Собачьи истории
Тюленя хватало ненадолго, ведь каждый рот в посёлке имел право на долю; от туши не оставалось ни костей, ни жил, ни шкуры. Люди ели корм, припасённый для собак, собакам же Аморак бросала обрезки шкур, которыми летом обтягивали жилища; теперь обрезки, завалявшиеся под нарами, шли в дело, и от такой кормёжки собаки всё выли и выли; псы заходились голодным воем, едва продрав глаза. О том, что голод подступает, говорил и огонь в очагах. В сытые времена, когда жира вдосталь, пламя над корытцами из камня поднималось фута на два – жаркое, весёлое, маслянистое. Теперь огонь едва достигал шести дюймов113; Аморак неусыпно следила за меховым фитилём и приминала его, когда огонь невзначай разгорался ярче, чем следовало, и вся семья с тревогой следила за её рукой. Темнота и так окружает любого инуита шесть месяцев кряду, вот почему так страшна ему темнота, вот почему от тусклого пламени дрожь и смятение пробираются в душу.
Но худшее ждало впереди.
Ночь за ночью ненакормленные собаки рычали и лязгали зубами в своём туннеле, подползали к выходу взглянуть на холодные звёзды и принюхаться к свежему ветру. Стоило смолкнуть собачьему вою, и воцарялась тишина, тяжёлая, плотная, как заваливший двери сугроб, и люди слышали стук крови у себя в ушах, слышали, как бьётся сердце: звуки были громкими, как удары в шаманский бубен над снежной гладью. Как-то ночью Котуко-пёс, весь день бывший в упряжке непривычно хмурым, вдруг подскочил и ткнулся носом в колени Котуко. Котуко потрепал пса, но тот продолжал слепо совать морду вперёд и вилял хвостом. Проснувшийся Кадлу ухватил пса за крупную, как у волка, голову и в упор посмотрел в остекленевшие глаза. Пёс поскуливал, словно боялся чего-то, и дрожал между коленями Кадлу. Потом шерсть на загривке у Котуко-пса вздыбилась, он зарычал, будто почуял у дверей чужака, и вдруг зашёлся в радостном лае, стал кататься у ног хозяина и по-щенячьи покусывать его за сапог.
– Что с ним? – спросил Котуко, которому сразу стало не по себе.
– Это хворь, – ответил Кадлу. – Собачья хворь. Котуко-пёс задрал морду и безудержно завыл.
– Раньше я такого не видел. А что теперь будет? – спросил Котуко.
Кадлу слегка пожал плечами и двинулся в угол, где лежал его короткий охотничий гарпун. Взглянув на охотника, здоровенный пёс снова взвыл и опрометью кинулся по коридору, а остальные собаки шарахнулись кто куда, давая ему дорогу. Оказавшись снаружи, пёс бешено залаял, словно взял след мускусного быка, и всё так же, с лаем, прыжками, ужимками скрылся с глаз. Это была не водобоязнь, пёс просто повредился рассудком114. Холод, голод и, главное, мрак подействовали на собачий разум, а захворай хоть один пёс в упряжке, и дальше болезнь переносится со скоростью лесного пожара. На другой день на охоте заболела ещё одна собака – стала кусаться, биться в постромках – и Котуко тут же прикончил её. Потом большой чёрный пёс, ходивший прежде в вожаках, вдруг залаял, словно учуял след северного оленя; когда его отцепили от питу, он тотчас вцепился в глотку ближайшему торосу и тут же, прямо в упряжи, удрал вослед молодому вожаку. После этого собак запрягать не решались. Они могли понадобиться для другого, и сами это чувствовали; хотя их держали на привязи и кормили с руки, в глазах псов застыли страх и отчаянье. Словно затем, чтобы стало совсем худо, старухи вспомнили сказки про духов и объявили, что им виделись призраки погибших в прошлую осень охотников, и призраки эти предрекали ужасные напасти.
Котуко грустил о потере своего пса сильнее, чем о чём-либо другом: инуит страшно прожорлив, но умеет и голодать. И всё же голод, мрак, стужа, жизнь среди льдов подорвали силы мальчугана: в ушах его зазвучали голоса, стали мерещиться люди, которых на самом деле и в помине не было. Однажды ночью Котуко, без толку сидевший десять часов кряду у тюленьей отдушины, снял с ног перевязку и побрёл к посёлку; он сильно ослабел, голова его кружилась, он решил передохнуть и опёрся спиной о камень, чудом державшийся на ледяном выступе. Своим весом Котуко нарушил баланс: он едва успел отпрянуть, и каменная глыба, тяжело качнувшись, с пронзительным скрежетом сползла по ледяному откосу.
