Лицей 2020. Четвертый выпуск

Шибанула по нему Вознесенская церковь на улице Ленина, дом 4, булавушкой приложил каменный кокошник с крестом. Кавалер Светланы поплыл, увял, свалился на газон, на лице и шее проступили чёрные жилы, и, чтоб самой в обморок не упасть, Светлана побежала в ларёк и, дура, вернулась, прыснула ему в лицо “Святым источником”, а на этикетке пометочка: по благословению Патриарха Алексия II… Как ошпарился! Как он взвыл!

Аргоновая сварка пошла из его зрачков – к девушке.

Рукой он вцепился ей в шею, притянул и замкнул цепь.

– После игрищ с собаками я не буду целоваться, – предупредила Светлана.

Тогда бес умылся в пруду, окунув целиком голову и виляя задом. Он квакал лягушкой, отдувался, мутная загаженная вода с прозеленью, с ионами ртути и пестицидами, бесследно стекала по накрахмаленному воротнику на лаковую жилетку о восьми жемчужных пуговицах.

– Нет, не буду! – вскрикнула, когда он уже отнял своё лицо и надел ухмылку.

Он заставил её встать на каблуки. Он лучше знал, что ей нужно, и в обувном она украсила ноги. Квадратные зеркальца, попирающие пол, разбрасывали всюду его веселье. Светлана поднялась над ним аж на полторы головы. Но где был ум в целой голове и ум в её половинке? Отчего не стала осторожнее? Как он смог дотянуться?

Почему пахло изо рта его озоном?..

Трепыхался колпинский флаг: красная полоса, а на ней три пламени. Развевался вверх, будто земля из-под ног испарялась. Сварка, законопатив шов меж ними, вышла из его глаз. Глаза стали как тьма над бездной, но белая была скатерть, белая салфетка, изжаренный на солнце палтус бил хвостом, они поднимали бокалы белого в ресторане! А почему он не ест? Он голоден лишь Светланой! Десерт женщине! – и официанты роняли ножи, вилки, а те падали солнышком, лучами нержавейки…

И охранник, держась за сердце, с натугой распахнёт ворота, оскалится рабочей улыбкой: пошли вон отсюда!..

Билось увеличивающееся сердце в увеличивающейся груди, билась в стены целомудренной спальни, грохотала на всю колпинскую хрущёвку тахта модели “Боровичи Дрим”. Слева по клетке смиренно слушали, не жаловались старики, ветераны труда. Справа – библиотекарша с отцом-паралитиком. И даже гугнивая молодёжь сверху – и та вдруг притихла, когда страшный плут из летнего чада пытался познать Светлану.

– Откуда ты? – шептала она.

Я – полигонный мутант Красного Бора, – говорил белый, она его раздевала, а он всё равно оказывался в бесстыжем костюме белее простыни, – я выполз рептильей из токсичного котлована. Я – химические отходы ваши. Яд высшего класса, но тебе я нипочём, русская женщина, и этого я никогда не пойму.

– Как зовут тебя? – извивалась она.

Я – главный конструктор Ижорского завода, я делаю броню. Я делаю танки, миноносцы, я делаю турбины, трубы и пилоны! – но я никогда не сотворю тебя, русская женщина. Утеряны мои чертежи, в чужой секретке твой проект.

– Что ты делаешь… – сгорала она.

Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу…

Плохая ночь.

Никто – и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси – никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали не шелохнувшись постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, – никто не совершил близости.

Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану…

Почему ты бездействовал, всеведущий дух?

Кто тебя отвлёк, обманул, и отчего тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя?

Звёзды сошлись в створ – око, прицел, мушка, – и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом 16.

Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную.

Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра – внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне.

Его найдут.

Луч наведён. Кара неизбежна.

Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся.

Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки.

Кто ты, дух-хранитель?

Я – холод, я – туман, я – скука, я – северная широта, наряженная в камзол и треуголку царя. Четырежды “я” – колёса местного порядка. Да настанет зима!

Проснись, Светлана!..

Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод.

Светлана откроет глаза 1 мая – под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорождённый в паузах между грозовыми раскатами – и она готова поклясться, что так быть не должно, – младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет.

И опять настанет лето.

Чёт

До пяти лет Костик был нормальным.

Только никогда не мёрз и не простужался, как все дети. И пушок у него на голове был как хлопок. Но не альбинос, нет. Светлана Костика лаской не баловала. Не жамкала, не подбрасывала, как это обычно делают с детьми, чтобы развеселить и рассмешить. Светлана с первого дня не хотела слышать этот хохот, а он умел только балакать по-детски, изредка хныкать и хохотать, как… отец.

Наваждение ушло; смертный стыд остался.

Бабуля с ребёнком была заботлива и осторожна. Люди при ней помалкивали. Она заметила, что от золота и серебра у младенца ожоги. Как не истерила потом Светлана, бабуля покрестить его не дала, не надо туда идти.

Потом, а это должно было случиться, дылда Абрамов, младший отпрыск косой Аньки, заорал на весь двор: это блядский сын в нашей песочнице!.. Вот тогда Светлана, взявшая больничный, лежащая одна на разбитой тахте, поняла, что это начинается. Заводилась жара. Дети и подростки скандировали вслед за Абрамовым. Тревога увеличивалась. Светлана поднималась с кровати, ей было двадцать шесть, но выглядела она уже на тридцать два, а манила и вовсе тех, кто сильно старше…

На улице хлопнуло.

Детвора завизжала. У какой-то недоросли джинсовый комбез забрызгало малиной. Или клубникой – Светлана не поняла.

– Вася лопнул, – сказала девочка с пустыми глазами.

– Сына? – повернулась Светлана к Костику.

Тот лепил куличи из грязи, в глазах дотлевали белые искры.

– Вася лопнул, – подтвердил сын.

– Тебя Абрамов ударил? – спросила мать, закипая.

– Не сильно, вот сюда, – Костик показал на затылок, – а за что – не знаю. А потом Вася стал урчать и клянчить молока… Тут я не выдержал.

После того как соседский кот взорвался и его глаза прилипли к подбородку дылды Абрамова, а кисть кошачья влетела шерстяным шмелём в форточку кухни его мамаши, прямо в кастрюлю борща, – почему-то после этого никто не говорил “блядский сын”. Сам Абрамов, если хотел влепить белобрысому по морде, отвлекался на какую-нибудь ерунду. То внезапно под ним ломался детсадовский забор, кто ж так приваривает трубы?! – и он падал в траву. Или переворачивалась скамья. Или его отвлекала какая-нибудь железка – мало ли добра во дворе отсвечивает?