такого стойкого, твердого, верного человека, как Кэндлиш». По-видимому, собаки тоже были членами этого дружеского союза; я заметил, что погонщики постоянно и очень внимательно наблюдали за действиями овчарок и подмечали все черты их характера. Пастухи постоянно вспоминали различные происшествия, в которых собаки были главными действующими лицами; не только о своих теперешних собаках говорили они, но и о чужих, и о прежних.
«Это еще ничего, – начинал Сим, – а вот в Манаре был пастух, его звали Туиди – помнишь Туиди, Кэндлиш?» – «Еще бы!» – «Ну, так у Туиди была собака»… Я не помню этого рассказа, он был совсем неинтересен и, как мне кажется, неправдив, но путешествие с погонщиками сделало меня очень снисходительным и даже доверчивым относительно рассказов о собаках. Красивые, неутомимые создания! Когда я видел, как после долгого путешествия овчарки резвились, прыгали, лаяли, помахивая своими пушистыми хвостами, очевидно, красуясь перед зрителями и наслаждаясь своей красотой и грацией, а затем переводил глаза на Сима и Кэндлиша, которые шли, некрасиво покачиваясь, некрасиво закутавшись в пледы, в то время, как капли пота скатывались с их запачканных табаком носов, мне скорее хотелось быть в родстве с собаками, чем с людьми. Но симпатия моя оставалась без ответа: в глазах овчарок я был ничтожеством; они едва удостаивали меня небрежной лаской, наскоро прикасались к моей руке мокрыми языками и снова отдавали себя служению мрачным божествам – своим хозяевам.
Последние часы нашего путешествия были наиболее приятными для меня и, как мне кажется, для моих спутников; к тому времени, когда нам предстояло расстаться, мы настолько освоились друг с другом, что прощанье стало для нас тяжелее, чем мы ожидали. Было уже около четырех часов пополудни. Мы стояли на обнаженном склоне холма, я видел длинную ленту большой северной дороги, которая с этой минуты должна была служить моей путеводной нитью. Я спросил, сколько я должен моим проводникам.
– Ничего, – ответил Сим.
– Как так? – воскликнул я. – Это еще что за глупости! Вы вели меня, кормили, вы досыта поили меня виски, а теперь не хотите от меня ничего взять!
– Видите ли, такой уж был уговор.
– Уговор? – повторил я. – Что вы хотите сказать?
– Мистер Сент-Иви, – проговорил Сим, – все это дело Кэндлиша, мое и старухи Гилькрист. Вам нечего возразить, а потому и не вмешивайтесь.
– Милый мой, – произнес я, – я не могу согласиться стать в такое нелепое, смешное положение. Мисс Гилькрист для меня ничто, и я отказываюсь быть ее должником.
– Право, уж не знаю, как помочь этому делу, – заметил погонщик.
– Просто я сейчас же заплачу вам, вот и все.
– Дело касается двух сторон, мистер Сент-Иви, – проговорил Сим.
– Вы хотите сказать, что не примете денег? – спросил я.
– Да, – подтвердил Сим. – Во всяком случае, вам лучше припрятать серебро для тех, кому вы должны его. Вы молоды, мистер Сент-Иви, вы беспечны, но мне кажется, что, если вы будете поступать осмотрительно и осторожно, из вас выйдет прок. Запомните только, что тот, кто остался в долгу, не имеет права отдавать серебро.
Ну, что я мог ответить? Я молча выслушал выговор погонщика, простился с Симом и Кэндлишем и одиноко направился к югу.
– Мистер Сент-Иви, – напоследок сказал мне Сим, – я никогда особенно сильно не любил англичан, но мне кажется, что в вас есть все задатки сделаться порядочным малым.