Этого для Котуко было достаточно. Его давным-давно убедили, что в каждой скале, в любом камне живёт хозяин (инуа); обычно считалось, что он похож на одноглазую женщину, торнак, и если такая торнак захочет подсобить человеку, то покатит ему вослед свой каменный дом и спросит, согласен ли он на её покровительство (летом, в оттепель, ледяные опоры подтаивают, и каменные глыбы катятся то здесь, то там, так что нетрудно понять, откуда появилась мысль о живых камнях). В ушах Котуко теперь, как и весь тот день, стучала кровь, и он решил, что торнак из камня говорит с ним. Добравшись домой, он был уже совершенно уверен, будто имел с ней долгую беседу, а так как все соплеменники считали такую вещь вполне возможной, то перечить Котуко никто не стал.
– Она мне сказала: «Я выпрыгну, выпрыгну на снег из своего дома», – кричал Котуко, посунувшись вперёд и обводя чуть освещённое жилище запавшими глазами. – Она сказала: «Я поведу тебя», Она сказала: «Я поведу тебя к славным тюленьим отдушинам». Завтра я отправляюсь в путь, и торнак поведёт меня.
Тут вошёл ангекок, шаман, и Котуко всё рассказал ему ещё раз. От повторения история хуже не стала.
– Следуй за торнаит (духами камней)115, и они добудут нам хорошей еды, – сказал ангекок.
Девочка с севера последние дни лежала возле огня, ела совсем мало, а говорила и того меньше, но когда Аморак и Кадлу на следующее утро снарядили для Котуко небольшие санки, чтобы тянуть их самому, без собак, нагрузили на них охотничьи доспехи сына и столько тюленьего жира и мороженого мяса, сколько смогли выделить, девочка взялась за лямку и храбро зашагала рядом с Котуко.
– Твой дом – мой дом, – объявила она, когда санки на костяных полозьях загремели, запрыгали у них за спиной в непроглядной полярной тьме.
– Мой дом – твой дом, – согласился Котуко, – но я думаю, что мы с тобой на пути к Седне.
Седной зовётся Владычица Подземелий, а инуиты верят, что каждый умерший целый год проводит в её страшных владеньях, прежде чем отправиться в Квад-липармиут, Блаженный Край, где нет морозов и где по первому зову подбегают жирные северные олени.
В посёлке не смолкали крики:
– Торнаиты говорили с Котуко. Они покажут ему чистый лёд. Он снова привезёт нам тюленя.
Голоса скоро растаяли в пустой ледяной мгле, а Котуко с девочкой плечом к плечу налегали на лямки, тянули тяжеленные санки или на руках переносили их через льды, двигаясь в сторону Ледовитого океана. Котуко уверял, что торнак из камня велела ему идти на север; на север они и шли, глядя на Туктукджунг – Созвездие Оленя, которое мы зовём Большой Медведицей.
Ни одному европейцу не проделать и пяти миль116в день по этому скопищу глыб и островерхих торосов. Но наши путники умели точным поворотом руки обвести санки вокруг тороса, единым рывком перебросить их через трещину во льду, они знали, сколько силы надо вложить в один-два удара наконечником копья, чтобы проложить путь в ледяном заторе, когда казалось, что дело безнадёжно. Девочка молчала, шла, упрямо нагнув голову, и мех росомахи, окаймлявший её горностаевый капюшон, наполовину скрывал скуластое смуглое лицо. Небо висело над ними чёрным бархатом, лишь на горизонте виднелись полосы, будто нарисованные алой индийской краской, и крупные звёзды сияли там, словно уличные фонари. Время от времени зеленоватая волна полярного сияния прокатывалась в пустоте поднебесья, вздувалась, как флаг на ветру, и пропадала, а то с треском мчался из тьмы во тьму метеор, оставляя за собой пучок искр. В такие мгновенья им виделись вздыбленные, изборождённые ледяные поля, преображённые странными красками: багрянцем, медью, синевой; в привычном же свете звёзд всё казалось одинаково застывшим и серым. Сентябрьские шторма, как вы помните, разбили и искорёжили лёд у берегов, и теперь всё здесь напоминало застывшее землетрясение. Всюду зияли трещины, овраги, целые провалы