Сквозь три строя

Утром я получила круглую булку хлеба – целую булку, просто невероятно! Вместе с Надей мы отправились в Парабель, в сельсовет. Днем мы должны были носить разные бумаги в учреждения, а ночью сторожить помещение. Местные власти почему-то решили, что этот жалкий деревянный дом, в котором работали три человека – председатель, его секретарша и уборщица, – нельзя оставлять ночью без охраны. Да в нем и украсть-то было нечего! Пример советской паранойи: властям всюду чудятся враги.

Современный человек, считающий факсы устаревшим видом связи, затруднится понять, зачем нужно лично разносить бумаги. Но в то время не было никаких средств коммуникации, кроме телефона на столе председателя. Сельсовет рассылал всевозможные директивы учреждениям и предприятиям; дежурные получали списки распространения и должны были вручать бумаги начальникам под расписку. Если какого-нибудь начальника не оказывалось на месте, нужно было идти туда еще раз.

Сельсовет, фиктивный орган, якобы властвующий над обширной территорией (фактическую власть осуществляли райком партии и райисполком), состоял из кабинета председателя, маленькой комнатушки для хозяйственных принадлежностей и сеней. Мы с Надей располагались в сенях. Там не было даже стула, только старый письменный стол, на нем мы и сидели в перерывах между поручениями. В одном из ящиков стола я хранила свое сокровище – булку хлеба. Мысль об этом сокровище не оставляла меня ни на минуту.

После каждого похода с бумагами по учреждениям я отламывала себе кусочек хлеба. Один кусочек не утолял голод – напротив, делал его еще острее, и я отламывала еще. Не могла удержаться, хотя и знала, что этого хлеба мне должно хватить на три дня.

К вечеру от моей булки хлеба не осталось даже крошки. Впереди было еще два дня дежурства – вернее, два дня и три ночи. Спали мы на письменных столах председателя и его секретарши, одетые, без всяких постельных принадлежностей.

Следующий день я проработала почти без пищи. Надя дала мне ломтик хлеба и две вареные картофелины, из продуктов, которые она принесла из дому.

Вечером я почувствовала, что не могу больше. Тоска по привычному супу сводила меня с ума. Когда все ушли и мы остались одни, я сказала Наде:

– Отпусти меня домой, поесть что-нибудь. Только поем и вернусь.

– А если кто-нибудь придет проверить?

– Кто будет проверять? Делать им, что ли, нечего?

Надя немного подумала и сказала:

– Иди и не возвращайся ночью. Вернешься утром, раньше, чем председатель приходит на работу.

Я поблагодарила ее и помчалась домой. К семейному ужину я опоздала, и супа для меня не осталось. Мама встала с постели и сварила суп специально для меня. Какое блаженство – ощущение полного желудка после двух чашек супа!

– Что, ты съела всю булку хлеба в один день? – спросила мама.

– Не почувствовала, как съела. Даже в тот день, когда прикончила булку хлеба, я была голодна, как собака.

– Что же ты будешь делать завтра? Дам тебе кусок хлеба и немного картошки, больше нечего дать, – сказала мама.

Никогда не забуду эти дни дежурства в сельсовете. Это были дни такого же острого голода, какой мы терпели в первую сибирскую зиму. Вы скажете: невероятно, что тринадцатилетняя девочка может съесть булку хлеба и остаться голодной! Как тут не вспомнить слова моей покойной подруги: «Оставь, они, вольняшки, не поймут!»

На протяжении целого ряда лет, когда мы уже не голодали, я не знала ощущения сытости. Я смотрела жадными глазами на витрины продуктовых магазинов, когда вернулась в Ригу, мне хотелось проглотить все, что вижу. Растолстела, разумеется, но мне было все равно. Человека, который долго голодал, никогда не покидает страх, что завтра нечего будет есть. Особое отношение к еде осталось у меня на всю жизнь. Я всегда покупаю больше продуктов, чем нужно. Подсознательный страх управляет моими действиями. Тело сыто – душа остается голодной.

Глава 17. «Дети пойдут в школу!»

