Одушевленный ландшафт

В связи с этим позволим себе высказать предположение, которое оставим здесь без всякой дальнейшей аргументации: возможно, что физиологической основой пространственно-временного моделирования является хронотоп – «закономерная связь пространственно-временных координат» [Ухтомский 2002, с. 347]. Особое значение для нас имеет то, что хронотоп в концепции А. А. Ухтомского объединяет не только время и пространство, но и материальное и духовное, физическое и психическое, социальное и личностное, культурное и природное в нечто целое.

Сформулированная А. А. Ухтомским идея хронотопа оказалась продуктивной в гуманитарных науках – М. М. Бахтин весьма плодотворно использовал ее в анализе художественных текстов. Как показывают исследования Т. Д. Марцинковской и Е. Ю. Балашовой, категория хронотопа обладает высоким эвристическим и, как нам кажется, инструментальным потенциалом в психологии [Марцинковская 2017]. Так, по мнению А. А. Ухтомского, рассогласованность временных и пространственных координат в жизни людей связана с рассогласованностью их жизни в биологическом и социокультурном мире. Интересным развитием этого положения А. А. Ухтомского стала разработанная А. В. Сухаревым этнофункциональная психология и психотерапия [Сухарев 2002].

Размышляя о пространственных составляющих здоровья, Л. П. Гримак на основе анализа философских, антропологических, культурологических, клинических и психофизиологических концепций приходит к однозначному выводу: «Субъективное отражение объемных параметров внешней среды привело к образованию фундаментальной функции мозга – топологической проекции пространства в центральной нервной системе, так называемого «внутреннего психологического пространства личности» [Гримак 1999, с. 50].

Важность этого психологического механизма, по мнению Л. П. Гримака, состоит в том, что «в нем запечатляются и моделируются пространственные аспекты внешней жизнедеятельности организма» [Гримак 1999, с. 50]. Развивая эту мысль Л. П. Гримака, легко прийти к логическому выводу о том, что все внутренние аспекты жизни человека имеют пространственные характеристики.

Предположение о том, что основой построения внутреннего пространства «Я» индивида являются психические процессы моделирования пространственных отношений, позволяет сформулировать несколько неочевидных следствий.

Во-первых, основную роль в процессах моделирования пространственных отношений играют ландшафтные объекты.

Во-вторых, как индивидуальное, так и коллективное восприятие пространства и времени зависит от культуры, которая сама в значительной степени зависит от ландшафта, вмещающего ее носителей.

В-третьих, изменения восприятия индивидом внешнего пространства могут не только маркировать изменения в его внутреннем пространстве, но и быть средством изменения внутреннего пространства его «Я». Это обстоятельство обосновывает возможность построения методов психологической работы с использованием ландшафта и его отдельных элементов.

В-четвертых, отношения человека с различными аспектами его бытия проявляются в особенностях восприятия им ландшафта. Речь идет о том, что в системе «человек – ландшафт» индивид проецирует на ландшафтный объект (или окружающее его пространство) свои эмоциональные состояния и другие аспекты своего субъективного опыта. В этом заключается субъектификация ландшафта.

В-пятых, существуют такие элементы ландшафта (ландшафтные объекты), контакт с которыми актуализирует у человека эмоциональные переживания и смыслы вполне конкретной направленности. В этом заключаются актуализирующие возможности ландшафта.

Очевидно, что каждый из сформулированных тезисов нуждается в специальном обосновании.

Роль ландшафтных объектов в моделировании пространственных отношений. Пространство, в котором живет человек, всеобъемлюще. Фалес Милетский выразил эту мысль просто и ясно: «Больше всего пространство – оно объемлет все». Однако само пространство может быть воспринято благодаря тому, что элементы наблюдаемого ландшафта выступают как опорные точки его структурирования. Разница в восприятии дневного и ночного неба очевидна: ночное небо воспринимается как имеющее протяженность, глубину, направление и даже форму благодаря наблюдаемым на нем звездам, которые структурируют его пространство; безоблачное дневное небо воспринимается как изотропная бесконечность, не имеющая структуры.

Восприятие географического пространства осуществляется благодаря восприятию формы, величины, взаимного расположения ландшафтных объектов, их удаленности и направления, в котором они находятся. Именно компоненты ландшафта были той исходной данностью, которая использовалась для выживания и подлежала осознанию. Очевидно, что именно ландшафтные объекты, их взаимное расположение и время, необходимое для перемещения от одного из них до другого, являлись внешней материальной основой для формирования первичных бинарных оппозиций, моделирующих мир архаического сознания: «верх – низ», «левое – правое», «далеко – близко», «юг – север», «восток – запад», «земля – небо». Заметим также, что различные элементы природного ландшафта (ландшафтные объекты) служили не только для ориентации в пространстве, но со временем приобретали экстрапсихические функции.

