Труды дня (сборник)

Финдлейсон высыпал на ладонь два-три темных шарика и почти бессознательно проглотил их. Во всяком случае, это было хорошее предохранительное средство от лихорадки – лихорадки, которая подкрадывалась к нему из сырой грязи, – и он видел, что мог сделать Перу во время удушливых осенних туманов, благодаря небольшой дозе, взятой из жестяной коробочки.

Перу кивнул головой; глаза его блестели.

– Скоро, скоро сахиб почувствует, что он снова хорошо думает. Я также.

Он спрятал свою сокровищницу, накинул снова дождевой плащ и на корточках спустился вниз стеречь суда. Было слишком темно для того, чтобы разглядеть, что делалось дальше ближнего быка, а ночь, казалось, придала новые силы реке. Финдлейсон стоял, опустив голову на грудь, и думал. Был один пункт при расчете прочности одного из быков – седьмого, – который он еще не вполне установил. Цифры не складывались в уме в определенном порядке, а появлялись одна за другой через громадные промежутки времени. В ушах у него раздавался звук, густой и мягкий, похожий на самую низкую басовую ноту, восхитительный звук, о котором он размышлял, казалось, в продолжение нескольких часов. Потом рядом с ним очутился Перу, кричавший, что трос лопнул, и суда с камнями сорвались. Финдлейсон видел, как флотилия судов двинулась веерообразно при протяжном скрипе тросов.

– Дерево ударило по ним! Все уплывут! – кричал Перу. – Главный канат лопнул! Что сделает сахиб?

В уме Финдлейсона внезапно промелькнул чрезвычайно сложный план. Он увидел канаты, тянувшиеся от судна к судну прямыми линиями и пересекавшиеся под прямыми углами; каждый канат казался нитью белого огня. Но среди них была одна главная. Он видел эту нить. Если бы ему удалось сразу дернуть ее, то с математической точностью пришедшая в беспорядок флотилия собралась бы снова под прикрытие сторожевой башни. «Но почему, – думал он, – Перу так отчаянно хватается за него, удерживает его, когда он поспешно спускается к берегу? Необходимо отстранить ласкара, осторожно и медленно, потому что надо спасти суда и, кроме того, показать, что чрезвычайно легко разрешить проблему, казавшуюся такой трудной». А потом – но это было вовсе не важно – трос проскользнул сквозь его сжатую ладонь и обжег ее; высокий берег исчез, и вместе с ним исчезли, медленно рассеиваясь, все проблемы. Он сидел в дождливой тьме – сидел в лодке, которая вертелась, словно волчок, а Перу стоял над ним.

– Я забыл, – медленно сказал ласкар, – что для людей голодных и непривычных опиум хуже всякого вина. Те, кто умирает в Гунге, идет к богам. Но у меня нет желания предстать перед такими высокими существами. Может сахиб плыть?

– Зачем? Он ведь может летать – летать быстро, как ветер, – послышался неясный ответ.

– Он обезумел! – пробормотал Перу. – Однако отбросил он меня, словно связку хвороста. Ну, он не почувствует близости смерти. Лодка не может продержаться и часа, даже в том случае, если не натолкнется на что-нибудь. Нехорошо смотреть на смерть открытыми глазами.

Он снова подкрепился из жестяной коробочки, присел на корточки на носу качавшейся, тонущей, потрепанной лодки и стал пристально, сквозь туман, смотреть на окружавшее его ничто. Тепло и дремота овладели Финдлейсоном, главным инженером, долг которого требовал, чтобы он был у своего моста. Тяжелые капли дождя ударяли его, вызывая тысячу легких содроганий, а тяжесть времени от начала веков сомкнула его веки. Он думал и понимал, что он в полной безопасности, потому что вода настолько плотна, что человек, наверно, может ступить на нее и, стоя неподвижно, раздвинув ноги, чтобы удержать равновесие – это было самое главное, – быстро достичь берега. Но еще лучший план пришел ему в голову. Нужно было только усилие воли, и душа выбросит тело на берег, как ветер переносит кусок бумаги или гонит бумажный змей. Потом – тут лодка завертелась с головокружительной быстротой – предположим, что сильный ветер подхватит освобожденное тело? Подымется оно кверху, как змей, и упадет, сломя голову, на далекие пески, или будет парить в воздухе без цели, целую вечность?