Глава XI
Большая северная дорога
Я спускался с горы, и последние слова погонщика звучали в моей памяти и они не пропали даром. Я ни разу не говорил ни Симу, ни Кэндлшпу о том, где моя родина или каковы мои материальные средства, тем более, что, очевидно, по понятиям погонщиков вежливость главным образом состояла в том, чтобы не задавать постороннему человеку никаких вопросов. Несмотря на это, они оба без малейшего колебания признали меня англичанином. По всей вероятности, пастухи объясняли моим английским происхождением тот маленький иностранный акцент, который подмечали у меня. Вот мне и пришла в голову следующая мысль: если в Шотландии я слыву англичанином, то почему бы мне не выдавать себя за шотландца в Англии? Я решил, что в крайнем случае попытаюсь говорить шотландским народным наречием; благодаря знакомству с Симом и Кэндлишем, я приобрел богатый запас местных слов и чувствовал, что сумею рассказать историю собаки Туиди так искусно, что это обманет даже настоящего шотландца. В то же время я боялся, что моя фамилия мало подходит к избранной мною роли, но вскоре мне в голову пришло, что в Корнваллисе есть город, носящий название Сент-Ив, и задумал выдавать себя за уроженца этого города. Я не имел ни малейшего понятия о том или другом роде торговли или ремесла, и каждый простак мог бы совершенно случайно уличить мене во лжи, если бы я вздумал говорить о себе как о деловом человеке, поэтому я решил рассказывать, будто я имею достаточные средства, ничем не занимаюсь, путешествую на собственный счет ради здоровья, самообразования и в надежде испытать приятные, веселые приключения.
Первым городом, в который я вошел, был Нью-Кэстль. Чтобы придать себе вид беззаботного путешественника, я раньше, нежели направиться в гостиницу, купил чемодан и пару кожаных гетр. С пледом я не расставался, продолжая его носить ради воспоминания о Флоре и полагая, что он окажется мне очень полезным в случае, если меня снова застигнет ночь под открытым небом. Кроме того, я сознавал, что плед должен идти к стройному, умеющему держаться человеку. Явившись в гостиницу, я вполне походил на беспечного молодого англичанина, путешествующего пешком. Правда, я услышал удивленные замечания по поводу того времени года, которое я выбрал для моих странствий, но объяснил это делами, задержавшими меня, и с улыбкой прибавил, что я считаюсь эксцентричным человеком. Я говорил, что нет ни одного времени года, нехорошего для меня, что я не сахарный, не паточный, а потому мне нечего бояться дурно проветренной спальни или снежной метели. При этом я, как молодой человек со спокойным, веселым сердцем, громко стучал кулаком по столу и приказывал подать себе вторую бутылку. Я держался правила: говорить очень много, ничего не высказывая. Когда я сидел за столом в какой-нибудь гостинице, окрестности, состояние дорог, интересы моих собеседников и общественные вопросы доставляли мне достаточный материал для длинных разговоров, во время которых я мог не говорить о себе. Невозможно было представить, по-видимому, менее сдержанного человека, нежели я; я очень скоро входил в общество, рассказывал вымышленную историю о моей тетке, настолько правдоподобную, что, выслушав ее, всякий самый подозрительный человек успокаивался. «Неужели, – вероятно, думал каждый из моих собеседников, – этот молодой осел может скрыть что-нибудь? Он так долго болтал мне про свою тетку, что у меня заболела голова. Скажите ему одно слово, так он примется толковать вам о своем происхождении и начнет с Адама, да вдобавок даст отчет о размерах своего состояния!»
Какой-то солидный малый почувствовал такую жалость при виде моей неопытности, что дал мне несколько советов: он говорил, что я только молодой человек (действительно, в то время я был замечательно моложав, и всякий легко верил, что мне двадцать один год, а это было до крайности удобно для меня), что в гостиницах собирается очень смешанное общество, что мне следует быть осторожней и так далее, и так далее; на это я ответил моему собеседнику, что у меня нет дурных замыслов и я не думаю, чтобы кто-нибудь сделал мне зло.
– Вы один из тех осторожных людей, с которыми я никогда не сживусь, – сказал я. – Вы из длинноголовых людей. Весь род человеческий делится на длинноголовых и на короткоголовых. Я, например, принадлежу к разряду короткоголовых.
– Полагаю, что вас очень скоро обстригут, – заметил он. Я предложил моему собеседнику побиться об заклад, что этого не случится, и он ушел, покачивая головой.
Самое глубокое наслаждение доставляли мне разговоры о политике и войне. Никто больше меня не нападал на французов, никто с большей горечью не говорил об американцах, нежели я. Когда появлялась почта, направлявшаяся к северу, увенчанная остролистом, когда кучер и кондуктор громко возвещали победу, я доходил до того, что угощал все общество пуншем и, не скупясь, приготовляя его, восклицал:
– За нашу славную нивельскую победу! Да здравствует лорд Веллингтон! Благослови его Господь! Да сопутствует ему победа! – или: – Бедняк Сульт! Пусть он снова испытает то, что уже испытал.