Летом 1944 года Красная армия, которую Сталин вдруг переименовал в Советскую армию, освободила почти всю оккупированную немцами территорию и в нескольких местах даже перешла границу. Дядя Илья и тетя Мария готовились к возвращению в Ленинград. Мы были охвачены волнением: они собирались погостить у нас несколько дней, прежде чем покинут Сибирь. Как принять их достойным образом, как приготовить для них кровать с чистым бельем? Какое угощение мы сможем им предложить?

Родители, разумеется, готовы были уступить свою койку гостям и спать на полу. К счастью, у нас было белое полотно, полученное в посылке от дяди Якова. Папа нашел в Парабели швею, которая сшила простыню, пододеяльник и наволочки. Подушки и одеяло были у нас еще из Риги. Что касается продуктов, мы не смогли придумать ничего, кроме яиц, масла, молока и творога.

Как раз накануне прибытия гостей папе предложили постоянную работу в Парабели. Ему предстояло стать… пожарником. Не то чтобы он хоть раз в жизни видел пожар, не говоря уже об умении тушить его – но это не помешало начальству признать его годным для этой работы. Тем более что один пожарник, будь он даже мастером своего дела, не может тушить пожар без нужного оснащения. Но в штатном расписании по району числились должности двух пожарников, поэтому задача начальства – позаботиться, чтобы штаты были заполнены. Один пожарник ушел на пенсию, и папе предложили занять его место.

Пожарная станция, или просто пожарка, как ее называли, была классическим примером фиктивного учреждения. Это был деревянный дом, состоявший из одной комнаты с пристроенной к ней конюшней. В конюшне находилось все «противопожарное оборудование»: лошадь, телега и на ней бочка, которую следовало наполнять водой и выезжать на место пожара. Отличительным признаком пожарки была высокая башня, возвышавшаяся над крышей. На верхушке башни была колокольня, похожая на церковную. Мне думается, что верхушка башни была самой высокой точкой в селе, застроенном в основном одноэтажными домами.

Пожарник был обязан точно в «круглые» часы подниматься на башню и бить в колокол столько раз, сколько показывают часы. Отбивать часы нужно было и днем, и ночью – и заодно обозревать окрестность, проверять, не виден ли где-нибудь огонь или дым. В случае маленького пожара в одном из домов он должен запрячь лошадь и выехать на место с бочкой воды. В случае большого пожара он должен уведомить сельсовет и райисполком, чтобы они приняли нужные меры. Уход за лошадью тоже входил в обязанности пожарника: он должен кормить и поить ее, раз в день выводить на небольшую прогулку и чистить конюшню. Пожарники менялись по сменам, каждая продолжительностью 12 часов.

Так получилось, что папа, только начавший работать, не мог оставить свою смену и идти встречать брата. Пароход должен был прибыть в шесть часов утра, а смена папы заканчивалась в восемь. Мы с мамой направились на пристань до рассвета и стали ждать прибытия парохода. Дело было осенью, по ночам уже подмораживало. Мы сидели на скамеечке, ждали. Было холодно. Мы очень замерзли.

Пароход прибыл на рассвете. Дядю Илью мы сразу узнали по сходству с папой – точнее говоря, с обликом папы до лагеря. Мы подошли к нему, и наш вид потряс его. Мы были босы – дело обычное для лета, все женщины в нашем поселке ходили босиком. Наша изношенная и залатанная одежда поразила его. Он догадался, что мы продали вещи, которые он нам послал.

Он представил нам свою жену Марию Федоровну. Это была женщина приятная, не красавица, но в ее облике было что-то достойное, вызывающее почтение.

Предложение идти пешком в Малые Бугры дяде не понравилось. Он нашел на пристани человека с телегой, и тот согласился отвезти нас всех в поселок за несколько десятков рублей.

Вид «нашей» избы не поразил их, так как они сами прожили три года в сибирском селе, похожем на наш поселок. Они не нуждались, но жили в таких же бытовых условиях.

Мария Федоровна сразу взяла инициативу в свои руки, спросила, где можно купить кур, и начала готовить. Она даже испекла торт с шоколадным кремом – лакомство, о существовании которого я давно забыла. Она была полна энергии, что особенно бросалось в глаза на фоне нашей вялости. Она бросала нам с мамой короткие указания и работала в нашем примитивном кухонном уголке ловко и умело.