Финдлейсон ухватился за борт, чтобы удержаться, потому что, казалось, готов был бежать, не обдумав еще всех своих планов. Опиум действует на белого человека сильнее, чем на черного. Перу был только спокойно равнодушен ко всем случайностям.

– Она не может дольше прожить, – ворчал он. – Она уже расползлась по всем швам. Если бы она была, по крайней мере, джонкой с веслами, мы выгребли бы. Финдлейсон-сахиб, она наполняется.

– Ачха! Я улетаю. Лети и ты.

В своем воображении Финдлейсон уже выбрался из лодки и кружился высоко в воздухе, отыскивая место, где мог бы ступить на землю. Его тело – он был искренне огорчен его грубой беспомощностью – лежало на корме; вода заливала ноги.

– Как смешно! – сказал он сам себе со своего наблюдательного пункта. – Это Финдлейсон – начальник моста у Каши. Бедное животное также утонет. Утонет, когда оно так близко от берега. Я… я уже на берегу. Почему оно не идет за мной?

К его громадному отвращению, он нашел свою душу вернувшейся в тело, а это тело барахталось и задыхалось в глубокой воде. Мука соединения была ужасна, но нужно было бороться и за тело. Он чувствовал, что яростно ухватился за мокрый песок и делал громадные шаги, какие делают во сне, чтобы удержаться в водовороте, пока не освободился наконец от власти реки и не упал, задыхаясь, на мокрую землю.

– Не в эту ночь, – на ухо ему проговорил Перу. – Боги покровительствовали нам.

Ласкар осторожно поставил его на ноги, и они зашуршали среди сухих стеблей.

– Это какой-нибудь остров, где в прошлом году была плантация индиго, – продолжал он. – Здесь мы не встретим людей, сахиб, но берегитесь: все змеи на протяжении ста миль выброшены сюда наводнением. Вот и молния, по следам ветра. Теперь мы можем видеть; но идите осторожно.

Финдлейсон был слишком далек от того, чтобы бояться змей и вообще испытывать какое-либо человеческое волнение. После того как он протер глаза, он видел замечательно ясно и шел, как ему казалось, охватывавшими весь мир шагами. Где-то, во мраке времен, он выстроил мост – мост, который тянулся через безграничные пространства блестящих морей; но потоп унес его, оставив под небесами только один этот остров для Финдлейсона и его товарища, единственных оставшихся в живых из людей.

Беспрестанная молния, извивавшаяся голубыми змейками, освещала все, что можно было видеть на маленьком клочке земли, – кусты терновника, кучку качавшихся с треском бамбуковых стволов и серое сучковатое дерево «питуль», осенявшее индусский храм, на куполе которого развевались лохмотья красного флага. Святой человек, который избрал своим летним местопребыванием этот храм, давно покинул его, а непогода сломала выкрашенное в красный цвет изображение его бога. Финдлейсон и Перу, с отяжелевшими ногами и руками, со слипающимися глазами, споткнулись о выложенный кирпичом очаг и упали на землю под покровом древесной листвы. Дождь и река продолжали бушевать.

Стебли индиго зашуршали; в воздухе распространился запах скота, и появился громадный и мокрый зебу, направлявшийся под дерево. Вспышки молнии освещали трезубец Шивы на боку, дерзкую голову и спину, блестящие глаза, похожие на глаза оленя, лоб, увенчанный венком из поблекшего златоцвета, и подгрудок, почти касавшийся земли.

Сзади него слышался шум – это другие животные пробирались через чащу, звук тяжелых шагов и громкого дыхания.

– Тут есть еще кто-то, кроме нас, – сказал Финдлейсон. Он стоял, прислонив голову к дереву и смотря сквозь полузакрытые веки. Он чувствовал себя вполне спокойно.

– Правда, – глухо сказал Перу, – тут есть кто-то, и немаленький.

– Кто же тут? Я не вижу.

– Боги. Кто же другой? Смотрите.

– А, правда! Боги, конечно, боги.

Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь. Перу был вполне прав. После потопа кто же может остаться в живых на земле, кроме богов, сотворивших ее, – богов, которым каждую ночь молилось селение, богов, чьи имена были на устах всех людей, богов, принимавших участие во всех делах человеческих? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем в охватившем его оцепенении, а Перу бессмысленно улыбался молнии.