Никогда оратор не заслуживал большего одобрения, никогда никто не бывал так популярен, как я! Уверяю вас, мы, случалось, пировали целую ночь. Под утро некоторые члены нашей компании помогали другим, не без участия прислуги, добираться до их спален, тогда как остальные спали на том поле славы, на котором мы их оставляли. За завтраком на следующее утро можно было видеть сборище красных глаз и дрожащих рук. По моим наблюдениям, при дневном свете патриотизм горел гораздо слабее, нежели по вечерам. Да не осудит меня никто за мое бесчувственное отношение к несчастьям Франции! Бог видел, какая злоба зажигалась в моем сердце, как мне хотелось броситься на стадо этих свиней, и в ту минуту, когда они шумно пировали, ударить их друг о друга головами! Примите во внимание мое положение и все, чего оно требовало от меня; вспомните, что я обладал известной долей легкомыслия, присущего французам и составляющего главную основу моего характера, которая заставляет меня относиться к новым для меня условиям с чисто мальчишеским душевным настроением! Пожалуй, можно согласиться, что эта черта иногда заводила меня за границу благоразумия и порядочности. Однажды я был наказан за подобное поведение.
Дело происходило в епископском городе Дургаме. Обедала довольно многочисленная компания; большая часть членов нашего общества принадлежала к старинным, знатным английским тори, к тому классу, который нередко бывает настолько переполнен чувством энтузиазма, что делается совершенно безгласным. Я с самого начала овладел разговором и все время руководил им. Зашла речь о действиях французов на полуострове; основываясь на авторитете моего двоюродного брата-поручика, я рассказал о каннибальских оргиях, происходивших в Галиции при участии самого генерала Каффарелли. Я никогда не любил этого командира, однажды посадившего меня под арест за нарушение дисцинлины; легко может статься, что чувство мести заставило меня сгустить краски картины. Теперь я не помню подробностей, но, вероятно, они отличались яркостью. Мне было приятно дурачить этих болванов, а сознание безопасности, которое явилось во мне при взгляде на их тупые лица с широко разинутыми ртами, заставило меня зайти крайне далеко. В наказание за мои грехи среди моих слушателей сидел один, все время молчавший человек; он оценил мой рассказ по достоинству; не юмор помог ему правильно понять меня, так как он не был способен подметить юмор в моих словах, не ум сделал его проницательным, так как у него не было ума. Симпатия заставила его прозреть, симпатия, а ничто другое.
Как только окончился обед, я вышел на улицу и стал бродить, намереваясь взглянуть на собор. Маленький человечек очутился вблизи меня, он крался по моим пятам. Я отошел уже от гостиницы и был в темном месте улицы, когда вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до моей руки; я поспешно обернулся и увидел, что мой молчаливый слушатель смотрит на меня ясным, взволнованным взглядом.
– Простите меня, сэр, но вы рассказали превосходную историю! Хи, хи! Замечательная история! – говорил он. – Смею заверить, что я вполне понял вас! Я пронюхал все! Мне кажется, сэр, если бы мы поговорили с вами как следует, мы во многом сошлись бы. Вот «Голубой Колокольчик». Это очень порядочное место. Тут дают отличный эль, сэр. Но согласитесь ли вы распить со мной бутылочку?
В обращении маленького человека проглядывало нечто до такой степени странное и таинственное, что я почувствовал сильное любопытство (не могу не сознаться в этом). Я согласился на его предложение, хотя в ту же минуту мысленно упрекнул себя за безрассудство; вскоре мы сидели друг перед другом, между нами стоял кувшин приправленного пряностями эля. Маленький человечек понизил голос до шепота, говоря:
– Ну, сэр, выпьем за великого человека. Надеюсь, вы понимаете меня? Нет?
Он наклонился, наши носы почти соприкасались один с другим.
– За императора! – проговорил он.
Я сильно смутился и, несмотря на невинные приемы моего собеседника, несколько встревожился. Я не думал, что он шпион, так как находил его слишком изобретательным и слишком смелым для этого. Однако, будучи честным человеком, он оказался бы уж чересчур безрассудным, а потому бежавшему пленнику не следовало слишком ободрять его. Я решился на полумеру, молчаливо принял его тост и выпил без особенного удовольствия.
Он продолжал расточать такие похвалы Наполеону, каких я никогда не слыхал во Франции, или слышал только от лиц, занимающих официальные места.
– А Каффарелли, – продолжал он, – он тоже чудный человек? Правда? Мне не случалось много слышать о нем, никаких подробностей, сэр, никаких! Ведь нам с большим трудом удается получать правдивые известия.
