Отлив

– Да что с вами? – закричал капитан.

Ответа не последовало, только плечи Геррика заходили ходуном, так что стол закачался.

– Выпейте еще. Нате, пейте. Я вам приказываю. Не вздумайте плакать, когда худшее позади.

– Я не плачу, – ответил Геррик. Он поднял голову – в глазах его не было слез. – Но это хуже слез. Это ужас перед могилой, из которой мы спаслись.

– Ну вот, теперь беритесь за суп, он вас подкрепит, – добродушно уговаривал Дэвис. – Я же говорил, что вы совсем сломлены. Вы бы не выдержали больше недели.

– И это самое страшное! – вскричал Геррик. – Еще неделя – и я убил бы кого-нибудь за доллар! Господи, и я это понимаю? И я еще живу? Это какой-то кошмар.

– Спокойней, спокойней! Успокойся, сынок. Ешь гороховый суп. Пища – вот что тебе нужно, – сказал Дэвис.

Суп действительно подкрепил Геррика и успокоил его нервы, еще один стакан вина, кусок солонины и жареные бананы довершили дело, и он снова мог взглянуть в лицо капитану.

– Я и не знал, что до такой степени выдохся, – сказал он.

– Ну, – сказал Дэвис, – вы были весь день тверды, как скала, теперь вы немножко поели и опять будете, как скала.

– Да, – ответил Геррик, – теперь я тверд, но странный из меня старший офицер.

– Ерунда! – воскликнул капитан. – Вам нужно только следить за курсом корабля и соблюдать его в пределах полурумба. С этим бы и младенец справился, не то что человек с университетским дипломом. Водить корабли не так уж трудно, когда столкнешься с этим вплотную. А теперь пошли, повернем на другой галс. Несите вашу грифельную доску, и сразу начнем счисление.

С лага при свете нактоуза[23] сняли показания и занесли пройденное расстояние на доску.

– Готовимся к повороту, – объявил капитан. – Дайте штурвал мне, Белокожий, а сами станьте у грота. Гика-тали прошу вас, мистер Хэй, а потом ступайте вперед – следите за передними парусами.

– Есть, сэр, – отозвался Геррик.

– Путь впереди свободен? – спросил Дэвис.

– Свободен, сэр.

– Руль под ветер! – закричал капитан. – Выберите слабину, как только шхуна сделает поворот! – крикнул он Хьюишу. – Больше сил, не запутайтесь ногами в кольцах.

Неожиданно он ударом свалил Хьюиша на палубу и занял его место.

– Вставайте и держите штурвал крепче! – заорал он. – Болван несчастный, вы что – хотели, чтобы вас убило? Потяни кливер-шкоты![24] – закричал он через минуту и добавил, обращаясь к Хьюишу: – Давайте сюда штурвал, попробуйте свернуть тот шкот.

Но Хьюиш, не двигаясь с места, злобно глядел на Дэвиса.

– А вы знаете, что вы меня ударили? – проговорил он.

– А вы знаете, что я спас вам жизнь? – отозвался капитан, не удостаивая того даже взглядом и переводя глаза с компаса на паруса. – Где бы вы были, если бы гик перекинуло и вы бы запутались в слабине? Нет, сэр, больше вам у грота-шкота[25] не стоять. Портовые города полны матросов, стоявших у грота-шкота: они скачут на одной ноге, сынок, а остальных и просто нет в живых. Ставьте гика-тали, мистер Хэй. Ударил вас, говорите? Счастье для вас, что ударил.

– Ладно, – медленно произнес Хьюиш, – пожалуй, в этом есть правда. Будем думать, что есть.

Он подчеркнуто повернулся спиной к капитану, ушел в надстройку, и раздавшийся там немедленно выстрел пробки возвестил, что он нашел средство утешиться.

Геррик перешел на корму к капитану.

– Как она сейчас? – спросил он.

