После гегемонии. Что будет с ними и с нами

Микроэкономическая теория не дает точных предсказаний поведения в ситуациях стратегической взаимозависимости (Simon, 1976). И как мы видели, стратегическая взаимозависимость, которая портит только часть экономики, поражает все исследование международной политики.

Выводы

Системный анализ не даст детерминированных предсказаний относительно стремления государств к богатству и власти. Даже если бы он это сделал, эти предсказания были бы неточными, поскольку значительные вариации в поведении государств обусловлены различиями в их внутренних характеристиках. Тем не менее системная теория может помочь нам понять, как ограничения, в которых действуют правительства в мировой политической экономике, влияют на их поведение. Однако, как и в моделях олигополии Курно, нам также необходимо иметь возможность определить «функции реакции» акторов – как они будут реагировать на поведение других (Fellner, 1949). Чтобы сделать это на основе эмпирической информации, а не произвольно, мы должны изучить институциональный контекст, включая «подсказки», предоставляемые акторам правилами, практиками и неформальными моделями действий. То есть мы переходим от строго силового, теоретико-игрового анализа к изучению международных режимов.

Разумеется, принятие рационально-эгоистических допущений подразумевает серьезное отношение к чисто гипотетическому понятию рациональности, которое не позволяет точно моделировать реальные процессы человеческого выбора (McKeown, 1983b). Тем не менее начало с предположений об эгоизме и рациональности имеет три важных достоинства. Во-первых, это упрощает наши предпосылки, делая дедукцию более ясной. Во-вторых, это направляет наше внимание на ограничения, накладываемые системой на ее акторов, поскольку внутренние детерминанты выбора остаются неизменными. Это помогает нам сосредоточиться на системных ограничениях – будь то результат неравного распределения власти или богатства в мире или международных институтов и практик, – а не на внутренней политике. Наконец, принятие допущения о рациональном эгоизме ставит аргументацию данной книги на ту же основу, что и реалистические теории. Приводимые здесь аргументы в пользу важности межнациональных режимов не зависят от контрабанды предположений об альтруизме или иррациональности. Начиная с аналогичных предпосылок о мотивах, я стремлюсь показать, что пессимизм реализма в отношении сотрудничества, способствующего росту благосостояния, преувеличен. Сделав это, в главе 7 я ослабляю предположение о классической рациональности и предположение об эгоистической, независимой максимизации полезности, чтобы посмотреть, как теория режимных функций, разработанная ранее на рационально-эгоистических основаниях, пострадает от этих изменений в предпосылках.

Мой интерес как к структуре мировой власти, так и к институтам и практикам, разработанным людьми, отражает озабоченность ограничениями и выбором в мировой политике. Ограничения, накладываемые распределением богатства и власти, часто бывают суровыми. Как говорил Маркс, мы творим свою историю не просто по своему усмотрению, а «при обстоятельствах, непосредственно найденных, данных и переданных из прошлого» (1852/1972, p. 437). Тем не менее поскольку мы сами творим свою историю, в любой момент времени у нас есть возможность выбора, а с течением времени некоторые ограничения могут быть изменены. Ограничения детерминистской теории в духе физики XIX века могут вызывать беспокойство у социологов, которые все еще носят в голове устаревшие образы естественных наук («навешивают кошмар на мозги живых», если воспользоваться другой марксовой фразой). Но они дают надежду для политики. Они предполагают, что люди могут научиться: разработать институты и практики, которые позволят им сотрудничать более эффективно, не отказываясь от преследования собственных интересов. Слабость теории, но надежда для политики заключается в том, что люди адаптируют свои стратегии к реальности. Эта книга призвана показать, как адаптивные стратегии создания институтов могут изменить реальность, способствуя тем самым взаимовыгодному сотрудничеству.

Глава третья

Гегемония в мире политической экономии

Сегодня неспокойные сторонники либерального капитализма часто с ностальгией вспоминают о британском превосходстве в XIX веке и американском доминировании после Второй мировой войны. Эти эпохи представляются более простыми, когда одна держава, обладающая превосходством в экономических и военных ресурсах, реализовывала план международного порядка, основанный на ее интересах и ее видении мира. Как выразился Роберт Гилпин, «Pax Britannica и Pax Americana, как и Pax Romana, обеспечивали международную систему относительного мира и безопасности. Великобритания и Соединенные Штаты создали и обеспечили соблюдение правил либерального международного экономического порядка» (1981, с. 144).

