Смерть и креативный директор

– А будет психушка! – выкрикнула Танька. – Нормальная альтернатива!

– Поборемся, Тань, мы поборемся еще, – проговорила Олеся и потрепала сестру по макушке, и подмигнула, улыбнувшись.

Обращаясь к Виталию, спросила:

– А почему бы следователю не задаться вопросом, как может такая вот балерина, как наша Танька, проломить череп утюгом, да еще левой рукой?

Виталий сказал, скривив губы:

– А в состоянии аффекта. Запросто может.

– На все-то у них есть ответ.

– Работа такая, – мрачно сострил зять.

– Ладно, ребят. Поеду я уже, – вздохнула Олеся. – Все мне более-менее понятно, буду думать. Завтра же начну что-нибудь предпринимать.

Про завтра – это она для Родионовых сказала, чтобы поддержать их как-то. Сейчас в голове было пусто. Хотя поутру, может, и впрямь какая-нибудь дельная мысль забрезжит, и Олеся не преминет ею воспользоваться.

Татьяна встрепенулась, сказала, что приготовит сейчас что-нибудь на скорую руку, но Олеся отказалась, сославшись на поздний час. Ей очень хотелось оказаться одной, и полупустой маршрутный автобус вполне подходил для этой цели. Глядя в окошко на плывущие мимо темные улицы с яркими витринами и блеклыми фонарями, она сначала попробует от всего отрешиться, а затем уж собраться с мыслями. Жаль, что до метро ехать только три остановки. Хотя и там ей никто не помешает думать.

Посоветоваться бы с Лапиной, но беспокоить начальницу вечером пятницы не хотелось. Может быть, завтра. Если ничего не придумается само.

С начальницей Олесе повезло, а это редчайшая редкость, равносильная чуду. Надежда Лапина являлась гендиректором в «Радуге причуд», и выше ее по статусу был только сам владелец рекламного агентства, Филипп Мещеренко, в простонародье – Фил Ящер, махровый мизантроп с абсолютно несносным нравом. Надежда Михайловна, года три назад заступив на должность исполнительного директора, сделалась превосходным буфером между самодуром-сеньором и его крепостными. Ящер остерегался задевать Надежду по двум причинам: во-первых, она была великолепным стратегом, дипломатом, психологом и, наконец, завхозом – настоящий подарок свыше для его фирмы, а во-вторых, с Иваном Лапиным, а по-простому – Иваном Кувалдой, мужем Надежды Михайловны, Фил Ящер в далекие девяностые партнерствовал по бизнесу, недолго, но ярко. Им обоим хватило ума партнерство вовремя расторгнуть, в результате чего они сохранили приятельские отношения, сдабривая неформальные встречи изрядной долей сентиментальных воспоминаний и смакуя общее чувство причастности к той безумной эпохе, где многое пьянило, а еще большее – калечило и убивало.

Довольно быстро Фил убедился, что может спокойно передоверить управление фирмой Кувалдиной жене, после чего повысил ее статус до генерального, а сам замутил еще один бизнес, вложив капитал в совместное предприятие с китайскими товарищами.

Посему ни единой встречи в реале с хозяином фирмы у Олеси Звягиной не случилось, чему она была безмерно рада. В качестве информации о большом боссе ее вполне устраивали легенды, коими в изобилии снабжали желающих девчонки из делопроизводственного отдела и дамы из бухгалтерии, а больше ни с кем она и не общалась. Она работала удаленно, и даже отдельного кабинета у нее в «Радуге причуд» не было, несмотря на громкий статус главного креативщика. Лапина распорядилась организовать в своей приемной для Олеси полноценное рабочее место – с хорошим ноутбуком и прочей канцеляркой, что и было исполнено, но и это место неделями пустовало. Для начальницы был важен результат, и Олеся никогда ее не подводила.

К работе на фирму ее привлекла сама Надежда Михайловна, вытащив из фрилансеров.

А до фриланса Звягина работала дизайнером-верстальщиком в небольшом еженедельнике «Пути и тропы». Газета была печатным изданием, хотя сетевая версия тоже имелась. Однако шеф-редактор на интернет особую ставку не делал, работал по старинке, а напрасно. Желающих разместить рекламу в бумажных «Путях и тропах» становилось все меньше, наконец их поток иссяк совершенно. Газету прикрыли, сотрудников распустили.

