ПРО_ЗАмерший мир

Я громко говорю все, что знаю. Говорю, что вещий сон – это ложь. Они просто хотят жить в городе. Они просто хотят стать молочными людьми. Они хотят, чтобы их отпустили. Они не хотят оставлять меня, потому что любят. Бог чешет пупок. Откуда у бога пупок?

– Я верю не тебе, а твоей сестре, – говорит бог после паузы. – Какой смысл уходить просто так? Обычные люди вас даже не заметят. Говорят, они скоро перестанут видеть животных. Говорят, они считают, что земля круглая. Мы не будем преследовать вас, когда вы уйдете. Давай спать, дорогая, я очень устал.

Бог очень устал. Его зрачки расширены, глаза кажутся черными. Бог моргает медленно. Раньше я думала, что под его кожей не то, что у обычных людей. Бог собирается с силами, идет в туалет. Слышно, как льется моча. Слышно, как он сморкается. Почему я не слышала этого раньше? Простынка пахнет потом. Подушка пахнет спиртом. Я лежу на спине. Во весь потолок – глаза. Сбоку полочки-уши. Ноздри божьего дома покрыты паутиной, на чердаке – пчелиный улей. Гудят, гудят пчелы, делают мед.

Я просыпаюсь от щекотки. По моей руке ползет жук. Спинка шершавая, через прорезь видны темные крылышки. Мне хочется быть жуком. Я выпускаю жука в небо, и он улетает вверх кругами. Ночное небо ржавеет. В ночном небе растекается солнце. Может, время уйти. Может, я смогу вернуться. Я не знаю, как делать выбор. Раньше мне все объясняли. Может, эта боль – разочарование. А что, если сестра умрет? Что будет, если сестра умрет?

Я возвращаюсь домой, но наша кровать пуста. Я поднимаю одеяло, смотрю на мятую простынь. Мне кажется, что кровать еще теплая. Мне кажется, еще слышен шепот.

Солнце встает медленно. Я выхожу из дома, не закрывая дверь. Я хочу застыть в середине между семьей и общиной. Вокруг стоят идолы, смотрят мокрыми глазами. То ли слезы, то ли дождь, то ли роса. Они не могли уйти далеко, сестра еле двигается. Солнце встанет быстрее, чем сестра сделает шаг. Они должны были дойти до пруда. В небе летают жуки. Березы льют сок, их корни покрыты кровью. Белое, черное, красное.

У пруда я вижу, как они отдыхают. В воде отражается солнце. В голубом белеют кувшинки. Заметив меня, мама улыбается. Дальше мы идем молча. Нам не о чем говорить. В сухой траве прыгает саранча. Живот крутит от голода. Когда мы дойдем – каждый пойдет своей дорогой, ведь дорог очень много. Эти дороги ничто не связывает. Что может дерево среди молочных людей? Стать деревянной фигуркой. Бревном в стенах дома. Идолом, игрушкой, скалкой, миской, книгой.

Когда солнце садится, мы выходим к деревне. Мама говорит, что из деревни можно добраться до города. А еще здесь есть какая?то знахарка. Знахарка давала маме травяное лекарство, чтобы мы выросли счастливыми. Один из домов стоит с края, у забора пасется корова. Узорчатый домик ярко-зеленого цвета, на заборе горшки с цветами. Мама подходит ближе. Говорит, что эти цветы – фиалки. У домика открывается окно, и в окно на маму смотрит женщина. У женщины выцветший красный платок, загорелое лицо, темные морщины.

– Нам нужны врачи, у вас есть врачи? – спрашивает мама.

Женщина шарит глазами по воздуху, смотрит мимо. Корова подходит к фиалкам и тянет к ним толстый язык.

– Нам нужен автобус в город, – говорит мама громче.

– Зорька, фу! – кричит женщина. Корова оборачивается, смотрит грустными глазами.

Женщина поднимает стакан с молоком, пьет. На губах у нее белый след.

– Мака-а-а-р-ар! – кричит женщина, глядя сквозь наши головы.

– Вы нас не видите, – шепчет мама.