В основе этого утверждения лежит одно из двух центральных положений теории гегемонистской стабильности (Keohane, 1980): порядок в мировой политике, как правило, создается одной доминирующей державой. Поскольку режимы представляют собой элементы международного порядка, это означает, что формирование международных режимов обычно зависит от гегемонии. Другой основной постулат теории гегемонистской стабильности заключается в том, что поддержание порядка требует сохранения гегемонии. Как сказал Чарльз П. Киндлбергер, «для стабилизации мировой экономики должен быть стабилизатор, один стабилизатор» (1973, p. 305). Из этого следует, что сотрудничество, которое мы определим в следующей главе как взаимное приспособление политики государств друг к другу, также зависит от сохранения гегемонии.

Я обсуждаю гегемонию, перед тем как дать определения сотрудничества и режимов, потому что мой акцент на том, как международные институты, такие как режимы, способствуют сотрудничеству, имеет смысл только в том случае, если сотрудничество и разногласия не определяются просто интересами и властью. В этой главе я утверждаю, что детерминистская версия теории гегемонистской стабильности, опирающаяся только на реалистские концепции интересов и власти, действительно неверна. В скромной версии первого положения теории гегемонистской стабильности – о том, что гегемония может способствовать определенному типу сотрудничества, – есть определенный смысл, но нет достаточных оснований полагать, что гегемония является как необходимым, так и достаточным условием для возникновения кооперативных отношений. Кроме того, что еще более важно для приводимых здесь аргументов, второе основное положение теории ошибочно: сотрудничество не обязательно требует наличия гегемонистского лидера после установления международных режимов. Постгегемонистское сотрудничество также возможно.

Подробный анализ того, как гегемония и сотрудничество связаны друг с другом в послевоенной международной политической экономии, отложим до глав 8 и 9, после того как будут представлены мои теории о сотрудничестве и функциях международных режимов. Задача данной главы – предварительно исследовать ценность и ограничения концепции гегемонии для изучения сотрудничества. В первом разделе анализируются претензии теории гегемонистской стабильности; во втором разделе кратко рассматривается взаимосвязь между военной мощью и гегемонией в мировой политической экономике; в заключительном разделе делается попытка обогатить наше понимание этой концепции за счет марксистских представлений. Многие марксистские интерпретации гегемонии оказываются до странности похожими на реалистские идеи, но при этом используют разные формулировки для изложения схожих тезисов. Концепция идеологической гегемонии Антонио Грамши, однако, дает проницательное дополнение к чисто материалистическим аргументам, будь то реализм или марксизм.

Оценка теории гегемонистской стабильности

Теория гегемонистской стабильности, применительно к мировой политической экономике, определяет гегемонию как преобладание материальных ресурсов. Особенно важны четыре группы ресурсов. Гегемонистские державы должны иметь контроль над сырьем, контроль над источниками капитала, контроль над рынками и конкурентные преимущества в производстве высокоценных товаров.

Важность контроля над источниками сырья служит традиционным оправданием территориальной экспансии и империализма, а также расширения неформального влияния. В главе 9 мы увидим, как изменения в системе контроля над нефтью повлияли на могущество государств и эволюцию международных режимов. Гарантированный доступ к капиталу, хотя и менее очевидный источник власти, может быть не менее важен. Страны с хорошо функционирующими рынками капитала могут дешево осуществлять заимствования и предоставлять кредиты друзьям или даже отказывать в них противникам. Голландия получила политическое и экономическое влияние благодаря качеству своих рынков капитала в XVII веке; Британия – в XVIII и XIX веках; а Соединенные Штаты извлекли аналогичную выгоду за последние пятьдесят лет.

Потенциальная сила может также определяться размером рынка для импорта. Угроза перекрыть доступ определенного государства к собственному рынку, разрешив при этом доступ другим странам, является «мощным и исторически значимым оружием экономической “силы”» (McKeown, 1983a, p. 78). И наоборот, предложение открыть свой собственный огромный рынок для других экспортеров в обмен на уступки или почтение может быть эффективным средством влияния. Чем больше собственный рынок и чем больше свободы действий у правительства при его открытии или закрытии, тем больше потенциальная экономическая власть.

