Разрозненные страницы

– Да, это мне. – Давидович получила свой пропуск.

Иногда меня кормит А.Н. Тихонов (Серебров). Это мой старый друг. Он мне кажется глубоким стариком – ему сорок три года. Его друзья – «Серапионовы братья»: М. Зощенко и М. Слонимский. Они добрые, умные, относятся ко мне сердечно, опекают меня, иногда провожают из театра. Никто из нас еще не знает, какие судьбы нас ждут. А пока все работают, печатаются. Бывают победы, бывают и огорчения Я встречаюсь с профессорами Г. и М. Гуковскими, Б. Эйхенбаумом и В. Шкловским. В это время ФЭКСы (Козинцев и Трауберг) готовят спектакль «Внешторг на Эйфелевой башне». Я приглашена ими, репетирую, пою:

Внешторг – вот наш торговый дом!
Внешторг – солидность только в нем!
Торгуют в нем без ширмы,
От Мексики до Бирмы
Весь мир мы здесь ждем!

Идут выставки художника Филонова. Брянцев организует первый детский театр, впоследствии знаменитый ТЮЗ, где начинали Н. Черкасов, Б. Чирков. Композитор Глазунов добывает у А.В. Луначарского еще один паек для пятнадцатилетнего Дмитрия Шостаковича, который работает тапером в кинотеатре «Селект» на Караванной.

Появились другие театры, как наш. Была «Коробочка» (открыл ее Б. Борисов), в Москве – «Павлиний хвост» (организовали актеры театра Корша, среди них Коновалов, Топорков и другие), «Мастфор». Были театрики в Харькове, Ростове и еще несколько, программ их я не видела. Но «Балаганчик» держался крепко.

У меня свое место в программе. Я пою песенки и частушки. Костюм для частушек я придумала сама. Он был довольно дурацкий – сарафан с кринолином и нижними юбками, кофта с пышными рукавами, туфли на высоких каблуках, на голове маленький платочек уголком. Но, наверное, все это было симпатично, потому что успех я имела довольно большой. Говорили, будто бы какая-то часть публики приезжает специально послушать песенки, а после того, как я кончаю петь, сразу уезжает. С. Тимошенко объявлял меня так:

– Это современная актриса, актриса сего дня, актриса речи, рассказчица, мимистка, танцовщица, плясунья, певица – все сие проделывающая с иронически лукавой улыбкой, блеском глаз и мгновенной реакцией на окружающее. Если вы скажете мне, что это Рина Зеленая, я не стану возражать.

О том, какой я была, оказывается, прекрасной, я недавно прочла в одном из старых журналов за 1923 год. А тогда я этого не знала. Но успех свой на сцене считала совершенно нормальным. Песенку Веры Инбер «Когда горит закат», которую я исполняла в программе, пел весь город.

А Шатов денег все равно не дает. Но теперь зовут на концерты, и мы немного зарабатываем: после спектакля едем выступать, куда пригласят.

Были у меня деньги или нет – все равно я со спектакля ехала на извозчике. Это вам не таратайка московского извозчика (см. старые открытки: высокая ступенька, дурацкие козлы, где сидит извозчик, а за ним продавленное сиденье, кривое или драное). А тут! Широкая коляска, кучер, как царь, сидит на троне. А сиденье и спинка за вами кожаные, стеганые, с пуговками, как на английской мебели. Подножка широкая, низкая, ступить ногой удобно. Сядешь и едешь, как барыня. Мимо тебя идут дома, один краше другого. Слева бесконечные колонны Казанского собора. А там мимо арки Генерального штаба поворачиваешь на Морскую и по ней мимо всего – до площади Исаакия. Тут вам, пожалуйста, и «Англетер», еще ни с чем страшным не связанный, еще долго до несчастья. И может быть, меня ждет Слонимский или Михаил Михайлович Зощенко, и мы будем сидеть и долго разговаривать обо всем прекрасном, что мы еще сможем увидеть и сделать в жизни.

Из окна моего номера близко виден Исаакий. Никогда нельзя перестать любоваться им. Каждый раз от восторга бьется сердце. Ангелы, позеленевшие особой зеленью меди, несутся в вечность. И одна из надписей: «Храм мой храмом молитвы наречется». Когда зимой бывает оттепель, все покрывается слоем нежнейшего инея, и все становится призрачным и необычным: красный мрамор – нежно-розовым, стены – белыми. Даже масштабы как-то меняются и иначе соотносятся друг с другом.

Часто в моем номере стояла большая корзина хризантем. Это было единственным напоминанием о том, что я, значит, имею успех. Горничные на моем этаже гордились ими и поливали их. Я делала вид, что совершенно равнодушна. И даже наедине, входя в номер, строила гримасу: «Подумаешь!»