Бык остановился у храма, опустив голову к сырой земле. В ветвях зеленый попугай расправлял свои мокрые крылья и громко вскрикивал при каждом ударе грома. Круглая лужайка под деревом заполнилась колеблющимися тенями животных. За быком по пятам шел черный олень – такой олень, какого Финдлейсон во время своей давно прошедшей жизни на земле мог видеть лишь во сне, олень с царственной головой, черной, как черное дерево, с серебристым брюхом и блестящими прямыми рогами. Рядом с ним, с опущенной к земле головой, с зелеными горящими глазами, с хвостом, постоянно ударявшим по сухой траве, шла тигрица с толстым животом и широкой пастью.

Бык присел у храма, а из тьмы выскочила безобразная серая обезьяна и села по-человечески на место упавшего идола. Дождь скатывался, словно драгоценные камни, с волос на ее шее и плечах.

Другие тени пришли и скрылись за пределами круга, среди них пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой с вином. Потом из-под земли раздался хриплый, громкий крик:

– Вода уже спадает. Час за часом вода спадает, а их мост еще стоит.

«Мой мост, – сказал себе Финдлейсон. – Теперь это, должно быть, очень старинная работа. Что за дело богам до моего моста?»

Глаза его блуждали во тьме, пытаясь разглядеть, откуда слышался рев. Крокодил – тупоносый меггер, частый посетитель отмели Ганга – появился перед зверями, бешено ударяя хвостом направо и налево.

– Они сделали его слишком прочным для меня. За всю эту ночь я мог оторвать только несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заключили в цепи мой поток воды, и моя река уже более не свободна. Божественные, снимите это ярмо! Верните мне вольную воду от берега до берега. Это говорю я, мать-Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!

– Что я говорил? – шепнул Перу. – Здесь действительно совет богов. Теперь мы знаем, что весь мир погиб, за исключением вас и меня, сахиб.

Попугай снова закричал и замахал крыльями, а тигрица, плотно прижав уши к голове, злобно зарычала.

Откуда-то из тьмы появились раскачивающийся большой хобот и блестящие клыки, и тихое ворчание нарушило тишину, наступившую за рычанием тигрицы.

– Мы здесь, – сказал низкий голос, – великие. Единственный и многие. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Гануман также слушает.

– Каши сегодня без своего котваля! [1 - Деревенский старшина, стражник, полицейский.] – крикнул человек с бутылкой вина, бросая свою палку; остров огласился лаем собак. – Окажите ей правосудие богов!

– Вы молчали, когда они оскверняли мои воды! – заревел большой крокодил. – Вы не подали признака жизни, когда мою реку заключили в стены. У меня не было никакой поддержки, кроме собственной силы, а ее не хватило – силы матери-Гунги не хватило против их сторожевых башен. Что мог я сделать! Я сделал все. А теперь, небожители, всему конец.

– Я приносил смерть. Я развозил пятнистую болезнь из одной хижины их рабочих в другую, и они все-таки не остановились. – Хромой осел с разбитым носом, вылезшей шерстью, кривоногий, спотыкаясь, выступил вперед.

– Я извергал им смерть из моих ноздрей, но они не останавливались.

Перу хотел подняться, но опиум сковывал его члены.

– Ба! – сказал он, отплевываясь. – Это сама Ситала, Мать-оспа. Есть у сахиба платок, чтобы закрыть лицо?

– Не помогло! В продолжение целого месяца они дарили мне трупы, и я выбрасывал их на отмели, а работа их все продвигалась. Демоны они и сыны демонов! А вы оставили мать-Гунгу одну на посмешище их огненной колесницы. Правосудие богов на этих строителей мостов!

Бык прожевал жвачку и медленно ответил:

– Если бы правосудие богов настигало всех, кто смеется над священными предметами, на земле было бы много темных храмов, мать.

– Но это больше чем насмешка, – сказала тигрица, протягивая лапу. – Ты знаешь, Шива, и вы также, небожители, вы знаете, что они осквернили Гунгу. Они, конечно, должны быть отведены к истребителю. Пусть судит Индра.