Последним аспектом экономического превосходства является конкурентное первенство в производстве товаров. Иммануил Валлерстайн определил гегемонию в экономических терминах как «ситуацию, в которой товары данного стержневого государства производятся настолько эффективно, что они в общем и целом конкурентоспособны даже в других стержневых государствах, и поэтому данное стержневое государство будет главным бенефициаром максимально свободного мирового рынка» (1980, с. 38). Как определение экономического перевеса это определение интересно, но плохо проработано, поскольку в условиях общего равновесия платежного баланса каждая единица – даже самая бедная и наименее развитая – будет обладать некоторыми сравнительными преимуществами. Тот факт, что в 1960 году Соединенные Штаты имели дефицит торгового баланса по текстилю и одежде, а также по основным промышленным товарам (уже существующим товарам, в целом не связанным с использованием сложных или новых технологий), не свидетельствует о том, что они утратили доминирующий экономический статус (Krasner, 1978b, pp. 68–69). Действительно, следует ожидать, что государство с преобладающим экономическим положением будет импортировать трудоемкую продукцию или продукцию, произведенную с использованием хорошо известных технологий. Конкурентное преимущество не означает, что ведущая экономика экспортирует все, но что она производит и экспортирует наиболее прибыльные товары и те, которые станут основой для производства еще более совершенных товаров и услуг в будущем. Как правило, эта способность основывается на технологическом превосходстве страны-лидера, хотя она также может опираться на ее политический контроль над ценными ресурсами, приносящими значительную ренту.

Таким образом, чтобы считаться гегемоном в мировой политической экономике, страна должна иметь доступ к важнейшим видам сырья, контролировать основные источники капитала, иметь обширный рынок для импорта и обладать сравнительными преимуществами в производстве товаров с высокой добавленной стоимостью, обеспечивающих относительно высокую заработную плату и прибыль. Кроме того, по всем этим параметрам в целом она должна быть сильнее любой другой страны. Теория гегемонистской стабильности предсказывает, что чем больше одна из таких держав доминирует в мировой политической экономике, тем более кооперативными будут межгосударственные отношения. Это упрощенная теория, опирающаяся на то, что в главе 2 было названо «моделью базовых сил», в которой результаты отражают реальные возможности акторов.

Однако, как и многие подобные модели базовых сил, эта грубая теория гегемонистской стабильности дает несовершенные прогнозы. В двадцатом веке она верно предсказывает относительную кооперативность двадцати лет после Второй мировой войны. Однако она, по крайней мере частично, ошибается в отношении тенденций сотрудничества в период ослабления гегемонии. В период между 1900 и 1913 г. падение британского могущества совпало с уменьшением, а не увеличением роста конфликтов по коммерческим вопросам. Как мы увидим в главе 9, недавние изменения в международных режимах можно лишь отчасти объяснить снижением американской мощи. Как интерпретировать предшествовавшие межвоенному периоду разногласия, сложно, поскольку неясно, была ли какая-либо страна гегемоном в материальном плане в течение этих двух десятилетий. Соединенные Штаты, хотя и значительно опережали Великобританию по продуктивности, не заменили ее в качестве важнейшего финансового центра и отставали по объему торговли. Несмотря на то что американская внутренняя добыча нефти в эти годы была более чем достаточной для удовлетворения внутренних потребностей, Британия по-прежнему контролировала большую часть основных месторождений нефти на Ближнем Востоке. Тем не менее то, что мешало американскому лидерству в совместной мировой политической экономике в эти годы, было не столько недостатком экономических ресурсов, сколько отсутствием политической готовности разработать и обеспечить соблюдение правил системы. Британия, несмотря на все свои усилия, была слишком слаба, чтобы делать это эффективно (Kindleberger, 1973). Решающим фактором в возникновении раздора стала американская политика, а не материальные факторы, на которые указывает теория.

В отличие от грубой модели базовой силы, уточненная версия теории гегемонистской стабильности не утверждает автоматической связи между властью и лидерством. Гегемония определяется как ситуация, в которой «одно государство достаточно могущественно, чтобы поддерживать основные правила, регулирующие межгосударственные отношения, и готово это делать» (Keohane and Nye, 1977, p. 44). Эта интерпретационная схема сохраняет акцент на силе, но более серьезно, чем грубая теория силы, рассматривает внутренние характеристики сильного государства. Она не предполагает, что сила автоматически создает стимулы для проецирования своей власти за границу. Внутренние установки, политические структуры и процессы принятия решений также важны.

Опора этого аргумента на решения государства, а также на его силовые возможности относит его к категории тех, которые Марч называет «моделями активации силы». Решения об осуществлении лидерства необходимы для «активации» предполагаемой связи между возможностями власти и результатами. Модели активации силы по сути своей являются post hoc, а не a priori, поскольку такую теорию всегда можно «спасти» постфактум, придумав причины, по которым актор не захотел бы использовать всю имеющуюся у него потенциальную мощь. По сути, эта модификация теории заявляет, что государства с преобладающими ресурсами будут гегемонистами, за исключением тех случаев, когда они решают не прилагать необходимых усилий для выполнения задач лидерства, но при этом не говорит нам, что будет определять последнее решение. В качестве каузальной теории это не очень полезно, поскольку вопрос о том, приведет ли данная конфигурация власти к тому, что потенциальный гегемон будет поддерживать тот или иной набор правил, остается неопределенным, если мы не знаем многого о его внутренней политике.