– Ост тень норд пол к норду, – ответил Дэвис. – Почти как я ожидал.

– А что подумают матросы?

– Э, они не думают. Им за это не платят, – ответил капитан.

– Кажется, у вас что-то произошло с… – Геррик не договорил.

– Скверная тварь, так и норовит укусить. – Капитан покачал головой. – Но пока вы и я держимся вместе, это не имеет значения.

Геррик лег в проходе с наветренной стороны. Вечер был ясный, безоблачный. Покачивание корабля убаюкивало Геррика, к тому же он ощущал тяжесть первой сытной еды после долгой голодовки. От глубокого сна его разбудил голос Дэвиса:

– Восемь склянок!

Геррик осоловело поднялся и побрел на корму, где капитан передал ему штурвал.

– Бейдевинд[26], – сказал он. – Ветер немного порывистый. Как рванет посильнее, так забирайте насколько можно к наветренной стороне, но держите полный.

Он шагнул к надстройке, помедлил и окликнул полубак:

– Нет ли там у кого концертины?[27] Молодчина, Дядюшка Нед. Тащи ее на корму, ладно?

Шхуна очень легко слушалась руля, и Герриком, который не спускал глаз с парусов, белевших в лунном свете, овладела дремота. Резкий звук, донесшийся из каюты, вывел его из забытья – там откупорили третью бутылку, и Геррик вспомнил про «Морского скитальца» и про Группу четырнадцати островов. Вслед за этим послышались звуки аккордеона и голос капитана:

Что нам ураганы? Мы набьем карманыИ пойдем, пойдем плясать по берегу реки —Я в обнимку с Молли, а Том в обнимку с Полли,Как вернемся мы из Южной Аме-ри-ки![28]

Звучала затейливая мелодия; вахтенный внизу остановился у передней двери и заслушался. При свете луны видно было, как Дядюшка Нед кивает в такт головой; Геррик улыбался, стоя у штурвала, забыв на время о своих тревогах. Песня следовала за песней, взлетела еще одна пробка, голоса стали громче, точно двое в каюте ссорились, но согласие, видимо, было тут же восстановлено, и теперь послышался голос Хьюиша, который под аккомпанемент капитана затянул:

На воздушном шарикеНа небо полетим,Звезды посчитаем,На месяц поглядим!

Геррика захлестнула волна омерзения. Он сам удивлялся, до какой степени мелодия и слова (написанные не без лихости), голос и манера певца действовали ему на нервы: как скрип ножа по тарелке. Его тошнило при мысли, что оба его компаньона упиваются до потери сознания краденым вином, ссорятся и икают и опять приходят в себя, в то время как перед ними уже зияют двери тюрьмы.

«Неужели я продал свою душу зря?» – думал он, и в нем закипала ярость и решимость – ярость против своих товарищей и решимость довести дело до конца, если только это возможно; извлечь выгоду из позора, раз уж позор неминуем, и вернуться домой, домой из Южной Америки, – как там поется в песне?

Что нам ураганы? Мы набьем карманыИ пойдем, пойдем плясать по берегу реки… —

звучали слова в его мозгу, и перед ним вдруг возникла освещенная фонарями лондонская набережная; он узнал ее и увидел огни моста Бэттерси, перекинутого через угрюмую реку. И пока длился этот мираж, Геррик стоял как зачарованный, глядя в прошлое. Он был неизменно верен своей любимой, но недостаточно прилежно вспоминал о ней. Среди собственных возрастающих невзгод она как-то отодвинулась вдаль, словно луна в тумане. Его прощальное письмо, внезапная надежда, толкнувшая его в разгар отчаяния принять постыдное решение, перемена обстановки, океан, музыка – все всколыхнуло в нем мужественность.

«Я все-таки завоюю ее, – подумал он, сжав зубы. – Правдой или неправдой – не все ли равно?»

– Четыре склянка, помощник. Уже, наверное, четыре склянка, – вдруг вывел его из задумчивости голос Дядюшки Неда.

