Под грифом «Совершенно секретно»

Чего-то хотелось.

И тут он встретил ЕЁ. Ее звали Галочка Васнецова.

В голове у Вани сразу родились строки: «Я встретил вас, и все былое…[2 - Ф. Тютчев «К Б.»]» Но потом он вспомнил, что кто-то уже когда-то нечто подобное сочинил. (Ведь мама, продолжая выполнять обещание, данное Екатерине Дмитриевне, дисциплинированно читала ему весь школьный курс по литературе). Тогда он взял ручку и смело вывел в тетради: «Я помню чудное мгновенье…[3 - А. С. Пушкин «К Анне Петровне Керн»]» и тут же отбросил ручку в сторону.

Нет, вдохновение не отказало ему (тогда он еще и не знал, что у писателя должно быть это самое «вдохновение») – он понял, что все красивые строки, которые могли бы тронуть девушку его мечты, уже кем-то написаны.

В отчаянии он достал все свои стихи и разодрал их в клочья.

Мама была в шоке. Папа напоил ее валерьянкой и сказал, что еще ни один знаменитый писатель не получил известности при своей жизни. От этого заявления маме стало еще хуже, и они с папой решили, что лучше ребенку взяться за ум и выбрать какую-нибудь более спокойную профессию, которая будет доставлять радость и маме, и папе, и принесет свои плоды еще при жизни их драгоценного отпрыска.

Неожиданно на помощь пришла та самая Галочка Васнецова. Она предложила Ивану поступить вместе с ней в педагогический институт – профессия благородная, ни к чему не обязывающая: пришел, рассказал, опросил, поставил определенное количество пятерок, двоек (сколько разрешит начальство) и продолжай заниматься тем, что тебе нравится.

Иван согласился, подналег на литературу, с которой благодаря маме уже неплохо познакомился и осенью стал студентом первого курса. Вместе с Галочкой.

Ах, Галочка! Галочка… По ночам она являлась к нему во сне. Его лихорадило, он просыпался весь в поту и подолгу не мог снова сомкнуть глаз, все думая и думая о ней. На лекциях он наблюдал, как она сосредоточенно хмурила брови, как время от времени, забывшись, словно маленькая, грызла кончик своей ручки… О, как бы ему хотелось быть кончиком этой ручки, чтобы его касались ее мягкие розовые губки, впивались в него ее острые зубки…

Возвращался он на грешную землю лишь после очередного окрика преподавателя:

– Костров! В чем дело? Почему вы еще не записали ни строчки? Вам все это уже известно? Так, может быть, пойдете и расскажете нам об истории, современном состоянии и перспективах развития филологии? Нет? Очень жаль…

Галочка вступалась за него. Она плела что-то о сложном заболевании глаз, о том, что она пишет лекции под копирку (оказалось, что она действительно так и делала!), что на экзамене Костров обязательно продемонстрирует отличные показатели.

Короче, Галочка заменила Ивану и маму, и Елену Дмитриевну, и, в некотором смысле, Олимпиаду Львовну, так как исключительно благодаря ее стараниям и благотворному, как говорила мама, влиянию Иван Костров все-таки окончил педагогический институт, женился на Галочке и пошел работать в школу.

На деле все оказалось и того проще, чем когда-то описывала его жена. В школе его любили прежде всего за то, что он был мужчиной. Вскоре он стал украшением всех школьных мероприятий. Вспомнив о своем школьном детстве, он принялся выпускать еженедельную стенгазету, чем окончательно покорил сердца работниц народного образования.

Директриса, Ольга Николаевна, с придыханием говорила о том, какой талантливый и перспективный этот молодой учитель по фамилии Костров. Даже не посетив ни одного из его уроков, она всем смело рассказывала, что они «просто сказка» и утверждала, что все должны брать пример с этого замечательного педагога.

Мама и папа были счастливы, Галочка то и дело краснела от удовольствия, а Иван, освоившись на новом месте, решил вернуться к творчеству. Стихи он хоть и пописывал для своей стенгазеты, но уже считал их детской забавой – штанишками на лямках, из которых он давно вырос. Он писал рассказы, которые никому не показывал, но в конце концов решил написать некое большое эпохальное произведение. Про себя он называл его автобиографическим романом и, как в детстве, уже видел перед собой ослепляющий блеск софитов, взволнованных почитателей своего таланта и красотку-ведущую одного из новостных телеканалов.

– Неужели все, что описано вами, правда? – прижимая руки к груди и почти касаясь алыми губами черного микрофона спрашивала его она.

– Да-а-а… – степенно растягивая слова многозначительно произносил лауреат всех возможных и невозможных конкурсов. – Все это мне лично пришлось пережить…

Что он напишет, и о чем еще, помимо его самого, будет его роман, Иван пока не знал, но точно был уверен в том, что это будет нечто грандиозное, заслуживающее всеобщего признания и уважения.