Только более грубая теория дает предсказания. Когда я без оговорок ссылаюсь на теорию гегемонистской стабильности, я буду ссылаться на эту модель базовых сил. Мы видели, что наиболее яркое утверждение этой теории – что гегемония является как необходимым, так и достаточным условием для сотрудничества – не находит серьезного подтверждения в опыте этого столетия. Если взять более длительный период – около 150 лет, то вывод остается однозначным. Международные экономические отношения были относительно кооперативными как в эпоху британской гегемонии в середине-конце XIX века, так и в течение двух десятилетий американского доминирования после Второй мировой войны. Но только во второй из этих периодов наметилась тенденция к предсказуемому нарушению устоявшихся правил и усилению разногласий. А более тщательное изучение британского опыта заставляет усомниться в причинной роли британской гегемонии в развитии сотрудничества в XIX веке.

И Британия в XIX веке, и Соединенные Штаты в XX отвечали материальным предпосылкам гегемонии лучше, чем любые другие государства со времен промышленной революции. В 1880 году Британия была финансовым центром мира и контролировала обширные сырьевые ресурсы как в своей официальной империи, так и за счет инвестиций в областях, не входящих в состав имперских владений. Она имела самый высокий доход на душу населения в мире и примерно вдвое большую долю в мировой торговле и инвестициях, чем ее ближайший конкурент, Франция. Только по совокупному размеру своей экономики она уже отставала от Соединенных Штатов (Krasner, 1976, p. 333). В течение последующих шестидесяти лет доля Британии в мировой торговле постепенно снижалась, но в 1938 году она все еще оставалась крупнейшим торговцем в мире, занимая 14 % от общемирового объема. В XIX веке относительная производительность труда в Британии была самой высокой в мире, хотя впоследствии она довольно быстро снизилась. Как видно из табл. 3.1, Британия конца XIX века и Соединенные Штаты после Второй мировой войны были примерно сопоставимы по доле в мировой торговле, хотя до 1970 года Соединенные Штаты поддерживали гораздо более высокий уровень относительной производительности труда, чем Британия тремя четвертями века ранее.

Однако, несмотря на материальную мощь Британии, она не всегда обеспечивала соблюдение предпочтительных для себя правил. Британия, конечно, поддерживала свободу морей. Однако после 1870?х годов она не побудила крупные континентальные державы придерживаться либеральной торговой политики. Недавнее исследование этого вопроса показало, что британские усилия по выработке и обеспечению соблюдения правил были менее масштабными, чем принято считать в теории гегемонистской стабильности.

Попытки Соединенных Штатов после Второй мировой войны установить и обеспечить соблюдение правил мировой политической экономики оказались гораздо более эффективными, чем когда-либо были у Великобритании. Америка после 1945 года не просто повторяла предыдущий британский опыт; напротив, различия между «гегемонией» Британии в XIX веке и Америки после Второй мировой войны были глубокими. Как мы видели, Британия никогда не превосходила остальной мир по производительности труда, как Соединенные Штаты после 1945 года. Соединенные Штаты также никогда не были так зависимы от внешней торговли и инвестиций, как Британия. Не менее важно и то, что экономические партнеры Америки, над которыми осуществлялась ее гегемония, поскольку способность Америки устанавливать правила вряд ли распространялась на социалистический лагерь, были также ее военными союзниками; в то время как главные торговые партнеры Британии были ее основными военными и политическими соперниками. Кроме того, одна из причин относительной неэффективности Британии в поддержании режима свободной торговли заключается в том, что она никогда широко не использовала принцип взаимности в торговле (McKeown, 1983a). Таким образом, она пожертвовала потенциальным рычагом влияния на другие страны, которые предпочитали сохранять свои собственные ограничения, в то время как Британия практиковала свободную торговлю. Политика этих государств вполне могла бы измениться, если бы они оказались перед выбором между закрытым британским рынком для их экспорта, с одной стороны, и взаимным снижением барьеров – с другой. Наконец, у Британии была империя, перед которой она могла отступить, продавая менее передовые товары своим колониям, а не конкурируя на более открытых рынках. Американская гегемония, вместо того чтобы быть еще одним примером общего явления, была, по сути, уникальной по масштабам и эффективности инструментов, имеющихся в распоряжении государства-гегемона, и по степени достигнутого успеха.