Размышляя о роли природного ландшафта в становлении человеческого сознания, И. И. Свирида пишет: «ландшафт служит частью не только внешнего, но и внутреннего пространства человека» [Свирида 2007, c. 23].

Природный ландшафт становится частью внутреннего пространства человека как результат проекции «самого внешнего пространства» (А. Н. Бернштейн), однако, топологические свойства проекции, как и предполагал А. Н. Бернштейн, оказались очень неожиданными.

Роль культуры в коллективном и индивидуальном восприятии пространства. Предки человека жили в природном ландшафте и были его частью. Их жизнедеятельность и необходимая для этого ориентация в пространстве достаточно эффективно обеспечивались эволюционно обусловленными формами территориального поведения.

Однако, уже на начальных стадиях формирования человеческого сознания восприятие пространства претерпело кардинальные изменения. Можно предположить, что осознание естественного ландшафта сопровождалось семантизацией и сакрализацией его элементов.

Со временем ландшафтные объекты приобретали в коллективном сознании образность и семантику. Природный ландшафт все больше и больше преобразовывался в ландшафт-текст, который, постепенно становясь более подробным, запечатлевал мифологию связанного с ним и формирующегося в нем человеческого коллектива.

Разрабатывая идею культурной памяти, Я. Ассман пишет о ландшафтах воспоминания: «…в коллективной и культурной мнемотехнике, в "помнящей культуре", пространство также играет ведущую роль… Даже целые местности, и прежде всего они, могут служить средствами культурной памяти. Они в этом случае не столько размечаются знаками ("памятниками"), сколько сами поднимаются в ранг знака, т. е. семантизируются» [Ассман 2004, с. 63].

Я. Ассман приводит пример того, как у австралийских аборигенов местность с ее ландшафтными объектами служит не только средством коллективной памяти, но и коллективной идентификации: «По большим праздникам они (аборигены Австралии. – С. Б.) утверждают свою групповую идентичность тем, что отправляются в определенные места, с которыми связано воспоминание о духах предков, от которых они происходят» [Ассман 2004, с. 63]. Вероятно, что, оказавшись в таких «местах памяти» (мнемотопы), человек погружается во вполне определенные переживания. Есть также основания полагать, что человек, принадлежащий к культуре, частью которой являются мнемотопы, способен вполне эффективно расшифровывать метафоры «мест памяти». Это означает, что индивидуальное и коллективное восприятие ландшафта имеет определенную культурную обусловленность.

На наш взгляд, такую же функцию коллективной идентификации в современной России выполняют памятники и памятные места, связанные с Великой Отечественной войной.

Обосновывая сложное взаимодействие культуры и ландшафта, И. И. Свирида анализирует происхождение лабиринта: «Естественный ландшафт повлиял на структуру лабиринта – одну из наиболее многозначных пространственных архитектурных форм. Его происхождение связано как с ландшафтными элементами, так и с мифологией. Мифология сама обнаруживает зависимость от ландшафта и его рельефа, о чем свидетельствовала крито-микенская культура с ее легендарным, как полагают ученые, лабиринтом и мифом о Минотавре» [Свирида 2007, с. 23]. Если иметь в виду, что архаическое сознание существовало в форме мифа, то можно предположить наличие глубинной генетической связи между ландшафтом и сознанием.

С другой стороны, разнообразные продукты ментального освоения пространства не только фиксируют природное в культуре, но и опосредуют восприятие ландшафта и природы. Восприятие человеком различных сторон его жизни опосредовано прошлым опытом, то есть его субъективностью. Восприятие ландшафта и его отдельных элементов опосредовано не только индивидуальным опытом, но и культурой, из гипертекста которой индивидуальное сознание «вычерпывает» свое содержание. Таким образом, и коллективное, и индивидуальное восприятие ландшафта всегда культурно обусловлено. Воспринимая ландшафт, человек неосознанно проецирует на него содержание своего культурно обусловленного индивидуального опыта. Мало кто отдает себе отчет в таком акте видения.