Олесе было жаль газету. Ей нравилась атмосфера некоего специфического пофигизма и анархии, царящая в коридорах и комнатах редакции в течение четырех дней недели, и шального веселого аврала перед сдачей материала в типографию, начинающегося с одиннадцати тридцати пятницы вплоть до двадцати двух ноль-ноль того же дня. И журналисты горластые нравились, и выпускающие редакторы, и даже оба бухгалтера. А конфликты с агентами по рекламе – четырьмя скандальными возрастными тетеньками – она таки научилась пресекать, хотя иногда они и пытались затеять свару то по поводу срочности их заявки на макет, то по поводу не такого, как им виделось, рекламного модуля, сотворенного Олесей буквально за минуты в связи с той же возникшей ниоткуда срочностью.

Звягина была приветлива и улыбчива, и поначалу тетенек это вводило в заблуждение. Они коллективно решили, что такой беззубой личностью можно помыкать как захочется. У каждой из них это получилось по одному разу, ровно по одному. Олеся, оценив повторное хамство как попытку поставить ее под себя, невозмутимым голосом и не поворачивая головы от «макинтоша» сообщала очередной подбоченившейся рекламщице свое видение ситуации: «Не надо обещать невозможное, Зоя Ивановна. Это я не про себя, а про вас. Не надо обещать рекламодателю в четверг вечером, что в субботу утром он увидит материал о своем детище на страницах нашей газеты. Если только вы не собираетесь ваять макет самостоятельно. Или сами не будете писать рекламную статью».

Про статью Олеся добавляла из сочувствия к журналистам, поскольку по отношению к ним тоже практиковались подобные наезды. И все под предлогом, что добывают издательскому дому деньги лишь одни героические продажницы, а все остальные, включая шеф-редактора и гендиректора, ни кто иные, как нахлебники и дармоеды.

После Олесиной тирады Зоя Ивановна возмущенно выпучивала глаза и набирала в легкие много-много воздуха, чтобы дать отповедь зарвавшейся «обслуге», но произнести не успевала ни слова. Олеся, развернувшись наконец в ее сторону, добавляла: «Мне нужно работать. А вы мне мешаете. Направьте мне на почту заявку, и, если успею, то сделаю».

Со временем тетеньки из отдела по сбору рекламы научились вежливо просить вместо нахраписто командовать, отношения наладились, причем настолько, что Олеся бывала не раз приглашена в их комнату на отмечание чьей-нибудь днюхи. Может быть, они и затаили к Звягиной неприязнь, но внешне все выглядело так, как будто, напротив – зауважали.

Сейчас Олеся с теплом вспоминает этот период своей жизни, несмотря на тетенек-рекламщиц.

Хотя были дни, когда она в мерзком настроении после очередного «рабочего момента» радовалась, что у нее есть к кому возвращаться по вечерам, и хрен с ними, со злыднями, портящими ей кровь на работе.

А потом настали дни, когда она радовалась, что ей есть куда уходить – сбегать? – по утрам из дома.

На момент, когда гендиректор собрал коллектив редакции в единственной просторной комнате на восемь журналистских столов, из которых занято теперь было только три, с тем чтобы объявить подчиненным безрадостную новость, Олеся уже проживала в своей малогабаритной квартире, вернувшись со съемной. И радовалась, что год назад не поддалась порыву пригласить Янека к себе.

Они собирались расписаться, но все откладывали почему-то. Точнее не почему-то, а по причине: постоянно находились какие-то более важные дела в сравнении с двадцатиминутной поездкой на его автомобиле до районного загса, дабы подать заявление.

Ей мечталось о пышной свадьбе с множеством гостей, о свадебном путешествии в какую-нибудь экзотическую страну и, конечно, венчании в церкви, но это немного погодя. Но непременно.

Положив голову ему на колени, а ноги в пушистых тапочках водрузив на мягкий подлокотник дивана, Олеся рассуждала вслух, рисуя эти волшебные картины. Ян снисходительно улыбался, гладя узкой ладонью ее по коротко стриженным рыжевато-русым волосам и соглашаясь.

Ни он, ни она о ребенке не заговаривали, но Олеся считала, что ребенок – это естественное следствие счастливого брака, а она намеревалась в браке быть счастливой. Видимо, Янек придерживался такого же мнения – как думалось Олесе.