То, что теория гегемонистской стабильности подтверждается только одним или максимум двумя случаями, ставит под сомнение ее общую обоснованность. Даже основные сторонники теории воздерживаются от подобных заявлений. В статье, опубликованной в 1981 году, Киндлбергер, похоже, допускает возможность того, что две или более стран могут «взять на себя задачу обеспечения лидерства вместе, тем самым повышая легитимность, разделяя бремя и уменьшая опасность того, что лидерство будет цинично рассматриваться как прикрытие для господства и эксплуатации» (стр. 252). В книге «Война и перемены в мировой политике» (1981) Гилпин провозгласил, как представляется, крайне детерминистскую концепцию гегемонистских циклов: «завершение одной гегемонистской войны – это начало другого цикла роста, экспансии и в конечном счете упадка» (с. 210). Однако он отрицал детерминизм своей точки зрения и утверждал, что «государства могут научиться быть более просвещенными в определении своих интересов и научиться быть более кооперативными в своем поведении» (с. 227). Несмотря на эрозию гегемонии, «есть основания полагать, что нынешние проблемы в международной системе могут быть решены без применения гегемонистской войны» (с. 234).

Эмпирические доказательства общей обоснованности теории гегемонистской стабильности слабы, и даже ее главные приверженцы сомневаются в ней. Кроме того, логическое обоснование теории вызывает подозрения. Сильное утверждение Киндла-Бергера о необходимости единого лидера опиралось на теорию коллективных благ. Он утверждал, что «опасность, с которой мы сталкиваемся, заключается не в слишком большой власти в международной экономике, а в слишком малой, не в избытке господства, а в избытке потенциальных халявщиков, не желающих следить за магазином и ожидающих появления кладовщика» (1981, с. 253). Как мы увидим более подробно в последующих главах, некоторые из «товаров», производимых гегемонистским лидерством, не носят подлинно коллективного характера, хотя последствия этого факта не обязательно столь разрушительны для теории, как может показаться на первый взгляд. Более важным является тот факт, что в международных экономических системах несколько акторов обычно контролируют преобладающую часть ресурсов. Этот момент особенно показателен, поскольку теория коллективных благ не подразумевает, что сотрудничество между несколькими странами должно быть невозможным. Действительно, одной из первоначальных целей использования теории Олсоном было показать, что в системах с небольшим числом участников эти субъекты «могут обеспечить себя коллективными благами, не полагаясь ни на какие позитивные побуждения, кроме самих благ» (Olson, 1965, p. 33; цит. по McKeown, 1983a, p. 79). По логике вещей, гегемония не должна быть необходимым условием для возникновения сотрудничества в олигополистической системе.

Таким образом, теория гегемонистской стабильности является предположительной, но ни в коем случае не окончательной. Концентрация власти сама по себе недостаточна для создания стабильного международного экономического порядка, в котором процветает сотрудничество, а аргумент о том, что гегемония необходима для сотрудничества, является слабым как с теоретической, так и с эмпирической точки зрения. Если переосмыслить гегемонию как способность и готовность одного государства устанавливать и обеспечивать соблюдение правил, то далее утверждение о том, что гегемония достаточна для сотрудничества, становится практически тавтологичным.

Грубая теория гегемонистской стабильности устанавливает полезную, хотя и несколько упрощенную отправную точку для анализа изменений в межнациональном сотрудничестве и разногласиях. Ее уточненная версия поднимает более свободный, но наводящий на размышления набор интерпретационных вопросов для анализа некоторых эпох в истории международной политической экономии. Такая интерпретационная структура не представляет собой объяснительную системную теорию, но она может помочь нам по-другому взглянуть на гегемонию – не столько как на концепцию, помогающую объяснить результаты с точки зрения власти, сколько как на способ описания международной системы, в которой лидерство осуществляется одним государством. Концепция гегемонии, определяемая в терминах готовности и способности к лидерству, помогает нам задуматься о стимулах, с которыми сталкивается потенциальный гегемон, а не как компонент научной генерализации, – о том, что сила является необходимым или достаточным условием для совместной деятельности. При каких условиях, внутренних и межнациональных, такая страна решит инвестировать в создание правил и институтов?

