Темный карнавал

По голосу она была одновременно усталой, счастливой, мечтательной и далекой.

– Это я, Тимоти, – прошептал он.

– Я знаю, – помедлив, ответила она.

– Где ты сейчас, Сеси?

Он повторил свой вопрос дважды, и она ответила:

– Далеко, если отсюда – на западе. В Калифорнии. Я в Имперской долине, на Солтон-Си[4 - Солтон-Си (англ. Salton Sea) – соленое озеро в области внутреннего стока на юге штата Калифорния, США. – Прим. пер.]. Здесь грязевые вулканы, пар и тишина. Я – жена фермера, сижу на деревянном крыльце. Смотрю, как медленно садится солнце.

– И как там, Сеси?

– Слушаю, как разговаривают грязевые вулканы, – медленно, как на проповеди в церкви, произнесла она, – пар выталкивает грязь наружу, и надуваются пузыри – они похожи на серые лысые головы, плавающие в горячем сиропе. Надуваются и лопаются, как резиновая пленка – как будто чмокают мокрыми губами. И оттуда выстреливают струйки пара. И пахнет серой и гарью. И древностью пахнет. Потому что здесь обитали динозавры. Целых десять миллионов лет.

– Они ведь уже того, да, Сеси? Динозавры?

Губы Сеси шевельнулись.

– Да, они того. Совсем того, – сказала она, сонно растягивая слова, при этом на ее лице двигался только рот. Больше ничего не двигалось – вся остальная Сеси была совершенно неподвижна. – Скажи, Тимоти, ты видел когда-нибудь, как опускается верх кабриолета? Это очень похоже на то, как здесь темнеет. Солнце садится в мелководье между горами – и как будто стягивает следом за собой темное покрывало. Я прямо сейчас это наблюдаю, из головы этой женщины, сквозь дырочки в ее черепе. Мне все равно, как ее зовут. Я просто наслаждаюсь здесь тишиной. Море такое спокойное, неподвижное. Прямо пугающе неподвижное. И пахнет солью. Я ее вдыхаю. А надо мной в небе вышли первые звезды. И там, среди них плывут бомбардировщики и истребители. Очень похожие на птеродактилей с огромными крыльями. А чуть подальше из ямы торчит железная шея парового экскаватора – как будто металлический бронтозавр поднял голову, замер и смотрит вверх на летящих алюминиевых рептилий. Такие у меня тут доисторические штуки. И запахи. Доисторических блюд. И тишина, прямо удивительная тишина…

– И сколько ты пробудешь в этой женщине, Сеси?

– Пока не наслушаюсь, не насмотрюсь и не надышусь. И пока хоть как-то не изменю ее жизнь. Жить в ней – не то же самое, что жить где-нибудь еще в этом мире. Ее долина с деревянным домиком – это рассветный мир. Черные горы с трех сторон – на западе, на севере и на юге, а внутри – огромная мрачная долина. И две бетонные дороги вдоль моря, опустевшего после войны. На них, где-то раз в полчаса, появляется свет фар – когда проезжает какая-нибудь машина. А дальше опять смыкается темнота. Я весь день сижу на крыльце и смотрю, как движутся тени от деревьев, а потом соединяются и на закате превращаются в одну большую ночь. Я жду, когда муж вернется из города. Передо мной – берег и море, соленое и бесшумное. Иногда прыгнет рыба – сверкнет чешуей в свете звезд – и падает обратно. Долина, море, машины, крыльцо, кресло-качалка, я – и тишина.

– А сейчас что, Сеси?

– Я встаю, – сказала она.

– Да?

– Спускаюсь с крыльца к грязевым вулканам. У меня над головой пролетает еще один самолет, он шумит во всех направлениях, в которых вращаются винты. Они разрушают тишину, и их звук проникает в мои кости.

– А сейчас?

– Теперь я иду по дощатому настилу туда, где до войны стояли туристы, чтобы смотреть, как лопаются серые пузыри. Иду медленно, ноги стучат по доскам.

– А сейчас?