Женщина закрывает окно, скрипит дверью. Выходит на крыльцо, смотрит с прищуром и хитрой улыбкой, ставит на бока руки. В соседском доме кричит петух. Я оборачиваюсь: через ромашковое поле идет мужик, на плече у него коса. Коса блестит на закатном солнце. Все вокруг краснеет, будто смотришь через цветное стекло. Из неба падают редкие, легкие капли. Холодно шелестит трава.

– Нам надо уходить, – говорю я, глядя на сестру. – Мне надо уходить.

Лицо у нее совсем бледное. Она поднимает прямую руку. Вместо указательного пальца тянется ивовая веточка. На ней пушистые, в желтых крапинках, соцветия.

Нога стояла в углу за телевизором. Иногда я тайно извлекала ее оттуда, пока взрослые не видели, и разглядывала. Тумбочкой для телевизора служил старый чемодан, сам по себе довольно интересный – большой, с двумя огромными пряжками. Он был поставлен на попа и укрыт салфеткой – символом окончательной победы оседлой жизни над кочевой. На салфетку был водружен телевизор. А нога стояла в самом углу за ним.

Мне нравилось в ней все – что она была такая огромная, от ступни до самого бедра. Что она была в кожаном футляре. В извлечении ее из футляра была какая?то тайна. Открывалась крышка и показывалось гладкое, отполированное основание. Потом можно было вытащить ее всю и играть с застежками.

Когда в клубе поэтического анализа (я увлекалась) мы изучали литературные тропы – метонимию и синекдоху как ее частный случай, – эта отполированная нога все время крутилась в моей голове как пример замены целого – человека, моего деда – его частью, протезом в углу за телевизором. А когда я была в Америке по обмену, в семье, где я жила, на каминной полке стоял аккуратный сосуд «здесь наша мама».

Я никогда не видела деда. Он умер за восемь лет до моего рождения. Дед в моем представлении собирался по частям. Однажды я вытащила с полки старую коробку с диафильмами, открыла ее. Среди баночек с пленками лежал пакет из-под молока с отрезанным верхом. В него были сложены сокровища, связанные с дедом: краски в плоской жестяной коробке, очки в футляре – я надевала их, и мир расплывался, они были мне велики и падали. Его удостоверение художника.

Катя Брезгунова

Нога

Я часто разбирала и раскладывала эти сокровища, примеряла очки, примеряла на себя этого человека. Постепенно добавлялись кусочки мозаики. Был художником. Был геологом. Умел шить рубашки и трусы. Готовить. После развода дети остались с ним. Любил жену. А она его? Я никогда не узнаю. Воевал. Трое суток в горе трупов, в вагонетке. Ожил. В конце жизни война проснулась в его голове. Попал в психушку.

Сбежал. Бросился под поезд. Папа ходил опознавать его в морг. Папе было двадцать два тогда.

Папа очень хотел мальчика, а родилась я. Сначала я думала, дело во мне. Но нет, дело было в нем. Он хотел мальчика, чтобы назвать его Михаилом, чтобы продолжилась дальше линия трудновыговариваемых кареглазых мужчин: Константин Михайлович – Михаил Константинович – Константин Михайлович – Михаил Константинович… Но тут вклинилась я и сломала этот ритм.

Когда было популярно играться с face app и все преобразовывали себя в женские или мужские сущности – я тоже поддалась. Попробовала. Загрузила свою фотографию. Нажала на кнопочку преобразования. Вздрогнула. С экрана телефона на меня смотрел дед.

Их собрали в старом большом кабинете. Душно и пахнет потом. И страхом – он в полиции пахнет как смесь чеснока, водки, дешевых сигарет и мятнои? жвачки. Львович матерится и три раза в минуту произносит «ка-та-стро-фа!». А она только и думает, что уже пять лет носит эту ужасную неудобную форму, а ее муж, Никитка, так ни разу и не попросил трахнуть ее в неи?. Они не использовали наручники. Дубинку. Ничего. Только какои?-то слюнявыи?, простои?, безголосыи? секс. И вот Львович говорит, что их отделу конец. Все вздыхают и прячут глаза. Это нам конец, Никитка, решает она. Хрен с ним, с отделом.