Забота о стимулах, с которыми сталкивается гегемон, должна также обратить наше внимание на часто игнорируемые стимулы, с которыми сталкиваются другие страны в системе. С какими расчетами они сталкиваются, решая, бросить вызов потенциальному лидеру или подчиниться ему? Размышления о расчетах второстепенных держав поднимают вопрос об уважении. Теории гегемонии должны стремиться не только к анализу решений доминирующих держав об участии в выработке и исполнении правил, но и к изучению того, почему второстепенные государства подчиняются лидерству гегемона. Иными словами, им необходимо объяснить легитимность гегемонистских режимов и сосуществование сотрудничества, как оно определено в следующей главе, с гегемонией. Далее в этой главе мы увидим, что понятие «идеологической гегемонии» Грамши дает несколько ценных подсказок, помогающих понять, как сочетаются сотрудничество и гегемония.

Военная мощь и гегемония в мировой политической экономике

Прежде чем перейти к рассмотрению этих тем, необходимо прояснить связь между анализом гегемонии в мировой политической экономике и вопросом о военной мощи. Государство-гегемон должно обладать достаточной военной мощью, чтобы быть в состоянии защитить международную политическую экономику, в которой оно доминирует, от вторжения враждебных противников. Это крайне важно, поскольку экономические вопросы, если они достаточно важны для основных национальных ценностей, могут стать и вопросами военной безопасности.

Например, Япония напала на Соединенные Штаты в 1941 году отчасти в ответ на замораживание японских активов в США, что лишило Японию «доступа ко всем жизненно необходимым запасам, не зависящим от нее самой, в частности к самой важной ее потребности – нефти» (Schroeder, 1958, p. 53). Во время и после Второй мировой войны Соединенные Штаты использовали свою военную мощь, чтобы обеспечить себе доступ к нефти Ближнего Востока; а в конце 1974 года государственный секретарь Генри А. Киссинджер предупредил, что США могут прибегнуть к военным действиям, если страны-экспортеры нефти будут угрожать «фактическим удушением промышленно развитого мира» (Brown, 1983, p. 428).

Однако гегемонистская держава не обязательно должна доминировать в военном отношении во всем мире. Ни британская, ни американская власть никогда не простиралась так далеко. В XIX веке Британии бросили военный вызов Франция, Германия и особенно Россия; даже на пике своего могущества после Второй мировой войны Соединенные Штаты столкнулись с непокорным советским союзником и вели войну против Китая. Военные условия экономической гегемонии выполняются, если экономически преобладающая страна обладает достаточным военным потенциалом для предотвращения вторжений других стран, которые могли бы лишить ее доступа к основным сферам экономической деятельности.

Таким образом, источники гегемонии включают в себя достаточную военную мощь для сдерживания или отражения попыток захвата и закрытия важных областей мировой политической экономики. Но в современном мире, во всяком случае, гегемону трудно напрямую использовать военную силу для достижения целей своей экономической политики в отношении своих военных партнеров и союзников. Союзникам нельзя угрожать силой без того, чтобы они не начали сомневаться в альянсе; угрозы перестать защищать их, если они не подчинятся экономическим правилам гегемона, также не слишком убедительны, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Многие отношения в рамках гегемонистской международной политической экономии, в которой после Второй мировой войны доминировали Соединенные Штаты, более близки к идеальному типу «сложной взаимозависимости» – со множеством вопросов, множеством каналов контакта между обществами и неэффективностью военной силы для достижения большинства политических целей, чем к обратному идеальному типу реалистической теории.

Это не означает, что военная сила стала бесполезной. Она, безусловно, играла косвенную роль даже в отношениях США с их ближайшими союзниками, поскольку Германия и Япония вряд ли могли игнорировать тот факт, что американская военная мощь защищала их от советского давления. Более явную роль она сыграла на Ближнем Востоке, где американская военная мощь иногда применялась напрямую, но всегда оставляла тень, и где военная помощь США была заметна. Однако изменения в отношениях военной мощи не были основными факторами, влияющими на модели сотрудничества и разногласий между развитыми индустриальными странами после окончания Второй мировой войны. Только в случае с ближневосточной нефтью они были очень значимы как силы, способствующие изменениям в международных экономических режимах, и даже в этом случае (я утверждаю это в главе 9) более важными были сдвиги в экономической взаимозависимости, а значит, и в экономической мощи. На протяжении всего периода с 1945 по 1983 год Соединенные Штаты оставались гораздо более сильной военной державой, чем любой из их союзников, и единственной страной, способной защитить их от Советского Союза или эффективно противостоять серьезной оппозиции в таких регионах, как Ближний Восток. Рассматривая в этой главе взаимосвязь между гегемонией и порядком, а также сотрудничество гегемонов в главе 8 и упадок гегемонистских режимов в главе 9, я концентрируюсь главным образом на экологических источниках власти и на сдвигах в экономической мощи как объяснении перемен. Абстрагируясь от военных вопросов, мы можем более четко сфокусироваться на экономических истоках перемен.