не меньше доброй каменоломни; глыбы и осколки льда примёрзли к дотоле ровным ледяным полям, виднелись обломки старого тёмного льда, загнанные напором ветра под ледяной панцирь и снова прорезавшиеся наружу, рядом теснились обкатанные ледяные валуны, зубчатые гребни из нанесённого ветром снега, наконец, ложбины площадью тридцать-сорок акров117, опущенные на пять-шесть футов118 ниже уровня льдов. Даже с небольшого расстояния торосы можно было принять за тюленей, моржей, перевёрнутые сани, группу охотников или огромного десятиногого Духа Белого Медведя; казалось, фантастические формы вот-вот оживут, а между тем не слышно было ни звука, ни намёка на эхо, ни малейшего шума. И в этой тишине, в этом безлюдье, где лишь всполохи внезапного света разрезали тьму, чтобы вновь в ней раствориться, – лишь санки и двое путников, навалившихся на лямки, двигались, как движутся предметы в ночном кошмаре – в кошмарном конце света на краю света…
Когда силы их покидали, Котуко строил то, что 119 охотники называют «полудомом»: совсем крошечную снежную хижину, куда путники забирались, прихватив походный светильник, и пытались разморозить тюленье мясо. Выспавшись, они снова трогались в путь и делали до тридцати миль в день, чтобы сместиться на пять миль120 к северу. Девочка всё время молчала. А Котуко то бормотал что-то под нос, то затягивал одну из песен, которым научился в Песенном Доме – песен летних, какие звучат на оленьей охоте или на ловле лосося – ни месту, ни времени года они никак не соответствовали. Иногда он объявлял, что слышит, как торнак ворчит на него, тогда Котуко яростно карабкался на сугроб, размахивал руками и что-то угрожающе вопил. Сказать по правде, в ту пору Котуко был на грани помешательства, но северянка верила, что дух-охранитель укажет ему путь, и всё будет хорошо. Поэтому её ничуть не удивило, когда в конце четвёртого перехода Котуко, чьи глаза пылали угольями, сказал, что торнак следует за ними по снегам в облике двухголовой собаки. Девочка взглянула, куда указывал Котуко; что-то действительно мелькнуло в лощине. Это что-то вовсе не походило на человека, но всякий знает, что торнаит любят прикинуться медведем, тюленем и так далее.
Это мог быть сам десятиногий Дух Белого Медведя или что-нибудь другое – Котуко и девочка так изголодались, что на зрение полагаться уже не могли. Они никого не поймали в силки, не видели и следов дичи с тех пор, как покинули посёлок; пищи оставалось едва на неделю, а вдобавок надвигался шторм.
Полярный шторм может бушевать дней десять кряду, а оказаться в это время без крова равносильно смерти. Котуко построил снежный дом, достаточно просторный, чтобы туда влезли и санки (отрезать себя от припасов – не самое разумное), а когда он вставлял на место последний неровный кусок льда – замковый камень на крыше – то заметил, что в полумиле от постройки с небольшой глыбы льда на него уставилось Нечто. В туманной дымке казалось, что Нечто было сорока футов в длину и десяти в вышину, с двадцатифутовым121 хвостом; все очертания расплывались и дрожали. Девочке тоже привиделось Нечто, и она не вскрикнула, не ахнула, а тихо сказала:
– Это Квайкверн122. Что теперь будет?
– Он будет со мной говорить, – ответил Котуко. И нож для резки снега дрогнул в его руке, ибо даже верящий, что страшные, уродливые духи к нему расположены, редко желает, чтобы его ловили на слове. Квайкверн, кстати, это призрак огромной собаки без зубов и без шерсти; считают, что он живёт на крайнем севере, а в прочих местах является перед тем, как случится что-то важное. Дух может объявиться и к добру, и не к добру, но даже шаманы избегают говорить о Квайкверне. Именно он насылает на собак безумие. Как и у Духа Медведя, у него несколько лишних ног – их то ли шесть, то ли восемь – а Нечто, маячившее в тумане, имело гораздо больше ног, чем нужно любой обычной собаке.