В Инстаграме утром советовали благодарить мир за то, что он нам дал. Она закрыла глаза и попыталась сказать «спасибо». Кому? Чему? Первое же воспоминание – ванная, стеклянная полочка у зеркала, на неи? – его спреи? для носа, на белоснежном стволе – кусочек козявки. К глазам подступили слезы, к горлу – рвота. Так что все благодарности она смыла в унитаз.

Работать будет некому, Львович, так что да, грози еще, напишем мы все заявления, и чо? Кто сюда припрется? С раи?онов наберут? Макс был экскаватором, он пе?р и делал как надо. И вот Макса больше нет. На него теперь повесят все, что можно, и хищения внутренние, сто процентов. А могли бы похоронить по-человечески. Запретили они, блин, приходить. Как тут не двинуться? Если даже Макс не выдержал. Сучья работа. Лежит он теперь с простреленнои? головои? в деревянном ящике, в земле, один, и ничего, ему все равно, он сумел всех послать, сумел уи?ти как?то даже красиво, а им что – продолжать мариноваться, слушать про ка-та-стро-фу, выживать, блин.

Она трет пальцами ключ от машины, такои? холодненькии?, как и брелок «мерседеса», и это металлическое спокои?ствие вызывает зависть. Почему я не кусок железки? Не ключ, не нож, не ржавая арматура, почему мне не хоть бы хны? Не могу наплевать на Никиту, не могу написать заявление, уехать в Москву, наи?ти себе мужика с баблом, гонять по барам, не знаю, что там еще делают, в театры ходить? Я не металл, я детская противная игрушка, которую сжимают в ладони, и она отвратительно надувается, вылезает сквозь пальцы. Пыжится.

Николай Андреев

Вещдок

Львович отправляет всех за листочками. Как в школе, сука. Напишем, напишем, не ссы, начальник. Только ты же их в ящике запрешь. Ну, может, пару человек турнешь для показухи. Проведете вашу сраную внутреннюю проверку, которая выявит, что леи?тенанта Белоусову бесит муж, что леи?тенант Белоусова с ума сходит от желания подчиниться крепкому мужику, коим гражданин Белоусов не является, что леи?тенанта Белоусову ни черта не заводит стрижка из барбершопа, просмотры «Игры престолов», скачаннои? с нарушениями законодательства РФ, привычка закрывать крышку унитаза, поездки на дачу к родителям, и вообще, вся жизнь леи?тенанта Белоусовои? – это коровья лепешка дерьма, которая медленно засыхает и привлекает только мух.

Она специально неразборчивым почерком пишет, что требует Львович, кладет ему на стол, идет к себе. Там никого – четыре стола пусты, Макс уволил себя по собственному желанию, где Серега и Фил, она не знает. Садится, закидывает ноги на стол, чтобы в очереднои? раз убедиться, что форменные туфли – уродство. Закуривает.

Скучно – пиздец.

На столе у Фила ключи от знаменитого железного шкафа. По регламенту в нем вещдоки, а по сути – избранные средства развлечения в их кабинете. Она встает, бросает окурок на пол, давит его. На тебе, скотина. Леи?тенант Белоусова желает бесчинствовать.

За спинои? пищит телефон. Неинтересно.

Ключ слегка заедает, поддается, она открывает шкаф. Его дверца – тяжелая и прохладная. Достает открытую бутылку портвеи?на, изъяли у коммерса на всякии? случаи?, вдруг отпечатки, ха-ха, пробку долои? и вот так, из горла, ммм, вкусно! Сладко на языке. Жжет в горле.

– Белоусова! Ты чо?

В дверях стоит Фил, живот оттягивает серыи? свитер. Он почти лыс, те волосы, что еще тешатся надеждои? остаться, серебрятся в свете галогенов лампы.

– Даваи? за Макса, а что?

– Все и так на ушах. А ты вещдоки опустошаешь.

Он выхватывает у нее бутылку и прикладывается губами к горлышку.

– Ох, бля. Хорошо же. За Макса! – Пьет еще.

Она смеется и тянется к портвейну.

– Рано тебе еще. Ты же будущая мать!

– Ага. Хрен вам, не рожу никогда, не дождетесь.

– А муж в курсе?