– А сейчас я стою в испарениях серы. Передо мной булькают пузыри. Кто-то пронзительно кричит. Это птица. Я теперь в птице! Я в ней лечу! У меня теперь новые глаза-бусинки, через них тоже что-то видно. Вижу женщину внизу, на дощатом настиле. Она делает шаг. И еще шаг, и еще. Туда, в грязевой вулкан! Слышу звук, как будто большой камень упал в вязкую глубину! Мое птичье тело продолжает летать и кружить, не обращая внимания на этот звук. Спускаюсь ниже, вижу белую руку с растопыренными пальцами, она похожа на паука, извивается и исчезает в луже серой лавы. Лава смыкается над ней. А сейчас я лечу домой, вот прямо сейчас! – Что-то толкнулось в окно, и Сеси разом открыла глаза – в них было столько счастья и восторга, что казалось, они светятся. – А сейчас я дома! – сказала она.

Сеси лежала на подушке, а глаза ее блуждали по сторонам. Наконец она увидела Тимоти.

– Ну как Праздник Возвращения – идет? – спросила она.

– Да, все там.

– А ты почему здесь? – Она взяла его за руку. – А? – Она прищурилась. – Ладно, давай, спрашивай. Ты ведь хотел что-то спросить? Для этого пришел?

– Да не хочу я ничего спрашивать, – сказал он. – Ну, то есть почти ничего… Нет, я хочу, Сеси! – И слова полились из него сплошным потоком. – Я хочу что-нибудь с этим сделать… я хочу что-то такое сделать на этом празднике, чтобы они все обратили на меня внимание. Я хочу… чтобы быть таким же, как они, чтобы они приняли меня к себе… Но я не могу ничего такого сделать и чувствую себя совершенно по-дурацки. Сеси… Я подумал, а вдруг ты могла бы…

– Могла бы, – сказала она, закрыв глаза и улыбаясь где-то внутри себя, – встань прямо и не двигайся. – Он повиновался. – А теперь закрой глаза и отбрось все свои мысли.

Он встал очень прямо и постарался ни о чем не думать – или хотя бы подумать о том, что ни о чем не думает, хоть так.

Она вздохнула.

– Ну что, спускаемся, Тимоти?

И, как рука в перчатке, Сеси оказалась внутри него.

– Смотрите, вы все! – крикнул он.

С этими словами Тимоти поднял хрустальный стакан теплого красного вина. Это было вино, которое перегоняли вены, а мускулистые сердца, сокращаясь, прокачивали через мыслящие мозги.

Тимоти поднял свой стакан так высоко, что теперь весь дом смотрел только на него. Эй вы, тети, дяди, кузены, братья, сестры!

И выпил его весь до дна.

После этого он помахал рукой своей Сестре Лоре. Он выдержал ее взгляд, а потом что-то сказал ей – тихо, но таким голосом, что она впала в ступор и замолчала. Он шел к ней и чувствовал себя высоким, огромным, как деревья за окнами. Праздник приостановил свой водоворот и замер в ожидании. Из всех дверей выглядывали лица. Никто не смеялся. На лице Матери было написано изумление. Отец выглядел озадаченным, но было видно, как с каждой секундой его все сильнее переполняет гордость и удовлетворение.

Тимоти взял Лору за руки, и она не сопротивлялась ему – глаза ее словно остекленели. Он что-то сказал и осторожно откинул ее голову назад, обнажив длинную белую шею.

Осторожно потянулся к вене у нее на шее – и прикусил ее.

Пламя свечей пьяно покачнулось. Наверху, по крыше, прокатился порыв ветра. Родственники смотрели во все глаза, потом заходили с другой стороны – и снова смотрели.

Тимоти отпустил Лору, повернулся, сунул в рот поганки – заесть, проглотил, а потом хлопнул себя руками по бокам – и рванулся вверх.

– Смотри, Дядя Эйнар! Сейчас я, наконец-то, полечу!

Сейчас! Его руки потянулись сами собой… Ноги зашагали, раз, два… Промелькнули лица…

Еще даже не успев осознать, что он уже наверху лестницы, Тимоти услышал откуда-то снизу окрик Мамы:

– Тимоти, стой!

– Эгей! – крикнул Тимоти и прыгнул с самого верха, беспорядочно мотая руками!

В середине полета крылья, которые у него (как он думал) были, растворились. Тимоти закричал.

Дядя Эйнар поймал его на руки.

Тимоти был бледен, его трясло. И из губ его сразу же вырвался не принадлежащий ему голос:

– А это Сеси! А это Сеси! – пропищал голос. – Сеси! Милости прошу всех ко мне! Наверху, первая комната слева!

После этого голос принялся заливисто хохотать, а Тимоти тщетно пытался побороть этот смех губами и языком.