– Посмотри на часы, Дядюшка, – сказал он. Сам он не желал заглядывать в каюту из-за пьянчуг.

– Уже больше, помощник, – повторил гаваец.

– Тем лучше для тебя, Дядюшка, – отозвался Геррик и вручил ему штурвал, повторив указания, полученные раньше им самим.

Он сделал два шага, как вдруг вспомнил про счисление.

«По какому она идет курсу?» – подумал он и залился краской стыда. То ли он не посмотрел на цифры, то ли забыл их – опять привычная небрежность: доску придется заполнить наугад.

«Больше никогда этого не случится! – поклялся он себе в безмолвной ярости. – Никогда! Если план провалится, моей вины тут быть не должно!»

И всю остальную вахту он провел рядом с Дядюшкой Недом и изучал циферблат компаса так, как, вероятно, никогда не изучал письма от любимой.

Все это время, подстрекая его к вящей бдительности, из кают-компании до него доносились пение, громкий разговор, издевательский хохот и то и дело хлопанье пробок.

Когда в полночь вахта по левому борту кончилась, на шканцах показались Хьюиш и капитан с пылающими физиономиями. Оба нетвердо держались на ногах. Первый был нагружен бутылками, второй нес две жестяные кружки. Геррик молча прошел мимо них. Они окликнули его хриплыми голосами – он не ответил; они обругали его невежей – он не обратил внимания, хотя в животе у него крутило от бешенства и отвращения. Он прикрыл за собой дверь и бросился на рундук, не для того чтобы спать, решил он, а чтобы размышлять и предаваться отчаянию. Однако он и двух раз не повернулся на своей неудобной постели, как пьяный голос заорал ему в ухо, и ему опять пришлось идти на палубу и стоять утреннюю вахту.

Первый вечер установил образец для последующих. Два ящика шампанского едва продержались сутки, и почти все было выпито Хьюишем и капитаном. Хьюиш не бывал трезв, но и мертвецки пьян тоже не бывал; излишества явно пошли ему на пользу, пища и морской воздух скоро вылечили его, и он начал полнеть. Но с Дэвисом дела обстояли хуже. В обмякшей личности, целыми днями валявшейся на рундуке в расстегнутом кителе, потягивавшей вино и читавшей романы, в шуте, который из вечерней вахты устраивал публичные попойки, трудно было узнать энергичного моряка, бодро шагавшего по улицам Папеэте. Он держался вполне прилично до тех пор, пока не кончал измерять высоту солнца; тут он зевал, откладывал в сторону свои вычисления, скручивал карту и с этой минуты уже проводил время в рабском потворстве своим желаниям либо в пьяном, скотском сне. Он забросил все свои обязанности, за исключением одной: поддерживал суровую дисциплину во всем, что касалось стола. Снова и снова Геррик слышал, как вызывают кока на корму, как тот бежит с новыми блюдами в кают-компанию или уносит оттуда пищу, начисто забракованную. И чем больше капитан предавался пьянству, тем изощреннее становился его вкус.

Однажды утром он приказал вывесить за борт боцманский стул, разделся до пояса и перелез через поручни с банкой краски.

– Не нравится мне, как покрашена шхуна, – заявил он, – да и название пора убрать долой.

Но это занятие наскучило ему через полчаса, и шхуна продолжала путь с безобразным пятном на корме – часть слова «Фараллона» оказалась замазанной, а часть проглядывала сквозь слой краски. Он отказался стоять ночную и утреннюю вахты. Погода ведь для плавания отличная, объявил он и спросил со смехом:

– Где это слыхано, чтобы капитан сам нес вахту?

На счисление, которое Геррик все еще старался соблюдать, он не обращал ни малейшего внимания и не оказывал Геррику никакой помощи.

– На что нам сдалось это счисление? – спросил он. – Солнце на месте, и ладно.