Котуко и девочка не мешкая юркнули в хижину. Пожелай Квайкверн до них добраться, он в пыль разнёс бы снежный свод над их головами, но всё же куда спокойнее было знать, что целый фут123 снега отгораживает путников от зловещей тьмы. Свист штормового ветра походил на паровозный свисток; ветер дул три дня и три ночи, он ни на миг не сменил направления и ни на минуту не стих. Путники придерживали коленями каменную плошку, жевали полу-оттаявшее тюленье мясо и поглядывали на потолок, где за семьдесят два часа вырос изрядный слой сажи. Девочка ещё раз проверила остатки еды на санках – оставалось дня на два, не больше – а Котуко осмотрел железные наконечники к привязанному на тросик из оленьих жил гарпуну, нож, которым свежуют тюленя, и дротик для охоты на птиц. Больше заняться было нечем.
– Скоро мы уйдём к Седне, совсем скоро, – прошептала северянка. – Через три дня ляжем и отправимся к ней. Где же твоя торнак! Спой ей песню ан-гекока. пусть придёт.
Котуко затянул пронзительные, с завываньями, колдовские песни, и буря медленно улеглась. Он ещё пел, когда девочка вздрогнула, приложила к ледяному полу хижины руку в рукавице, а потом приникла к полу ухом. Котуко последовал её примеру, оба замерли, стоя на коленях и глаз не сводя друг с друга: они изо всех сил вслушивались. От обруча на птичьем силке, что лежал на санках, мальчуган отломил тонкую пластинку китового уса, разгладил её, опустил в лунку на ледяном полу и слегка утопил рукавицей. Китовый ус оказался почти таким же чутким, как стрелка компаса, ребята перестали вслушиваться и смотрели теперь только на кончик уса. Пластинка чуть дрогнула – самой незаметной на свете дрожью – поколебалась несколько секунд, потом замерла и задрожала вновь, на сей раз указывая в другую сторону.
– Слишком рано! – сказал Котуко. – Где-то далеко-далеко взломало лёд.
Девочка взглянула на пластинку и покачала головой.
– Это большой лёд, – сказала она. – Прислушайся, лёд под нами дрожит.
Когда они снова опустились на колени, то услышали странное глухое ворчанье, и толчки шли теперь прямо снизу. Казалось, будто слепой щенок повизгивает в мешке над очагом, а временами чудилось, словно на льду ворочают тяжёлый камень; то всё гудело, как барабан, то звук был слабый, глуховатый, как если бы где-то вдали затрубили в рог.
– Лёжа мы к Седне не уйдём, – сказал Котуко. – Это большой лёд. Торнак обманула. Мы погибли.
Сказанное может показаться нелепым, но наши друзья и вправду оказались лицом к лицу с опасностью. Трёхдневный шторм погнал глубинные воды Баффинова залива124 к югу, и они залили край обширного ледяного поля, простиравшегося от острова Байлот к западу. Одновременно сильное течение, огибающее пролив Ланкастер с востока, принесло на себе мили и мили того, что в этих краях зовётся паковым льдом125: ледяные глыбы, не смёрзшиеся в единое целое. Эти глыбы бомбардировали сплошной лёд, затопленный и местами подмытый штормовым морем. То, что слышали Котуко и девочка, было причудливым эхом ледовой битвы, вершившейся миль за тридцать, а то и сорок126, и пластинка из китового уса дрожала от тех же сотрясений.
Инуиты говорят: никто не знает, чего ждать, когда лёд проснулся после долгой зимней спячки; ледяные глыбы меняют форму почти так же быстро, как облака в небе. Этот шторм был настоящим весенним штормом, только налетел он раньше срока, и ждать от него можно было всего.
И всё же у путников отлегло от сердца. Если взломался большой лёд, то ждать и мучиться уже недолго. Духи, гоблины, ведьмы в ледолом собираются вместе, значит, к Седые можно отправиться бок о бок с этими загадочными существами, а такая мысль воодушевляет. Кода после шторма они покинули хижину, гул на горизонте нарастал с каждым мгновением, а крепкий лёд стонал и трещал вокруг.
– Оно всё ещё ждёт, – сказал Котуко.
На вершине сугроба не то стояло, не то сидело восьминогое Нечто, впервые возникшее три дня назад, и жутко завывало.
– Пойдём за ним, – сказала девочка. – Может, оно знает путь, что ведёт не к Седне.
Она схватилась за лямку, но задрожала от слабости. Нечто медленно заковыляло. Неуклюже карабкаясь на ледяные гребни, Нечто держало путь к западу, к суше, и ребята двинулись следом. А глухой гром от краёв льдины становился всё ближе. Береговой лёд на три мили127 в ширину трещал и разламывался во всех направлениях, огромные льдины в десять футов шириной и площадью от нескольких ярдов до двадцати акров128 сталкивались, ныряли, громоздились одна на другую или на не взломанный ещё край ледяного поля – и всё под ударами могучих волн, что сотрясали льдины и с пеной прокатывались меж ними.