Как-то поздно ночью, когда я уже вернулась к себе в номер в «Англетере», умылась и легла спать, раздался стук в дверь. Пришел А.Н. Тихонов и сказал:

– Риночка, я вас ждал. Я вам принес, читайте поскорее, – дал мне рукопись и прибавил: – До утра.

Ушел, а я читала и не спала до утра. Это были еще не напечатанные нигде страницы И. Бабеля. Как было невыносимо тяжело читать это одной и ждать утра и лишь потом говорить с друзьями, с теми, кто уже прочел это до меня.

А.Н. Тихонов – друг Алексея Максимовича Горького, издатель «Всемирной литературы», позднее «Круга» и «Академии» (инженер-горняк по профессии). Он дружил с Горьким долгие годы. С его приемным сыном Зиновием исходил пешком всю Италию.

Тихонов и мой добрый друг, друг всей моей жизни. Он оставил замечательно написанную книгу своих воспоминаний. Внешне он был похож на Замятина – писателя, в те годы сразу завоевавшего известность и любовь читателей. Оба одеты с элегантной простотой, не с иголочки, примерно одного роста, с одинаковой манерой негромко говорить и спокойно держаться. Стоя рядом, они совсем не были похожи, но их путали всегда и все. Нередко к Тихонову подходили и продолжали разговор с того места, где кончили с Замятиным. А от Замятина требовали издательского мнения или решения, как от Тихонова. (Замятин потом уехал навсегда.)

Я рассказываю об этом потому, что вспомнила: позднее меня точно так же путали с Ольгой Пыжовой, хотя мы тоже были совсем непохожими. И когда чужой, незнакомый человек подходил ко мне и спрашивал меня о чем-то мне неизвестном очень строго, я сразу ему говорила:

– Имейте в виду, я не Пыжова.

Когда она уехала с Художественным театром на гастроли за границу, мне достался целый ряд ее поклонников. С ней же я познакомилась позднее, когда она вернулась, и полюбила ее навсегда. Ум, талант, юмор – свой, особенный, неповторимый – привлекали к ней. Какая прелестная актриса и как мало ее снимали («Закройщик из Торжка», «Бесприданница» – что еще?). К.С. Станиславский высоко ее ценил. Потом, работая много лет преподавателем, профессором ГИТИСа, она столько ума и сердца отдала студентам, будущим первым актерам национальных республик. Я люблю ее помнить, перебирать ее слова, острые, насмешливые мысли, всегда восхищаться ее мужеством (как она боролась со своими болезнями!), ее верой в театр, в искусство.

В «Балаганчике» все бывало смешно. Даже объявление-афиша о встрече Нового года: «Встреча Нового года 31-го декабря на углу 3-го июля и 25-го октября» (Садовая и Невский были тогда переименованы).

Во время одного из концертов в Свободном театре я пела песенку с Л. Утесовым. Шел какой-то смешанный концерт, народу было страшно много, но сидели зрители только в передней половине зала, а дальше стояли и даже ходили. Сзади шумели, зрители оборачивались, шикали. Потом до нас донеслись какие-то громкие голоса.

В антракте мы узнали, что произошла целая история. Какие-то кретины из числа присутствующих начали задевать дурацкими, оскорбительными репликами Сергея Есенина. Он легко поддавался на такие провокации – начал ругаться. Одни его останавливали, стыдили, другие, наоборот, подзуживали. Короче, началась драка. Это была нэпмановская молодежь. Так они развлекались. На другой день одни могли рассказывать, что заступались за Есенина, другие – что хотели проучить его. Участие в таком скандале – уже реклама для них: глядишь, и их ничтожные имена упомянут в хронике рядом с Есениным.

После концерта все что-то оживленно рассказывали, обсуждали, а я почему-то отнеслась к инциденту спокойно. Только жалко было, что опять имя поэта связывают с каким-то скандалом. Сергея Есенина я видела несколько раз. Разговаривать не приходилось, но один раз слушала, когда он читал. И всегда с отчаянием воспринимала рассказы о его неудачах, восторгалась его стихами и боялась за его судьбу. Жалела его издали.

И вот на другой день после того концерта в Свободном театре я сидела в своем «Англетере». В дверь постучали. Вошел Есенин. Я этого не ожидала. А он пришел просить у меня прощения, будто там, в зале, все произошло из-за него. Просит простить. Я его утешала. Он меня поцеловал и был, по-моему, рад, что я не сердилась. Он побыл недолго, и я его не удерживала, но потом болела душа: один раз видела его так близко, могла говорить, слушать. А разговор был ни о чем и ни за чем. Все всегда постоянно обсуждали: как так? почему? отчего? – всё о нем, о его женитьбе, делах, поведении. А он вот так. И всё.