– Солнце будет светить не всегда, – запротестовал Геррик. – Вы же сами говорили, что не доверяете хронометру.

– Ну, хронометр нам упрекнуть не в чем! – воскликнул Дэвис.

– Сделайте мне одолжение, капитан, – холодно произнес Геррик. – Я желаю соблюдать счисление, поскольку это входит в мои обязанности. Я не знаю, какую надо делать скидку на течение, не знаю, как это делается. Я слишком неопытен, и я прошу вас мне помочь.

– Никогда не следует расхолаживать усердного офицера, – проговорил капитан, снова разворачивая карту (Геррик застал его как раз в рабочие часы, когда он был еще относительно трезв). – Вот оно, глядите сами: чисто в любом направлении между вест и вест-норд-вест и в окружности от пяти до двадцати пяти миль. Так говорит адмиралтейская карта – надеюсь, вы не считаете себя умнее ваших же англичан?

– Я стараюсь выполнять мой долг, капитан Браун, – сказал Геррик, густо покраснев, – и имею честь уведомить вас, что не люблю, когда надо мной издеваются.

– Да какого черта вам нужно? – заорал Дэвис. – Идите и следите за проклятым кильватером. Коли стараетесь выполнять долг, так чего не выполняете? Я считаю, что не мое дело торчать на хвосте у судна, а ваше. И вот еще что я скажу, любезный. Я вас не просил задирать тут передо мной нос. Вы обнаглели, вот что. Лучше не приставайте ко мне, мистер Геррик, эсквайр.

Геррик разорвал бумаги, которые держал в руках, бросил на пол и вышел из каюты.

– Зубрила, и только, а? – насмешливо сказал Хьюиш.

– Он считает нас неподходящей компанией – вот чего он бесится, Геррик, эсквайр! – продолжал бушевать капитан. – Он думает, будто я не замечаю, когда он разыгрывает важную персону. Не желает, видишь ли, посидеть с нами, слова учтивого не скажет. Я его проучу, сукина сына! Чтоб мне треснуть, Хьюиш, я ему покажу, кто из нас важнее – он или Джон Дэвис!

– Полегче с фамилиями, кэп, – остановил его Хьюиш, всегда более трезвый. – Поосторожней на поворотах, старина!

– Правильно, молчу. Ты хороший парень, Хьюиш. Ты мне сперва не очень понравился, но теперь я вижу – ты парень подходящий. Давай раскупорим еще одну бутылочку.

В этот день, вероятно разгоряченный ссорой, он пил еще безрассуднее и к четырем часам дня уже лежал на рундуке в бесчувственном состоянии.

Геррик и Хьюиш поужинали порознь, один за другим, сидя против багроволицей храпящей туши. Если зрелище это отбило у Геррика аппетит, то на клерка одиночество подействовало так удручающе, что, едва встав из-за стола, он пошел заискивать перед бывшим товарищем.

Геррик стоял у штурвала, когда Хьюиш приблизился и доверительно облокотился о нактоуз.

– Послушайте, приятель, – сказал он, – мы с вами что-то не такие дружки, как раньше.

Геррик раза два молча перекрутил штурвал. Взгляд его, перебегая со стрелки компаса на шкаторину[29] фока, скользнул по Хьюишу, не задержавшись на нем. Но тот изобразил полнейшую тупость, что далось ему нелегко, так как эта черта характера не была ему свойственна. Возможность поговорить с Герриком с глазу на глаз именно на этой стадии их отношений представляла для такого типа, как он, особую привлекательность. Кроме того, вино, делающее некоторых людей чересчур обидчивыми, сделало Хьюиша нечувствительным к обиде. Потребовалось бы буквально ударить его, чтобы он отказался сейчас от своего намерения.