Некоторые читатели, возможно, захотят раскритиковать этот рассказ, утверждая, что военная мощь была более важной, чем утверждается здесь. Рассматривая военную мощь лишь как фоновое условие для послевоенной американской гегемонии, а не как переменную, я приглашаю к подобным дебатам. Однако любая подобная критика должна помнить о том, что я пытаюсь объяснить в этой главе и в части III: не об источниках гегемонии (во внутренних институтах, базовых ресурсах и технологических достижениях в большей степени, чем в военной мощи), а о влиянии изменений в гегемонии на сотрудничество между развитыми промышленно развитыми странами. Я стремлюсь учесть влияние американского доминирования на создание международных экономических режимов и последствия ослабления этого доминирующего положения для этих режимов. Только если эти проблемы, а не другие вопросы, которые могли бы быть интересными, можно было бы лучше понять путем более глубокого изучения влияния изменений в распределении военной мощи, эта гипотетическая критика повредила бы моим аргументам.

Марксистские представления о гегемонии

Для марксистов фундаментальными силами, влияющими на мировую политическую экономику, являются классовая борьба и неравномерность развития. Межнациональная история динамична и диалектична, а не циклична. Маневры государств отражают этапы капиталистического развития и противоречия этого развития. Для марксиста бесполезно обсуждать гегемонию или функционирование международных институтов, если не понимать, что в современной мировой системе они действуют в капиталистическом контексте, сформированном эволюционными закономерностями и функциональными требованиями капитализма. Детерминисты могут называть эти требования законами. Историки могут рассматривать эти закономерности как некий ключ к разгадке довольно открытого процесса, на который тем не менее оказывает глубокое влияние то, что было раньше: люди сами творят свою историю, но не так, как им хочется.

Любая подлинно марксистская теория мировой политики начинается с анализа капитализма. Согласно марксистской доктрине, никакое плавное и поступательное развитие производительных сил в рамках капиталистических отношений производства не может продолжаться долго. Противоречия неизбежно появятся. Скорее всего, они будут принимать форму тенденций к стагнации и снижению нормы прибыли, но могут также выражаться в кризисах легитимности капиталистического государства, даже в отсутствие экономического кризиса (Habermas, 1973/1976). Любой «кризис гегемонии» обязательно будет в то же время – и в более фундаментальном смысле – кризисом капитализма.

Для марксистов теории гегемонии неизбежно являются частичными, поскольку они не объясняют изменений в противоречиях, стоящих перед капитализмом. Тем не менее марксисты часто использовали концепцию гегемонии, неявно определяемую просто как господство, в качестве способа анализа поверхностных проявлений мировой политики при капитализме. Для марксистов, как и для меркантилистов, богатство и власть взаимодополняемы: одно зависит от другого. Как отмечает Дэвид Сильван (1981), анализы марксиста Фреда Блока и реалиста Роберта Гилпина весьма схожи: оба подчеркивают роль гегемонии США в установлении порядка после Второй мировой войны и тревожные последствия эрозии американской власти.

Работы Иммануила Валлерстайна также иллюстрируют этот момент. Он старается подчеркнуть, что современную мировую историю следует рассматривать как историю капитализма как мировой системы. За исключением «относительно мелких ошибок», обусловленных географией, особенностями истории или везением, «именно действия сил мирового рынка усиливают различия, институционализируют их и делают невозможным их преодоление в долгосрочной перспективе» (1979, с. 21). Тем не менее, рассматривая конкретные эпохи, Валлерстайн делает акцент на гегемонии и роли военной силы. Голландская экономическая гегемония в XVII веке была разрушена не действием системы мирового рынка или противоречиями капитализма, а силой британского и французского оружия.

Принятие Марксом меркантилистских категорий поднимает проблему аналитической двусмысленности, связанную с отношениями между капитализмом и государством. Марксистам, придерживающимся этого подхода, трудно сохранять классовую направленность, поскольку для объяснения международных событий единица анализа смещается на страну, а не на класс. Это проблема как для Блока, так и для Валлерстайна, поскольку часто кажется, что их принятие анализа, ориентированного на государство, отодвинуло понятие класса на теневой фон политической экономии. Загадка взаимоотношений между государством и капитализмом нашла отражение и в старом споре между Лениным и Каутским об «ультраимпериализме» (Lenin, 1917/ 1939, pp. 93–94). Ленин утверждал, что противоречия между капиталистическими державами являются фундаментальными и не могут быть разрешены, в противовес мнению Каутского, что капитализм может пройти через фазу, в которой капиталистические государства могут сохранять единство в течение значительного периода времени.