Льдины-тараны составляли, так сказать, передовой отряд, брошенный морем на битву с береговыми льдами. Неумолчный грохот и удары ледяных глыб почти заглушали жуткий скрежет, с каким море загоняло куски пакового льда под крепкий ещё пласт – так поспешно суют игральные карты по край скатерти. На мелководье пласты льда громоздились один на другой. Нижние взрыхляли ил на пятидесяти футах129 глубины, и прозрачные волны отступали перед заиленными льдинами, пока новый напор не гнал их снова вперёд. Вдобавок к береговому и паковому льду шторм и течение принесли айсберги – настоящие плавучие горы; они плыли от берегов Гренландии или от северного побережья залива Мелвилл130. Айсберги двигались величаво, разбивали волны в белую пену; они надвигались на ледовые поля, словно флот былых времён под всеми парусами. Иной айсберг, готовый, казалось, сокрушить целый мир, беспомощно садился на мель, опрокидывался и валился в прихватившую ила пену, вздымая тучи мерзких брызг, в то время как другой, совсем не такой высокий и крупный, врезался в край ледового поля, раскидывал во все стороны тонны обломков и застревал, лишь пропахав борозду чуть не в милю131 длиной. Одни горы обрушивались на лёд подобно мечу и прорубали каналы с рваными краями, другие рассыпались градом многотонных обломков, и те долго катались и крутились меж торосами. Иные льдины, сев на мель, дыбились, громоздились над морем, кривились, точно от боли, тяжко валились набок, и через них перехлёстывали волны. Льдины сдвигались, сцеплялись, кружились, носились, принимали самые причудливые формы – и так повсюду, сколько хватало глаз, до самого северного края ледового поля. С того места, где были Котуко и девочка, эти потрясения казались лишь лёгкой рябью на горизонте, но с каждой минутой рябь приближалась, а со стороны земли слышались тяжёлые удары, словно где-то вдалеке била в тумане артиллерия. Это значило, что ледовое поле прижато к железным утёсам острова Байлот, земли, лежавшей к югу.
– Такого раньше никогда не было, – отупело и недоумённо повторял Котуко. – ещё рано. Почему лёд взломало сейчас?
– Пойдём за ним! – воскликнула девочка, указав на Нечто, которое бежало, хромая и рыская, впереди. Они побрели следом, волоча за собой санки, а шествие льдов громыхало всё ближе и ближе. Наконец ледовое поле треснуло, и трещины звёздами потянулись во все стороны, а потом разверзлись и залязгали, как волчьи пасти. Но там, где остановилось Нечто, на пригорке из старого льда в каких-нибудь полусотне ярдов132, движения не было. Котуко яростно рванул вперёд, и потащил за собой северянку, и достиг подножья холма. Лёд грохотал вокруг всё громче и громче, но холм стоял недвижимо, и когда девочка взглянула на Котуко, тот выбросил вперёд и вверх правый локоть – так инуиты показывают твёрдую землю, остров. Хромое восьминогое Нечто и впрямь вывело их на твёрдую землю, на гранитный островок с песчаной отмелью, лежавший недалеко от побережья; остров был так скрыт, скован, замаскирован льдом, что самый зоркий глаз не отличил бы его среди береговых льдов, и всё же под ногами теперь была твёрдая земля, а не раскалывающийся лёд. Ледовое поле дробилось, куски льда отлетали, раскалывались, разламывались, отмечая границу острова; спасительная отмель вдоль северного берега отводила в сторону натиск тяжеленных льдин, как отваливает пласт плуг на пашне. Оставалась, конечно, опасность, что какая-нибудь сдавленная со всех сторон ледяная громада взметнётся и начисто снесёт вершину острова, но Котуко и северянку это не пугало; они построили снежную хижину и принялись за еду под грохот и шипение льдин на отмели. Нечто исчезло, и Котуко, пристроившись возле плошки на корточках, гордо вещал о своей власти над духами. Прямо посреди его несуразных рассуждений девочка рассмеялась и стала раскачиваться взад-вперёд.