– Хорошенькое дельце, а? – продолжал он. – Дэвис-то до чего допился? Должен вам сказать, вы сегодня прописали ему по первое число. Ему это отчаянно не понравилось. Он прямо взбесился, когда вы ушли. «Слушай, – говорю я, – хватит, поменьше налегай на выпивку. Геррик прав, сам знаешь. Прости уж ему на этот раз». А он говорит: «Брось читать мне мораль, а то я съезжу по твоей поганой роже». Чего ж я мог поделать, Геррик? Но я вам скажу: мне это здорово не нравится. Похоже на другой «Морской скиталец».

Геррик по-прежнему хранил молчание.

– Вы что, оглохли? – резко спросил Хьюиш. – Вы не очень-то вежливы, а?

– Отойдите от нактоуза, – сказал Геррик.

Клерк посмотрел прямо ему в лицо долгим, злобным взглядом; тело его все словно изогнулось, как у змеи, которая вот-вот ужалит, затем он повернулся на каблуках, скрылся в надстройке и откупорил там шампанское.

Когда прокричали восемь склянок, он спал на полу рядом с рундуком, где валялся капитан, и из всей правобортовой вахты на зов явился один Сэлли Дэй. Геррик предложил отстоять с ним вахту и дать отдохнуть Дядюшке Неду. Он провел бы таким образом на палубе двенадцать часов, а может быть, даже шестнадцать, но при такой благополучной погоде он мог спокойно спать от смены до смены, наказав разбудить себя при малейшем признаке шквала, – настолько он полагался на людей, с которыми у него возникла тесная связь. С Дядюшкой Недом он вел долгие ночные беседы, и старик рассказал ему нехитрую историю своей тяжкой жизни – жизни на чужбине среди белых, историю страданий и несправедливости.

Кок, обнаружив, что Геррик ест всегда в одиночестве, стал готовить для него лакомства, весьма неожиданные и подчас малосъедобные, которые Геррик заставлял себя съедать. А однажды, когда он стоял на носу, он вдруг почувствовал, как его погладили по плечу, и услышал голос Сэлли Дэя, тихонько сказавшего ему на ухо: «Твоя хороший люди!» Он обернулся и, подавив слезы, пожал Сэлли руку.

Это были добрые, веселые, бесхитростные души. По воскресеньям каждый выносил на палубу собственную Библию: даже друг для друга они были иноязычными, и Сэлли Дэй объяснялся со своими товарищами только на английском. Каждый читал или делал вид, что читает свою главу, и Дядюшка Нед водружал на нос очки. Потом все сообща пели миссионерские гимны. Поэтому уподобить островитян «Фараллоны» белым значило бы оскорбить первых. Все эти простые души – даже Сэлли Дэй, отпрыск каннибалов, – были так верны всему, что почитали за добро. Стыд пронзал Геррика, когда он вспоминал, для чего он здесь… То, что эти наивные малые относятся к нему с признательностью и расположением, словно надевало шоры на его совесть, и порой он и сам был не прочь вместе с Сэлли Дэем признать себя хорошим человеком. Но только теперь обнаружилась истинная мера их расположения к нему. Вся команда в один голос запротестовала, и прежде чем Геррик понял, к чему они клонят, разбудили кока, и тот добровольно вызвался заменить его; все матросы сгрудились вокруг помощника, увещевая его, поглаживая, убеждая лечь и отдохнуть, ничего не опасаясь.

– Плавду говолит, – сказал Дядюшка Нед. – Плиляг. Каждая люди на колабль будет полядке. Каждая люди нлавится твоя очень.

Геррик попробовал сопротивляться – и уступил; с трудом выдавил из себя какие-то избитые слова благодарности, потом отошел к стене надстройки и прислонился к ней, пытаясь совладать с волнением.

Дядюшка Нед последовал за ним и стал уговаривать его лечь.

– Бесполезно, Дядюшка Нед, – ответил Геррик. – Мне все равно не заснуть. Я потрясен вашей добротой.

