Ким

Лама топтался у открытой двери переполненного вагона третьего класса.

– Не лучше ли пойти пешком? – нерешительно промолвил он.

Дородный ремесленник-сикх высунул наружу бородатое лицо.

– Боится он, что ли? Не бойся! Помню, я сам раньше боялся поезда. Входи! Эту штуку устроило правительство.

– Я не боюсь, – сказал лама. – А у вас найдется место для двоих?

– Тут и для мыши места не хватит, – взвизгнула жена зажиточного земледельца – джата индуистского вероисповедания из богатого Джаландхарского округа.

В наших ночных поездах меньше порядка, чем в дневных, где очень строго соблюдаются правила, требующие, чтобы мужчины и женщины сидели в разных вагонах.

– О мать моего сына, мы можем потесниться, – промолвил ее муж, человек в синей чалме. – Возьми ребенка. Это, видишь ли, святой человек.

– Я уж и так семью-семьдесят свертков на руках держу! Может, пригласишь его сесть ко мне на колени, бесстыдник?

От мужчин только этого и дождешься! – она огляделась кругом, ожидая сочувствия. Проститутка из Амритсара, сидевшая у окна, фыркнула из-под головного покрывала.

– Входи! Входи! – крикнул жирный ростовщик-индус с обернутой в ткань счетной книгой под мышкой и добавил с елейной улыбкой: – Надо быть добрым к беднякам.

– Ну да, за семь процентов в месяц под залог нерожденного теленка, – промолвил молодой солдат-догра, ехавший на юг, в отпуск.

Все рассмеялись.

– Он пойдет до Бенареса? – спросил лама.

– Конечно. Иначе к чему нам ехать в нем? Входи, а то останемся, – кричал Ким.

– Глядите! – взвизгнула амритсарская девица. – Он никогда не ездил в поезде. О, глядите!

– Ну, лезь, – промолвил земледелец, протягивая большую смуглую руку и втаскивая ламу. – Вот и ладно, отец.

– Но… но… я сяду на полу. Сидеть на лавке противно уставу, – говорил лама. – К тому же у меня от этого затекают ноги.

– Я говорю, – начал ростовщик, поджимая губы, – что нет ни одного праведного закона, которого мы не нарушили бы из-за этих поездов. К примеру, вот мы сидим здесь с людьми всех каст и племен.

– Да, и с самыми непристойными бесстыдницами, – промолвила его жена, хмурясь на амритсарскую девицу, строившую глазки молодому сипаю.

– Я говорил, лучше бы нам ехать по тракту, в повозке, – сказал муж, – тогда бы мы и денег немного сберегли.

– Ну да, чтобы за дорогу истратить на пишу вдвое больше того, что удалось бы сберечь. Об этом говорено и переговорено десять тысяч раз.

– Еще бы, десятью тысячами языков, – проворчал он.

– Уж если нам, бедным женщинам, и поговорить нельзя, так пусть нам помогут боги! Ох! Он, кажется, из тех, что не должны смотреть на женщину и отвечать ей. – Лама, связанный своим уставом, не обращал на нее ни малейшего внимания. – А ученик тоже из таких?

– Нет, мать, – выпалил Ким, – если женщина красива, а главное – милосердна к голодному.

– Ответ нищего, – со смехом сказал сикх. – Сама виновата, сестра!

Ким умоляюще сложил руки.

– Куда ты едешь? – спросила женщина, протягивая ему половину лепешки, вынутой из засаленного свертка.

– До самого Бенареса.

– Вы, должно быть, скоморохи? – предположил молодой солдат. – Не покажете ли нам какие-нибудь фокусы, чтобы скоротать время? Почему этот желтый человек не отвечает?

– Потому, что он святой, – свысока произнес Ким, – и думает о вещах, которые для тебя сокрыты.

– Это возможно. Мы, лудхиянские сикхи, – он раскатисто проговорил эти слова, – не забиваем себе головы богословием. Мы сражаемся.

– Сын брата моей сестры служит наиком (капралом) в этом полку, – спокойно промолвил ремесленник-сикх. – В этом полку есть роты из догр. – Солдат воззрился на него, ибо догры другой касты, чем сикхи, а ростовщик захихикал.

– Для меня все одинаковы, – сказала девица из Амритсара.

– Этому можно поверить, – язвительно фыркнула жена земледельца.

– Да нет же, но все, что служат сиркару с оружием в руках, составляют братство, если можно так выразиться. Братство касты – это одно, но кроме этого, – она робко огляделась кругом, – есть узы палтана – полка, не правда ли?

– У меня брат в джатском полку, – сказал земледелец. – Догры – хорошие люди.

– По крайней мере, сикхи твои держались такого мнения, – проговорил солдат, хмурясь на сидевшего в углу безмолвного старика. – Именно так думали твои сикхи, когда две наши роты пришли им на помощь в Пирзаи-Котале; восемь афридийских знамен торчали тогда на гребне. С тех пор еще и трех месяцев не прошло.

Он рассказал о военных действиях на границе, во время которых догрские роты лудхиянских сикхов хорошо себя показали.

Амритсарская девица улыбнулась; она понимала, что рассказчик стремится вызвать ее одобрение.

– Увы! – произнесла жена земледельца, когда солдат кончил. – Значит, деревни их были сожжены и маленькие дети остались без крова?

– Они уродовали наших убитых. После того как мы, солдаты сикхского полка, проучили их, они заплатили большую дань. Вот как все это было… Это что? Не Амритсар ли?

– Да, и здесь прокалывают наши билеты, – сказал ростовщик, шаря у себя за кушаком.

Фонари бледнели при свете зари, когда контролер-метис начал обход. На Востоке, где люди засовывают свои билеты во всякие необычные места, проверка билетов тянется долго. Ким показал свой билет, и ему велели выходить.

– Но я еду в Амбалу, – заспорил он, – я еду с этим святым человеком.

– Можешь ехать хоть в джаханнам, мне-то что? Этот билет только до Амритсара. Пошел вон!

Ким разразился потоком слез, уверяя, что лама ему отец и мать, что он, Ким, опора его преклонных лет и что лама умрет без его помощи. Весь вагон упрашивал контролера смилостивиться (особенное красноречие проявил ростовщик), но контролер вытащил Кима на платформу. Лама моргал глазами: он не в силах был понять, что происходит, а Ким еще громче рыдал за окном вагона.

– Я очень беден. Отец мой умер, мать умерла. О милостивцы, если я здесь останусь, кто будет ухаживать за этим стариком?

– Что… что это такое? – повторял лама. – Он должен ехать в Бенарес. Он должен ехать со мною вместе. Он мой чела. Если нужно уплатить деньги…

– О, замолчи! – прошептал Ким. – Разве мы раджи, чтобы швыряться добрым серебром, когда люди вокруг так добры.