…А когда в 1923 году я ехала по Невскому от «Балаганчика» до «Англетера» на извозчике, могла ли я думать, что вот тут, за углом, живет еще незнакомый мне мой будущий друг? Проезжая спокойно мимо Большой Конюшенной, я не предполагала, что эта улица станет улицей Желябова, и не знала, что там, в Волынском переулке, живет человек, с которым я встречусь через много лет на другом конце света, в Абхазии, в доме отдыха «Синоп», и что журналист Ю. Ганф скажет мне:

– Вот, Риночка, познакомьтесь. Это архитектор Котэ Топуридзе, мой друг из Ленинграда, – и что после этого я сорок лет буду женой этого Котэ Топуридзе, буду жить с ним всегда рядом и от этого буду самым счастливым человеком на свете…

Вообще поразительно, как судьба строит жизненные сценарии. Когда мы уже долго жили вместе с Константином Тихоновичем, выяснилось, что и в Ленинграде, и в Москве все друзья, самые близкие, у нас были общие, а мы с ним ни у кого ни разу не встретились. Видимо, когда один из нас приходил в какой-то дом, другой ушел из него за пять минут до этого. И мой дорогой Е. Шварц был любимым другом К.Т.Т. И Б.М. Эйхенбаум поил меня чаем, а когда я уходила, очевидно, встречал Константина Тихоновича. Так я сужу потому, что мы нигде не столкнулись, даже в дверях. И Ираклий Андроников, и профессора Котэ – и Руднев, и Щуко – все они были нашими общими друзьями. Благодарю тебя, судьба, за то, что мы все-таки встретились хоть потом.

Жизнь наша была бешеная, наполненная работой. Спать я вообще считала преступлением. После театра – клуб, встречи, зрелища. К.Т.Т. (так я буду называть Константина Тихоновича на страницах этой книги) не возражал, но ему приходилось работать и ночами, как всем архитекторам, – проекты, сдачи, подачи, утверждения.

Я выясняла довольно долго, что это за человек. Потом я поняла, что он не человек, а явление особого рода. Несмотря на его ужасный характер, я называла Константина Тихоновича «мой ангел», и домработница мне говорила:

– Твой ангел звонил. У него поздно будет заседание. Чтобы ты никуда не уходила. Ждала.

Я рычала от ярости, но ждала. Идя с репетиции, я боялась, что в самом деле, войдя в комнату, увижу край полотняного одеяния ангела, вылетающего в балконную дверь, и его босые белые, как у скульптуры, ноги с ровными пальцами.

И вот я рассказываю, как трудно все было. У нас долго не было жилья, оба мы были одинаково не ушлыми. (Как-то шли мы с Ростиславом Яновичем Пляттом, и он сказал мне: «Риночка, почему мы с вами такие не дошлые и не ушлые?»)

Мой ангел, судя по речам его, яростно-гневным или ангельски-добрым, был из тех, кто участвовал в восстании ангелов, описанном Анатолем Франсом. Никогда нельзя было придумать, догадаться, что и как он скажет.

Иногда появляются люди, у которых откуда-то возникают деньги. Некоторые из них хотят покупать старинные вещи для украшения своей жизни. Один такой модный человек в мебельном магазине попросил К.Т.Т. посмотреть выбранный им для себя стол:

– Посмотрите, пожалуйста, как вы думаете, – говорит он с видом знатока, – это Павел или Александр Первый?

К.Т.Т. взглянул на стол и сказал:

– По-моему, это поздний Николай Второй.

Он не хотел высмеять человека-невежду, он про сто объяснил, что и как. К.Т.Т. никогда не говорил ничего остроумного нарочно, специально. Но его реплики бывали так неожиданны и смешны, что долго пересказывались друзьями.

Как-то он пришел со стройки стадиона в Лужниках с красным, обожженным солнцем лицом. Я немедленно заставила его сесть и стала мазать воспаленную кожу кремом. Физиономия его исказилась мукой, и, зажмурив глаза и сжав зубы, как под пыткой, он процедил:

– Имей в виду, я все равно никого не выдам.

Если сестра Котэ, приготовив завтрак, после долгого ожидания кричала ему:

– Ты опаздываешь! Скоро ты или нет? – он выходил из ванной совершенно голый, босиком, с полотенцем и, шлепая мокрыми ногами, говорил тихо, спокойно:

– Практически я совершенно готов.

Театр сатиры

Я еще играла в «Балаганчике», а уже из Москвы шла телеграмма, и в ней было написано, что меня приглашают в новый театр – Театр сатиры, который создается в столице. Это было впервые, что меня приглашали. Вот, наконец-то! А то я всегда сама являлась: «Здравствуйте, я приехала к вам работать!»

Я снова в Москве. В те годы театры Москвы и Ленинграда были разобщены больше, чем сегодня театры Минска и Караганды: пока весть о новой премьере, удаче или неудаче московского театра доходила до Ленинграда, спектакль мог быть вообще снят с репертуара. Встретившись в гостинице «Европейская» (Ленинград), или в московском «Национале», или на гастролях, актеры набрасывались друг на друга, как инопланетяне:

– Что у вас?