Он тщательно обдумывал сюжет своего будущего шедевра. Обдумывал во время уроков, пока его ученики читали параграфы учебника, обдумывал в машине, когда Галочка везла его домой, дома тоже обдумывал, пока она готовила ужин, а затем мыла посуду.

Хорошенько все обдумав, Иван Сергеевич пришел к выводу, что вряд ли кому будет интересно читать про его первые опусы типа: «А ну-ка, в ряд! Шагай отряд!» и о том, как хорошо к нему относилась Екатерина Дмитриевна и, как мама поддерживала все его начинания, и, как Галочка писали за него курсовые, поэтому он решил все немного приукрасить. Чуть-чуть. Кто докажет, что остальное тоже так не делают? В конце концов он пишет художественное произведение, а в художественном произведении возможны разные художественные допущения ради художественности этого произведения. Вот. Не даром ведь он окончил филологический факультет – поднабрался там разных мудростей, что-то да понимает!

Неожиданно пришло то самое вдохновение, о котором он узнал в стенах института и которое ему раньше совершенно не требовалось. Оказалось, при помощи вдохновения все пишется как бы само собой: слова льются чистым говорливым потоком и выстраиваются в правильные сложносочиненные и сложноподчиненные предложения. Кроме того, он понял, что проза весьма выгодно отличается от поэзии: не надо сидеть и думать над ритмом и рифмой. (Хотя Ваня никогда особо этим не мучился – рифмы приходили сами собой, как будто он родился вместе с этим самым вдохновением. «Вдохновение – мое второе имя!» – гордый собою, подумал он и решил, что надо бы запомнить эту фразу и произнести ее когда-нибудь на встрече с читателями или беседе с журналистами).

Итак, он вдохновенно врал на протяжении нескольких часов, а когда глаза начали понемногу слипаться, а мысли путаться, пошел спать.

Галочка уже давно спала, подложив под румяную щечку свою маленькую пухлую руку.

«Какая же она у меня все-таки миленькая, – подумал Иван Сергеевич. – Надо завтра, когда буду писать про свою любовь, придумать какой-нибудь жаркий роман с известной актрисой… или поэтессой?.. Ну, да завтра видно будет!» – решил он и аккуратно, чтобы не разбудить Галочку, скользнул под одеяло.

***

Ему снилось что-то очень приятное, он улыбался, но внезапно, как это часто случается во сне, все изменилось. Он почувствовал сильный жар, ему показалось, что он попал в ад и черти решили поджарить его на большой чугунной сковороде. Он засучил ногами, отпихивая от себя эту жуткую раскаленную сковородку. Услышал громкий разноголосый смех и… проснулся.

– Хорошо покатался? – спросил бритый «под ноль» конопатый подросток с подбитым глазом, наклоняясь к нему и обдавая какой-то тухлятиной изо рта. За его спиной маячили такие же бритые головы и широко улыбающиеся лица совершенно незнакомых Ивану Сергеевичу мальчишек.

Пальцы ног болели, и будущий великий писатель посмотрел на свои голые ноги, выглядывающие из-под одеяла – между большим и следующим пальцем торчали обгоревшие спички.

«Кажется, меня прокатили на «велосипеде», – сообразил он, вспоминая эпизод, который совсем недавно описывал в своей будущей книге. О такой «шутке» ему рассказал его бывший однокурсник, отслуживший два года в армии.

Иван Сергеевич в недоумении огляделся. Он проснулся в большой светлой комнате, сплошь заставленной кроватями в окружении пацанов, которые явно над ним издевались.

«Это всего лишь еще один сон, – подумал начинающий писатель, вновь забираясь с головой под одеяло. – Надо попытаться снова уснуть, и тогда присниться что-то хорошее… То есть, как это «снова уснуть», если я все еще сплю?» – неожиданно спросил он сам себя. Но ничего не успел себе ответить, так как в этот момент раздался некий странный сигнал, похожий одновременно на гудок автомобиля, гудение водопроводного крана и предсмертный хрип старого дракона.

Находясь под одеялом, Иван Сергеевич ничего не видел, но услышал топот множества ног. Потом кто-то рывком открыл дверь, так, что она отлетела к стене и хорошенько наподдала ей своей железной ручкой. Побелка печально осыпалась с раненой стены. Раздался стук каблучков, и наступила мертвая тишина.

Иван осторожно выглянул из-под одеяла и нос к носу столкнулся со своей бывшей классной руководительницей, Екатериной Дмитриевной. Во всяком случае, с кем-то очень похожим на нее. У женщины были такие же темно-каштановые волосы, убранные в высокий пучок – так всегда причесывалась его учительница; такие же большие квадратные очки, но сквозь линзы этих очков на Ивана смотрели зло прищуренные совершенно чужие страшные глаза.