Использование ландшафта в психологических практиках. Реальное или воображаемое взаимодействие с ландшафтом и отдельными ландшафтными объектами давно и, на наш взгляд, достаточно эффективно используется в различных терапевтических практиках. В нашей более ранней работе содержится далеко не полный, но вполне достаточный обзор таких практик [Березин, Исаев 2009]. Направленное фантазирование (Р. Дезолье), направленное аффективное воображение (Х. Лейнер), творческие путешествия и терапия творческим общением с природой (М. Е. Бурно), ландшафтная аналитика (С. В. Березин, Д. С. Исаев), ландшафтная аналитика с собаками (Ю.В. Конопельцева), ландшафтная арт-терапия (А. И. Копытин) – все это примеры психотерапевтических методов, построенных на разных методологических основаниях и в той или иной форме использующих разнообразные феномены, возникающие в системе отношений «человек – ландшафт». С помощью различных методов (тесты, беседа, интервью, анализ дневниковых записей, шкалирование и др.) исследователи обоснованно доказали эффективность психотерапевтических методов работы в системе «человек – ландшафт». С тем, что «это хорошо работает», более-менее ясно. Неясность сохраняется в том, как это работает? К слову, вместе с добротными описаниями психотехник появляются респектабельные работы, содержащие теоретико-методологические обоснования методов и техник работы в системе «человек – ландшафт». Примером таких работ может быть исследование А. С. Белорусца и Ю. В. Конопельцевой [Белорусец, Конопельцева 2017].

Субъектификация ландшафта. Проецирование субъективного содержания коллективного и индивидуального опыта на ландшафт и его элементы наполняет их субъективностью, они начинают восприниматься как наделенные чувствами, намерениями, способностью реагировать. Психологическое содержание, проецируемое человеком на ландшафт и его объекты, как бы отчуждается от самого человека и начинает восприниматься им как проявление собственной субъективности ландшафта.

«Унылый лес…» – говорит человек, находясь в лесу поздней осенью. Ни звуков птиц, ни приятной прохлады в знойный летний день, ни буйства красок сентября – тишина в серо-коричневых пастельных тонах. Человек переживает уныние, но вместо того, чтобы сказать: «Я переживаю уныние», человек говорит: «Унылый лес». Таким образом, человек проецирует свое состояние на лес, приписывает ему свое уныние и начинает воспринимать лес как лес, переживающий уныние. Собственное уныние отчуждается от субъекта и начинает восприниматься им как состояние леса.

Процессы субъектификации ландшафта метафорически можно сравнить с разговором человека с эхом – услышав его, мы восторженно восклицаем: «Оно мне ответило!» Эхо нередко воспринимается как нечто живое, пусть и невидимое, но обладающее собственной активностью. Воспринимаемый нами сквозь призму собственных проекций и ожиданий ландшафт и/или его отдельный элемент наполняются нашей субъективностью и становятся для нас нашим альтер-эго, не идентифицируемым как таковое. Диалог человека с самим собой, где собеседник – мое другое «Я», с высокой вероятностью принимает форму берновских игр. Этого не происходит, если мое другое «Я» воплощено в ландшафтном объекте. Отраженный поверхностью Луны солнечный свет воспринимается как ее собственный, но, будучи отраженным, он приобретает иные свойства. Так и с ландшафтом: все, что мы проецируем на ландшафт, – это наше собственное содержание, но, будучи «отраженным», это содержание приобретает иные свойства.

Целый веер фантазий и эмоциональных комплексов проецируется на природные объекты, «оживляя» их. Особенно заметны процессы субъектификации в контакте человека с теми объектами, которые использовались в практике инициаций и шаманских посвящений, которые сакрализовались еще во времена глубокой архаики и как важная часть вошли в структуру мифов, ритуалов и сказок. Это означает, что процессы субъектификации ландшафта могут быть рассмотрены не только в связи с проецированием индивидуального субъективного опыта, но и в связи с проецированием коллективного опыта. В этом случае переживания «субъектности» ландшафта усиливаются тем, что подавляющее большинство людей крайне плохо дифференцируют собственный опыт и опыт коллективный: проецируя на ландшафт и/или его объекты какое-либо содержание, мы плохо распознаем в этом содержании коллективный опыт, который зачастую воспринимается как относящийся к самому ландшафту, а не к человеку.

В связи с этим нам представляются заслуживающими интерес работы В. И. Панова, который обосновывает идею «целостного представления системы «индивид – среда» как единого, совокупного «субъекта», реализующего в своем становлении самоосуществление общеприродных закономерностей становления форм материального бытия» [Панов 1999].

Актуализирующее воздействие ландшафта. В различных видах искусства и жанрах народного творчества ландшафт и отдельные элементы ландшафта присутствуют не только как эмоционально насыщенный и выразительный фон, позволяющий передать состояния и смыслы действий героя, но и как нечто, побуждающее и направляющее его мысли, чувства и поведение.

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
Чем наряда перемена у подруги

    [Бродский 1990, с. 97]
Лирический герой поэтического произведения созерцает окружающий его ландшафт, прогнозирует его сезонные изменения, погружается в эмоциональные переживания, вызванные видами природы и собственными мыслями. И в следующий момент к нему приходит озарение:

Дева тешит до известного предела —
Дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
Ни объятье невозможно, ни измена!