– Ай нет, больше не звал моя Дядюшка Нед! – воскликнул старик. – Нет, моя длугое имя! Мое имя Тавита[30], все давно как Тавита, цаль Излаиля. Почему он думал – гавайский имя? Моя думать: они ничего не понимать, все лавно как Вайзамана.

Впервые за все время была упомянута фамилия покойного капитана, и Геррик воспользовался случаем. (Читатель будет избавлен от неуклюжего наречия Дядюшки Неда, и ему будет в менее затруднительном изложении представлена суть рассказа)

Судно едва миновало Золотые Ворота, как капитан с помощником вступили на путь пьянства, который не прервала даже болезнь и который завершился смертью. Шли дни и недели, а они все не встречали ни земли, ни кораблей, и туземцы, видя себя затерянными среди необозримого океана со своими безумными командирами, испили до дна чашу страха.

Наконец они приблизились к невысокому острову, зашли в залив, и Уайзман с Уишертом высадились на берег.

Там была большая деревня, очень красивая деревня, и много канаков, но все какие-то озабоченные. Из глубины деревни с разных сторон до Тавиты доносились туземные причитания.

– Мой не слыхал на остлове говолить, – сказал Тавита, – мой слыхал плакать. Мой подумал: хм, тут умилал много-много.

Но до Уайзмана и Уишерта не дошел смысл этого первобытного плача. Сытые, пьяные, они беспечно и весело шагали в глубь острова, обнимали девушек, у которых не хватало сил их оттолкнуть, подхватывали пьяными голосами похоронный плач и наконец, приняв какой-то жест за приглашение, вошли в хижину, где застали много людей, сидевших в полном молчании. Они, пригнувшись, ступили под навес, разгоряченные, смеющиеся, – и через минуту показались снова, побледневшие, приумолкшие. И когда толпа расступилась, чтобы пропустить их, Тавита успел заметить в глубоком сумраке жилища, как больной поднял с подстилки голову, показав обезображенное болезнью лицо.

Трагически беспечная парочка стрелой бросилась к шлюпке, вопя, подгоняя Тавиту; изо всех сил работая веслами, они доплыли до судна, подняли якорь, бранясь и раздавая удары, поставили все паруса и до захода солнца снова очутились в море – снова пьяные. Еще неделя – и обоих их предали пучине.

Геррик осведомился, где лежит остров, и Тавита ответил, что, насколько он понял из разговоров тамошних жителей, когда они вместе шли с берега в деревню, это, должно быть, один из островков Туамото. Предположение было вполне вероятно, так как Опасный Архипелаг в этом году был весь, с востока на запад, охвачен опустошительной оспой. Геррику только показалось странным, что они взяли из Сиднея такой курс.

Потом он вспомнил про пьянство.

– А они удивились, когда вдруг увидели остров? – спросил он.

– Вайзамана говолил: «Челт, откуда это?»

– Ах так, ну да, – проговорил Геррик. – Я думаю, они сами не знали, где находятся.

– Мой тоже так думай, – подтвердил Дядюшка Нед. – Мой думай, никто не знай. Эта лучше, – добавил он, показывая на кают-компанию, где спал пьяный капитан. – Все влемя смотлеть солнце.

Последний косвенный намек довершил представившуюся Геррику картину жизни и смерти их предшественников – их долгое, грязное и тупое ублажение своей плоти, пока они совершали свое последнее плавание неизвестно куда У Геррика не было ясной и твердой веры в грядущую жизнь, мысль об адских муках его смешила, однако ему, как и всем людям, смерть нераскаявшегося грешника казалась ужасной. Ему делалось худо от созданной его воображением картины, а когда он сравнил ее с драмой, в которой сам участвовал, и подумал о роке, как бы нависшем над шхуной, на него напал почти суеверный страх. Но, странное дело, он не дрогнул. Он, доказавший свою непригодность в стольких случаях, теперь, очутившись не на своем месте, под бременем обязанностей, в которых ничего не смыслил, без помощи и, можно сказать, без моральной поддержки, пока что вел себя безупречно. Даже унизительное обращение с ним и страшные перспективы, открывшиеся этой ночью, казалось, только придали ему стойкости и укрепили его. Он продал свою честь, и он поклялся себе, что все это не напрасно. «Не моя будет вина, если все провалится», – повторял он. И в душе он удивлялся самому себе. Несомненно, его поддерживал гнев, а также сознание, что это последний шанс, что корабли сожжены, двери все, кроме одной, заперты, – сознание, которое служит столь сильным укрепляющим средством для людей просто слабых и столь безнадежно подавляет трусов.