Ян снимал жилплощадь не потому, что был приезжий. У его родителей имелась трехкомнатная, где он и был прописан. Но он неплохо зарабатывал, сделавшись к тридцати двум годам классным программистом, и мог себе позволить не только финансовую независимость, но и территориальную.

А еще у него был двухлетний «опель», навороченный комп и много дорогих шмоток в платяном шкафу. Он был строен, гибок, светловолос и красив до изумления какой-то нездешней скандинавской красотой.

Его мужской шарм зашкаливал, и Олеся искренне не понимала, с какой стати такой классный мужик выбрал ее?! Она, конечно, не уродка, напротив – миловидна и к тому же умна, но рядом с любимым чувствовала себя словно рябая крестьянка, толстогубая и толстоносая, которой милостиво обронил слово молодой хозяин поместья.

Ее чувство к Янеку было похоже на вспышку сверхновой: ошеломляющим, волнующим, радостным. Оттого радостным, что не виделось Олесе преград, чтобы им быть вместе.

Кстати, по паспорту он значился Иваном Алексеевичем Николаевым, но все его звали Ян или Янек – с его подачи, естественно. Он был тщеславен, совсем чуть-чуть, но Олесе это было заметно.

Или, если заметно, то уже не чуть-чуть?

Но она прощала ему эту слабость как общечеловеческую.

До сих пор она помнит их первую встречу. Редакция «Путей и троп» занимала часть второго этажа бизнес-центра, а ей понадобилось подняться на третий, чтобы у Алика Толубеева, дизайнера глянцевого айтишного журнала, слить на флешку хитрую прогу, которую тот наотрез отказался прислать ей через интернет. Там она и застала Яна, зашедшего перекинуться парой слов с бывшим однокурсником по пути от потенциального нанимателя на выход. С нанимателем они тогда ни о чем не договорились, но было время, когда Янек не уставал повторять, что те полчаса, потраченные на пустое собеседование, плюс дорога туда и обратно окуплены во сто крат встречей с девушкой его мечты. Подразумевай – с Олесей.

Раньше при этом воспоминании Олесю окатывала теплая волна счастья. Сейчас – щемящая боль и, пожалуй, была в этой боли некая часть стыда.

Когда Ян в первый раз ее ударил, ей тоже было стыдно. Но это потом, некоторое время спустя. А сначала было больно и было страшно.

Схватившись за огнем горевшую щеку, она с недоуменным ужасом взглянула на любимого. И натолкнулась на самодовольную улыбку незнакомого чужого человека, на лице которого светилась одна лишь ликующая мстительная злоба.

Слезы брызнули – не от боли, а от острой обиды. В голове воцарился сумбур. Она не могла понять, что произошло.

Почему? За что?! Я же так тебя люблю, милый!.. Так люблю!.. Как ты мог меня ударить, если я тебя так люблю?.. Не понимаю!..

Был какой-то пустяковый спор по совершенно ничтожной причине, вечером, после ужина. Олеся пожалела, что его затеяла. Ян взъярился. Моментально, неожиданно, пугающе.

Остыл он довольно быстро. Как ни в чем не бывало, отправился к компьютеру. Олеся закрылась в ванной плакать. Он ее не пытался оттуда вытащить, хотя она ждала. Спать легла на диванчике в кухне. Долго не могла успокоиться, размышляя, как оценить происшедшее, и как ей вести себя дальше.

Самое поганое – на донышке души затаился страх. Олеся теперь боялась этого человека.

Наутро были от него извинения и сожаления, и оправдания, и она начала надеяться, что все не так плохо. Но его оправдания быстро перешли в обоснования, и этим он примирение испортил. А в завершение проговорил: «Кстати, ты сама виновата. Могла бы и не задираться с мужчиной». И улыбнулся торжествующе – последнее слово опять за ним.

К его несправедливым придиркам и обидным репликам Олеся успела притерпеться за год – обращала в шутку или притворялась, что не расслышала. Но сегодня ведь совсем другое дело, верно?

И она произнесла приготовленную бессонной ночью фразу: «Если это повториться, нам придется расстаться».

На скулах любимого заходили желваки. Он кисло улыбнулся. Олеся давно заметила, что ему невыносимо ощущать себя виноватым. «Пора на работу, – бодро проговорил он. – Подбросить не смогу, сегодня мне в другую сторону».