– Помнится, и в других странах случалось мне слышать подобные жалобы, – невольно заметил я. – Что касается Каффарелли, то о нем следует сказать, что он не разбит параличом и не слеп, что у него две ноги, а нос сидит на середине лица. Мне же до него не больше дела, чем вам до тела покойного мистера Персиваля!
Пылающие глаза моего собеседника впились в меня.
– Вам не удастся меня обмануть! – вскрикнул он. – Вы служили под его начальством! Вы француз! Наконец-то я вижу перед собой представителя благородной расы, одного из пионеров славных принципов свободы и братства! Тише! Нет, все спокойно, а то мне послышалось, будто кто-то подошел к двери. В этой несчастной, порабощенной стране мы даже лишены права называть собственностью свою душу. У нас главные люди – шпион и палач, да, сэр, шпион и палач! Но и у нас горит свет. Хорошая закваска работает, сэр, работает невидимо, внизу… Даже в этом городке есть небольшое количество людей с честными душами, людей, которые собираются вместе по средам. Останьтесь дня на два, на три и посетите нас. Мы собираемся не здесь, а в другом, более спокойном месте. Там дают прекрасный эль, прекрасный, вкусный. Вы очутитесь в обществе друзей, братьев. Вы услышите много смелых мыслей! – вскрикнул он, выставляя вперед свою узкую грудь. – Монархия, христианство!.. Свободное братство Дургама и Тайнесэнда осмеивают все эти обманы надутого прошлого!
Человек, желавший только остаться незамеченным, имел полное право послать к черту подобное предложение! Свободное братство не привлекало меня – смелые мысли были не для меня. Я постарался несколько охладить своего собеседника.
– По-видимому, вы забываете, сэр, что мой император восстановил христианство, – заметил я.
– Ах, сэр, это только ради политики! – вскрикнул маленький человечек. – Вы не понимаете Наполеона. Я следил за ним и могу с начала до конца объяснить его политику. Возьмем для примера Испанию, о которой вы говорили такие интересные вещи; если вы зайдете со мной в дом моего друга, у которого есть карта Испании, я менее чем в полчаса, объясню вам весь ход войны.
Это было нестерпимо. Мысленно я решил, что из двух крайностей я предпочитал британского тори; пообещав встретиться с моим собеседником на следующий день, я сослался на внезапную головную боль и быстро направился к гостинице. Там я уложил свой чемодан и около девяти часов вечера тронулся в путь, желая убежать от проклятого, опасного соседства с этим вольнодумцем. Стоял холодный, звездный, светлый вечер; подморозило, и потому дорога была совершенно суха. Несмотря на все это, я не имел ни малейшего намерения долго оставаться на открытом воздухе; около десяти часов я заметил с правой стороны дороги освещенные окна харчевни и вошел в нее провести ночь.
Поступая так, я действовал против своих правил, так как вообще решил останавливаться только в самых дорогих гостиницах. То неприятное приключение, которое произошло со мной в харчевне, заставило меня впоследствии быть еще разборчивее. В общей зале сидело множество народа, тяжелые клубы дыма переполняли воздух: комнату заливал свет угля, с треском горевшего в камине. Очень близко от огня стоял пустой стул – это место показалось мне очень заманчивым: сев на него, я мог бы спокойно греться и наслаждаться обществом. Я только что хотел опуститься на этот стул, когда человек, сидевший близ него, остановил меня.
– Прошу извинения, сэр, – заметил он, – но это место принадлежит британскому воину.
Послышался целый хор голосов, подтверждавших и объяснявших мне это замечание. Говорилось об одном из героев лорда Веллингтона. Он был ранен под Раулэнд-Гиллем. Он служил правой рукой Кольбурну. Словом, выходило так, что неведомый мне счастливец служил во всех отдельных корпусах и под начальством всех генералов, находившихся на Пиренейском полуострове. Я, конечно, поспешил извиниться. Я не знал, кому принадлежало место у огня. Уж, конечно, солдат имел право на все, что было лучшего в Англии. Мои слова заслужили всеобщее одобрение; я сел на краешек скамейки и стал ожидать возвращения героя, надеясь позабавиться. Он, как и следовало ожидать, оказался рядовым. Я говорю: «как и следовало ожидать», потому что ни один офицер не мог бы заслужить такой популярности. Его ранили при Сан-Себастьяне, и он еще носил руку на перевязи. Хуже этого для него было то, что каждый из сидевших в харчевне считал своим долгом выпить с ним. Его открытое лицо пылало точно от лихорадочного жара, глаза помутились и смотрели неопределенно; когда он среди приветственного восторженного ропота шел к своему стулу, ноги его заплетались.