Некоторое время плавание шло, в общем, неплохо. Они миновали, не меняя галса, Факараву. Благодаря тому что дул неизменно свежий ветер и все время в южном направлении, они благополучно проскользнули между Ранака и Ратиу и несколько дней плыли к норд-ост тень ост пол к осту с подветренной стороны Такуме и Гонден, но не подошли ни к одному острову. Приблизительно на 14-м градусе южной широты, между 134-м и 135-м градусами западной долготы, наступило мертвое затишье, и море сделалось довольно бурным. Капитан отказался убрать паруса; руль закрепили, вахтенных не выставляли, и три дня «Фараллону» качало и болтало почти на одном месте. На четвертое утро, незадолго до рассвета, подул бриз[31], и быстро начало свежеть. Капитан накануне крепко выпил и, когда его разбудили, был еще нетрезв. Когда же в половине девятого он впервые показался на палубе, стало ясно, что за завтраком он опять много пил. Геррик уклонился от его взгляда и с негодованием уступил палубу человеку, который был, мягко говоря, под хмельком.

Сидя в кают-компании, Геррик по громким командам капитана и по ответным крикам матросов, которые стояли у снастей, понял, что на судне ставят все паруса; он бросил недоеденный завтрак, опять поднялся на палубу и увидел, что грот– и кливер-марсели[32] подняты, а оба вахтенных и кок поставлены к стакселю[33]. «Фараллона» шла теперь далеко от берега.

Небо потемнело от мчащейся мутной пелены, а с наветренной стороны быстро приближался зловещий шквал, который чернел и разрастался на глазах.

Все внутри у Геррика задрожало от страха Он воочию увидел смерть, а если и не смерть, то верное крушение. Даже если бы «Фараллона» и вынесла близящийся шквал, то наверняка потеряла бы мачты. На этом их предприятие потерпело бы крах, а сами они оказались бы в плену у явных улик своего преступления.

Грозящая опасность и собственная тревога заставили его молчать. Гордость, гнев, стыд бушевали в нем, не находя выхода; он стиснул губы и крепко сложил на груди руки.

Капитан с остекленевшими глазами и налитым кровью лицом сидел в шлюпке с наветренного борта, выкрикивал команды и ругательства; меж колен он зажал бутылку, в руке держал недопитый стакан. Он сидел спиной к шквалу и был главным образом поглощен намерением поставить паруса Когда это было выполнено, когда огромная трапеция паруса начала забирать ветер и подветренный планшир[34] оказался вровень с пеной, он лениво рассмеялся, опрокинул в рот стакан, растянулся в шлюпке посреди бочонков и ящиков и вытащил книжку.

Геррик не спускал с него глаз и постепенно накалялся. Он взглянул туда, где шквал уже выбелил поверхность воды, возвещая о своем приближении особенным зловещим звуком. Он взглянул на рулевого и увидел, что тот вцепился в спицы с помертвевшим от страха лицом. Он увидел, как матросы разбегаются по своим местам, не дожидаясь команды. И словно что-то взорвалось у него внутри. Бурный гнев, так долго сдерживаемый, так давно раздиравший его втайне, внезапно прорвался наружу и потряс его, как буря парус. Он шагнул к капитану и тяжело ударил его по плечу.