– Доброе утро, Костров, – проговорили «Екатерина Дмитриевна» противным вкрадчивым голосом. – У всех построение, а ты все соизволишь в кроватке нежится?

– Здрасьте, Екатерина Дмитриевна… – оторопело пробормотал Иван Сергеевич с удивлением разглядывая своего воскресшего педагога. Кажется, пару лет назад они с женой ходили на ее похороны, и он даже произнес написанную Галочкой речь по поводу ее кончины. – А вы разве не умерли?..

– Ах, вот какие замечательные сны тебя снятся! – с сарказмом в голосе воскликнула его классный руководитель. – Да-а-а… понимаю теперь, почему тебе так не хочется просыпаться! Так вот: не дождешься!

Она резко сдернула с него одеяло.

– Живо в строй! После уроков пойдешь драить туалеты! Коновалов, проследи!

– Так точно! – из первого ряда выстроившихся вдоль кроватей мальчишек сделал шаг вперед тот самый с подбитым глазом.

Фамилия показалась Ивану Сергеевичу знакомой, но он не успел вспомнить, где слышал ее – Екатерина Дмитриевна ловко ухватила его за ухо и поволокла к строю замерших около кроватей пацанов.

Педагог, учитель, проработавший уже целый год в школе, хотел было возмутиться, остановить этот жуткий беспредел, но тут обнаружил, что едва достает до плеча своей низенькой в общем-то учительнице, что одет он в широкие «семейные» трусы черного цвета и белую майку-алкоголичку. Тот же наряд он видел и на всех остальных мальчишках. Уже абсолютно ничего не понимая, Иван Сергеевич встал в строй и приступил к выполнению упражнений утренней зарядки, потом вместе со всеми поплелся в большую умывальную комнату. В зеркале, тянущемся вдоль целого ряда умывальников, вместо собственного отражения он увидел лопоухого мальчишку, стриженного «под ноль» с большими испуганными глазами.

Со всех сторон на него сыпались тычки и подзатыльники. Казалось, для всех он был здесь личным врагом, с которым им всем не терпелось расправиться и, если не убить, то как-то побольнее стукнуть, посильнее оскорбить и обидеть.

С ужасом Иван Сергеевич понял, что каким-то странным образом оказался героем того самого романа, над которым работал перед тем, как лег спать – сбывалось все до самых мельчайших подробностей: он поскользнулся на ловко брошенном ему под ноги куске мыла, в тюбике для пасты обнаружился клей, к концу умывания его трусы и майка были насквозь мокрыми, но ему не разрешили переодеться.

На завтрак им подали клейкую невкусную массу, называемую «каша» и жидкий несладкий чай. Девчонки за соседним столом хихикали, то и дело показывая пальцами на его мокрые от трусов брюки. Екатерина Дмитриевна (угораздило же его дать придуманной им грымзе имя этого замечательного педагога!) прохаживалась между рядами и грозно зыркала на учеников. При всем при этом она, кажется, совершенно не обращала внимание на продолжавшие сыпаться на Ивана тычки и затрещины, но, как только он решил ответить одному из своих обидчиков, ее цепкие пальцы вновь с силой обезьяньей хватки вцепились в его ухо и поволокли мальчика в угол, где он и оставался до начала занятий.

Во врем уроков дела тоже шли не лучшим образом. Ваня с тоской вспоминал те времена, когда Екатерина Дмитриевна, настоящая Екатерина Дмитриевна, а не эта созданная его больным воображением подделка, снимала его с уроков, и они вместе с другими членами редколлегии обсуждали тему очередной стенгазеты.

В этот раз ему пришлось высидеть все от звонка до звонка в прямом смысле этого слова. Он ничего не помнил, да и мало что знал из курса школьной программы, поэтому, понятное дело, что двойки так и сыпались в его дневник на уроках, как удары и щелчки на его голову на переменах.

После обеда, который – стоит ли об этом говорить! – был совершенно невкусным, да и часть его стараниями его соседей по столу оказалась на штанах Ивана Кострова и за шиворотом… Так вот, после обеда наступил сущий ад: мытье туалетов под руководством этого самого Коновалова.

Ваня вспомнил его. Он оказался тем самым двоечником и прогульщиком, которого он ни раз продергивал в своей стенгазете, единственным, кого Иван Сергеевич полностью списал «с натуры». Такой же задиристый и мстительный бездельник. Но если на настоящего Коновалова можно было найти какую-никакую управу – на какое-то время после выхода стенгазеты или проработки на общем собрании, а уж тем более на педсовете он утихал – то этот был любимчиком лже-Екатерины и полным отморозком.

Не будем перечислять все те унижения и оскорбления, которым подвергся Ваня во время этого и без того унизительного для мальчика его возраста занятия. Результатом всего этого стало решение: бежать. Дождаться ночи и бежать. Куда угодно, куда глаза глядят! Лишь бы подальше от этого кошмара!