Успешное существование американской гегемонии в течение более четверти века после окончания Второй мировой войны подтверждает прогноз Каутского о стабильности ультраимпериализма и противоречит тезису Ленина о том, что капитализм сделал империализм неизбежным.

Однако это не решает вопроса о том, может ли ультраимпериализм сохраняться в отсутствие гегемонии. Анализ современной ситуации в марксистской терминологии предполагает, что одна из форм ультраимпериализма – американская гегемония – сейчас разрушается, что ведет к росту беспорядков, и что вопрос в настоящее время заключается в том, «приведет ли все это в конечном итоге к новому капиталистическому мировому порядку, к революционному переустройству мирового общества или к общей гибели господствующих классов и наций». С марксистской точки зрения вопрос заключается в том, можно ли возродить ультраимпериализм новыми усилиями по межкапиталистическому сотрудничеству или, напротив, фундаментальные противоречия в капитализме или в сосуществовании капитализма с государственной системой препятствуют такому восстановлению.

Ключевой вопрос этой книги – как можно сохранить международное сотрудничество между развитыми капиталистическими государствами в отсутствие американской гегемонии – ставит, по сути, ту же проблему. Взгляд на эту проблему схож со взглядами Каутского и его последователей, хотя терминология отличается. Я утверждаю, что общие интересы ведущих капиталистических государств, подкрепленные эффектом существующих международных режимов (в основном созданных в период американской гегемонии), достаточно сильны, чтобы сделать устойчивое сотрудничество возможным, хотя и не неизбежным.

Несмотря на сходство моих проблем с проблемами многих марксистов, я не принимаю их категорий в данном исследовании. Марксистские следствия из «законов капитализма» недостаточно хорошо проработаны, чтобы на них можно было опираться для выводов об отношениях между государствами в мировой политической экономике или для анализа будущего международного сотрудничества. Если в капитализме существуют фундаментальные противоречия, то они, несомненно, окажут большое влияние на будущее международное сотрудничество; но существование и природа этих противоречий представляются слишком туманными, чтобы включать их в мою работу.

Как следует из этого обсуждения, марксистские представления о международном гегемонии отчасти проистекают из сочетания реалистских представлений о гегемонии как господстве с аргументами о противоречиях капитализма. Но это не единственный марксистский вклад в дискуссию. В мысли Антонио Грамши и его последователей гегемония отличается от простого господства. Как выразился Роберт В. Кокс:

Антонио Грамши использовал понятие гегемонии, чтобы выразить единство объективных материальных сил и этико-политических идей – в марксистских терминах, единство структуры и надстройки, – в котором власть, основанная на господстве над производством, рационализируется через идеологию, включающую компромисс или консенсус между доминирующими и подчиненными группами, и принимает преимущественно консенсусную форму, в отличие от негегемониальной, в которой существуют явно соперничающие державы и ни одна из них не смогла установить легитимность своего господства.

Ценность этой концепции гегемонии заключается в том, что она помогает нам понять готовность партнеров гегемона подчиниться гегемониальному лидерству. Гегемоны нуждаются в покорности, чтобы иметь возможность построить структуру мирового капиталистического порядка. Добиваться этого силой слишком дорого и, возможно, саморазрушительно; в конце концов, ключевое различие между гегемонией и империализмом заключается в том, что гегемон, в отличие от империи, не доминирует над обществами через громоздкую политическую надстройку, а скорее контролирует отношения между политически независимыми обществами через сочетание иерархий контроля и функционирования рынков. Гегемония опирается на субъективное осознание элитами второстепенных государств того, что они получают выгоду, а также на готовность самого гегемона пожертвовать ощутимыми краткосрочными выгодами ради неощутимых долгосрочных преимуществ.

Как бы ни была ценна концепция идеологической гегемонии, помогающая нам понять, что такое подчинение, ее следует использовать с некоторой осторожностью. Во-первых, не следует полагать, что лидеры второстепенных государств обязательно являются жертвами «ложного сознания», когда принимают идеологию гегемонии, или что они представляют собой небольшую паразитическую элиту, которая предает интересы нации ради своих собственных эгоистических целей. Полезно напомнить себе, как это сделал Роберт Гилпин, что и во время Pax Britannica, и во время Pax Americana страны, отличные от гегемона, процветали, причем многие из них росли быстрее, чем сам гегемон. В некоторых условиях – не обязательно во всех – это может быть не только в собственных интересах периферийных элит, но и способствовать экономическому росту их стран, чтобы они подчинялись гегемону.