Из-за её плеча потихоньку, очень-очень медленно в хижину просунулись две головы: чёрная и рыжая; головы принадлежали двум самым виноватым и пристыженным псам, каких только можно представить. Одним был Котуко-пёс, другим – чёрный вожак. Оба раздобрели и выглядели лучше некуда, они совершенно пришли в себя, но были связаны друг с другом невиданным образом. Когда чёрный вожак удрал, на нём, как помните, осталась вся упряжь. Вероятно, он где-то повстречал Котуко-пса, они затеяли игру или драку, и плечевая лямка вожака зацепилась за витую медь ошейника Котуко, да так крепко, что ни одному из псов не дотянуться было до ремня зубами, чтобы его перегрызть; собачьи шеи оказались связанными воедино. Именно это, а также возможность вволю поохотиться для собственного брюха, их и вылечили. Оба были в полном здравии.
Северянка подтолкнула смущённых псов к Котуко и воскликнула сквозь брызнувшие от смеха слёзы:
– Вот он, Квайкверн, который вывел нас на твёрдую землю. Смотри: вот восемь ног, а вот и две головы!
Котуко перерезал упряжь и освободил собак, и оба пса, рыжий и чёрный, бросились к нему на грудь, чтобы объяснить, как именно они исцелились. Котуко провёл рукой по округлым, подёрнутым жирком собачьим бокам.
– Они нашли еду, – улыбнулся он. – Не думаю, что теперь мы скоро попадём к Седне. Их прислала моя торнак. Хворь их покинула.
Закончив приветствовать Котуко, оба пса, последние несколько недель вынужденные спать, есть и охотиться бок о бок, немедленно вцепились друг другу в глотку, и в хижине разгорелась отменная драка.
– Голодные псы драться не станут, – заметил Котуко, – они нашли тюленей. Давай спать, Еда у нас будет.
Когда они проснулись, у северного берега островка море очистилось, а лёд унесло в сторону суши. Нет ничего слаще для инуитского уха, чем шум прибоя, потому что он возвещает близкую весну. Котуко и девочка взялись за руки и улыбнулись. Свободный, ровный рокот прибоя среди льдов напомнил им ловлю лосося, охоту на оленя, запах цветущих карликовых ив. Было ещё так морозно, что прямо на глазах море между плавучими льдинами стало затягиваться корочкой льда, зато над горизонтом пылала багровая полоса – отсвет утонувшего солнца. Это больше походило на то, как если бы солнце зевнуло во сне, чем на настоящий восход, и хотя свет лился всего несколько минут, он значил, что солнце повернуло на лето. И этого, чувствовали они, ничто изменить не сможет.
Обоих псов Котуко застал снаружи, они цапались над тюленьей тушей: шторм пригнал к берегу рыбу, а тюлени пришли следом. Этот тюлень стал первым из двух или трёх десятков тех, что приплыли к острову за день, и пока море не схватилось окончательно, сотни чёрных голов маячили на мелководье и среди плавучих льдин.
Было очень здорово снова отведать тюленьей печёнки, и до краёв наполнить плошку жиром, и смотреть, как на три фута133 вверх взлетает пламя. Но как только молодой лёд окреп, Котуко и северянка нагрузили полные санки, запрягли собак и заставили их тянуть так, как псы ни разу в жизни не тянули: и подумать было страшно, что могло за это время случиться в посёлке. Погода была такой же ненастной, как обычно, но тянуть санки, гружёные едой, куда веселее, чем охотиться на пустой желудок. Они зарыли в лёд на берегу двадцать пять освежёванных тюленьих туш и теперь спешили к своим. Котуко объяснил собакам, что от них нужно, и псы сами отыскали дорогу; хоть и не было на пути приметных мест, но через два дня упряжка лаяла у посёлка Кадлу. Всего три собаки залаяли в ответ, остальных съели, и в жилищах было почти темно. Но когда Котуко завопил «Оджо\» (варёное мясо), послышались слабые голоса, а когда он перекликнул жителей поимённо, все, к счастью, оказались налицо.
Часом позже в жилище Кадлу ярко пылали плошки, согревался растопленный снег, котелки напевали песенки, а с потолка даже закапало; Аморак приготовила угощение для всего посёлка, её малыш грыз кусок зернистого тюленьего жира, а охотники медленно и методично до отвала наедались тюленьим мясом. Котуко и северянка рассказывали, что с ними приключилось. Два пса сидели промеж них; когда одного из псов называли по имени, тот настораживал ухо, но вид сохранял весьма смущённый. Инуиты считают, что раз собака повредилась умом и всё же поправилась, хворь ей больше не грозит.