    [Бродский 1990, с. 97]
Со мной можно не согласиться, но восклицательный знак, поставленный автором в конце четверостишия, на мой взгляд, маркирует именно озарение героя: прекрасное вне тела, которое невозможно объять и в отношениях с которым невозможна измена, гораздо радостней, чем телесно ограниченные утехи, «предоставляемые» девой. Заметим, что в восприятии героем ландшафта отсутствуют процессы субъектификации – состояние героя переживается им как его собственное и не проецируется на ландшафт. В данном случае созерцание ландшафта и вызванные им переживания перемещают в фокус сознания героя материал, который находился на периферии сознания, актуализируют его. Скорее всего, когда мы говорим о субъетификации ландшафта и его актуализирующем воздействии, речь идет о разных феноменах.

Анализируя и обобщая результаты наблюдений в процессе психологических путешествий (ландшафтная аналитика), мы видим, что некоторые элементы ландшафта и ландшафтные объекты обладают по отношению к современному человеку потенциалом актуализирующих воздействий. Контакт с такими ландшафтными объектами обращает внимание человека на те стороны его существования, которые в условиях повседневности «зашумлены» социальной и бытовой активностью и находятся на периферии сознания. В потоке повседневности в таких столь разных событиях обыденной жизни, как развод, выход на пенсию, увольнение, уход детей из семьи, расставание с любимым человеком, переезд в другую местность, очень сложно увидеть то общее, что присутствует в связанных с ними переживаниях, – страх перед абсолютной непредсказуемостью существования, за спиной которого маячит страх смерти. Как пишет И. Ялом, «факт смерти разрушает нас, идея смерти может нас спасти» [Ялом 2008, с. 320]. Вытесняя из сознания неизбежность собственной смерти, человек вытесняет и идею смерти, осознание и принятие которой означало бы большую ответственность за каждое мгновение жизни.

Пещера воплощает в себе идею смерти непосредственно. Стоя в устье пещеры, человек оказывается не только на границе света и тьмы, земного и подземного мира, но и на границе между жизнью, которую можно наблюдать вокруг, и смертью, скрытой в мраке, холоде и сырости пещеры. Контакт с пещерой, обеспечиваемый различными сенсорными модальностями, актуализирует у человека переживания, которые, по мнению И. Ялома, являются «наиболее действенным пограничным опытом». Нередко в таких переживаниях человеку открываются новые смыслы его жизни.

Ручей также непосредственно воплощает в себе идею жизни. В этом легко убедиться, если предложить участникам путешествия без всякой цензуры и оценки называть ассоциации, возникающие у них на берегу ручья. Нетрудно догадаться, с чем ассоциируется у участников путешествия движение к устью ручья или его истоку. Заметим, что при возможности свободного выбора участники выбирают направление движения в зависимости от их экзистенциальной ситуации.

Мощным актуализирующим потенциалом обладают ландшафтные объекты, которые включены в структуру ритуала, мифа, часто предстают в сновидениях, упоминаются в религиозных текстах, легендах, сказках, использовались в практике инициаций, то есть те объекты, которые живут в культуре. На наш взгляд, это объясняется структурным сходством (если не тождеством!) глубинных кодов культуры и человеческого сознания [Агранович, Березин 2005]. Ландшафт и его компоненты были исходной данностью, которая в процессе возникновения и развития человеческого сознания мифологизировалась и семантизировалась, обретала свое бытование в культуре, а значит, и свое место в культурно обусловленном сознании человека.

Если предположение о том, что сенсорно-двигательный контакт человека с ландшафтом служит основой построения внутреннего пространства/времени «Я», верно, то выражения «пещера моего сердца», «река моей жизни» и т. п. перестают быть только метафорами, а путешествия становятся средством развития личности.

Литература

Агранович С. З., Березин С. В. Homo amphiboles: Археология сознания. Монография. – Самара: Издательский дом «Бахрах-М», 2005. – 344 с.

Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М. М. Сокольской. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 368 с. – (Studia historica)

Белорусец А. С., Конопельцева Ю. В. Ландшафтная аналитика: теоретические основания и психотехнические приемы // Консультативная психология и психотерапия. 2017. Т. 25. № 41. С. 156–171.

Березин С. В., Исаев Д. С. Ландшафтная аналитика: опыт трансдисциплинарной психотерапии. – Самара: Универс групп, 2009. – 111 с.

Березин С. В. Расстановка как кино. В кн.: Психологические исследования: сб. науч. трудов. Выпуск 11 / под ред. К. С. Лисецкого, В. В. Шпунтовой. – Самара: Самарский университет, 2015. – С. 205–215.

Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры / в игры / Пер. с англ. А. Грузберга. – М.: Эксмо, 2010. – 576 с.