Встреча братьев, не видевших друг друга десятки лет, была трогательной. Дядя Илья рассказал, что Абрам, самый младший из братьев, был призван в армию в первые дни войны и погиб на фронте. Его вдова Роза и дочь Берта пережили блокаду. Он помогает им время от времени.

Папа со своей стороны рассказал о лагере, о возвращении оттуда в состоянии пеллагры, об усилиях, которые приложила мама, чтобы поставить его на ноги. Оба брата то плакали, то смеялись. Я смотрела на них как зачарованная.

Пир начался вечером, когда Иосиф вернулся с работы. Мы расселись вокруг стола, который тетя Мария накрыла скатертью – еще одним забытым предметом роскоши! Посуду она достала из их багажа. А блюда – сон наяву! Я могла бы одна уничтожить все стоявшее на столе. От запахов кружилась голова. К счастью, был также суп – он возвращал привычное ощущение полноты желудка, но подавали только по одной тарелке – это так мало…

Дядя и тетя обменивались взглядами, наблюдая, как мы едим. Мы очень старались «вести себя прилично», но есть вещи, которые невозможно скрыть.

Драма началась, когда дядя Илья спросил Иосифа и меня, каковы наши успехи в учебе. Мы смешались, не знали, что сказать. Вместо нас ответила мама:

– Они не учатся. Иосиф работает в артели. Рива закончила третий и четвертый классы здесь в поселке и с тех пор не учится, занимается работами по дому. Ей нечего одеть и обуть, чтобы ходить Парабель, в среднюю школу.

Я заметила, что лысый затылок дяди начал багроветь. Он встал со своего места.

– Что ты пытаешься сказать мне, Мэри? Дети не ходят в школу?

– Да, это так. Иосиф работает в артели, Рива занимается работами по хозяйству. Наше положение не позволяет…

– Вы что, сошли с ума? Что значит «работают»? Они дети! Они должны ходить в школу! Я не хочу слышать никаких отговорок!

Мы сидели, опустив головы. Тетя Мария попыталась успокоить мужа:

– Ты ведь видишь, в каком они положении…

– Никаких положений! Какое будущее вы им готовите? Чернорабочих? Они пойдут в школу, и это так же верно, как то, что мое имя Илья Рабинович!

– Нас не примут, – осмелился Иосиф возразить. – Мы переростки. Мне, например, нужно пойти в 7-й класс – там сидят 13-летние мальчики, а мне уже семнадцать. Рива тоже пропустила два года…

– Этим займусь я. Завтра пойду говорить с директором школы. Пусть только посмеет не принять вас! Я до Кремля дойду – но вы будете учиться в школе!

На следующее утро он пешком пошел в Парабель и встретился с директором Василием Михайловичем Усковым. Гость из Ленинграда произвел на директора сильное впечатление; на это дядя был мастер, он умел держаться как высокопоставленное лицо.

Усков вначале обещал всяческую помощь и стал записывать наши данные, но когда дело дошло до возраста, особенно возраста Иосифа, тон его изменился. Он сказал, что очень сожалеет, но инструкция министерства образования запрещает принимать подростков с таким разрывом в возрасте от остальной массы учеников в классе. Относительно девочки, добавил он, можно еще пойти на компромисс, но о приеме парня семнадцати лет в седьмой класс не может быть и речи. Он может учиться в вечерней школе для работающей молодежи.

В советской системе образования всегда существовало предубеждение относительно учеников старше общепринятого возраста, по официальной терминологии – переростков. В эту категорию входят обычно школьники, которых несколько раз оставляли на второй год, или хулиганы, отрицательно влияющие на остальных учеников.

Дядя Илья знал обо всем этом. Он объяснил директору, что в данном случае речь идет не о хулиганах и второгодниках, а о детях, которые не учились по причине нужды, детях, пострадавших в результате войны и ссылки. Он показал мое свидетельство об окончании начальной школы и сказал, что речь идет о способных детях, любящих книги и жадных к знаниям. Хулиганство им чуждо. Ваша школа, добавил он, еще будет гордиться ими.

Василий Михайлович отнесся с полным пониманием к его словам и сказал, что он лично за то, чтобы принять в школу обоих, но ему нужно специальное разрешение от председателя райисполкома, иначе его обвинят в нарушении правительственной инструкции.