Минуты две спустя я уже снова шагал по темной большой дороге. Чтобы объяснить, что обратило меня в бегство, придется рассказать читателю один эпизод из моей военной службы.
Однажды в Кастилии я лежал в наружном пикете. Неприятель стоял очень близко от нас; нам дали обычные приказания относительно курения, разговоров, относительно разведения огня; обе армии были молчаливы как мыши; вдруг я увидел, что английский часовой сделал мне знак, подняв свой мушкет. Я ответил ему тем же. Мы оба поползли вперед и встретились в русле пересохшего потока, составлявшего демаркационную линию между двумя армиями. Часовому хотелось вина, у них оно кончилось, а у нас оставался еще большой запас его. Англичанин дал мне денег, я же, как это обыкновенно у нас делалось, оставил ему в залог свое ружье и отправился за мехом. Когда я вернулся с вином, представьте себе, оказалось, какому-то беспокойному дьяволу в образе английского офицера понадобилось переместить отводный караул. Положение было ужасно, я попал в затруднение и в будущем мог ожидать только наказания. Правда, наши офицеры всегда смотрели сквозь пальцы на обмен подобных любезностей, но на такой крупный проступок, как мой, или, вернее, на такое плачевное приключение, как случившееся со мною, им пришлось бы обратить внимание. Вы можете себе вообразить, как я ночью блуждал по кастильской равнине с мехом вина, не зная, куда деть его и даже не представляя себе, какая судьба постигла мое ружье, попавшее куда-то в армию лорда Веллингтона. Однако мой англичанин был очень честен, или же ему страшно хотелось выпить. В конце концов он дал мне знак, где его найти. И вот этот-то английский солдат, стоявший в Кастилии на часах, и раненый герой, вошедший в дургамскую харчевню, оказались одним и тем же лицом. Будь он немного менее пьян или не уйди я так поспешно из харчевни, странствования мистера Сент-Ива пришли бы к безвременному концу.
Мне кажется, это соображение и пробудило мои силы, заронило в меня дух сопротивления, и вот, несмотря на холод, тьму, несмотря на возможность встретиться с ночными бродягами и разбойниками, я решил идти до утра. Это счастливое намерение дало мне возможность быть свидетелем одного из тех обычаев, которые служат характеристикой страны и навлекают на нее осуждение. Около полуночи я увидел впереди себя на довольно большом расстоянии свет множества зажженных факелов. Вскоре я услышал скрип колес и шум медленных шагов, а через некоторое мгновение я сам уже присоединился к отталкивающему, ужасному, молчаливому шествию, к одной из тех процессий, которые иногда снятся нам. Около ста человек, освещенных светом факелов, шли в мертвенном молчании, среди толпы ехала телега, а в ней на наклоненной платформе лежал человеческий труп. Он составлял как бы центр этого торжественного шествия, казался героем, похороны которого мы справляли в странный неурочный час. Это было тело некрасивого, смуглого человека, которому казалось лет около пятидесяти или шестидесяти; на шее мертвеца виднелся порез, рубашка его была расстегнута как бы для того, чтобы показать ужасную рану; синие брюки и коричневые чулки дополняли его наряд, если так можно выразиться о мертвом. Труп походил на ужасную восковую фигуру. При колеблющемся неровном свете факелов казалось, будто лицо мертвого делало нам гримасы, хмурилось, порой чудилось, будто он готов заговорить. Телега, нагруженная этой печальной и ужасной поклажей, со скрипом двигалась по дороге, ее освещало пламя факелов, молчаливая толпа шла кругом. С чувством глубокого изумления я вместе с другими следовал за телегой, и скоро мое удивление превратилось в ужас. Шествие остановилось, дойдя до перекрестка; факелы вытянулись в линию вдоль края дороги. В эту минуту я увидел выкопанную яму и большую кучу негашеной извести, лежавшей в канаве. Телегу осадили у самого края ямы, тело соскользнуло с платформы и тяжело упало в приготовленную для него могилу. До этой минуты заостренный кол поддерживал труп. Теперь палку вынули, и когда тело упало в яму, несколько человек схватили его, чтобы оно не сдвинулось с места, а один парень взял деревянный молоток (я до сих пор иногда по ночам слышу звук его ударов) и стал проколачивать колом грудь мертвеца. Когда молодой крестьянин окончил свое дело, могилу засыпали иввестью. Все участники церемонии, по-видимому, освободились от угнетавшей их тяжести и принялись шепотом переговариваться.
