Хрестоматия по философии

    Платон. Федон // Сочинения: в 3 т. / Платон. – М.: Мысль, 1968–1972. – Т. 2. – С. 48–51.

Менон

А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить то, что прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа всё познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, – люди называют это познанием, – самому найти и всё остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать – это как раз и значит припоминать.

    Платон. Менон // Сочинения: в 3 т. / Платон. – М.: Мысль, 1968–1972. – Т. 1. – С. 384–385.

Федр

Но душа, никогда не видевшая истины, не примет такого образа, ведь человек должен постигать её в соответствии с идеей, исходящей от многих чувственных восприятий, но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разум философа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем божествен бог. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенный таинства, становится подлинно совершенны.

    Платон. Федр //Сочинения: в 3 т. / Платон. – М.: Мысль, 1968–1972. – Т. 2. – С. 185.

Аристотель (384–322 до н. э.)

Великий древнегреческий философ и ученый-энциклопедист, ученик Платона, воспитатель Александра Македонского. Аристотель родился в Стагире (поэтому получил прозвание Стагирит), греческой колонии в Халкидиках, недалеко от Афонской горы, в 384 г. до н. э. Отец Аристотеля Никомах был представителем рода Асклепиадов, в котором врачебное искусство было наследственным. В 335 г. до н. э. основал собственную школу – Ликей, названную перипатетической.

Обобщил достижения современной ему физики, астрономии, биологии и других дисциплин. Создал всестороннюю систему философии, охватившую все сферы человеческого знания о мире: онтологию, социологию, политику, логику, физику и др. Основу этой системы составляют логика и метафизика. Логика, созданная Аристотелем и названная им «аналитикой» (название «логика» было введено стоиками), – это учение об основных логических законах, понятии, суждении, умозаключении, об определении, доказательстве, а также о методах доказательства или опровержения (изложено в шести сочинениях, составляющих его «Органон»). Учение Аристотеля до сих пор остается образцом системно выстроенной философии.

Аристотель, наряду с Платоном, оказал самое сильное по сравнению со всеми жившими до него философами влияние на развитие человеческой мысли, в особенности благодаря созданной им философской системе классификации научных дисциплин. В Средние века философское учение Аристотеля развивалось в рамках схоластики, в частности у Фомы Аквинского.

О том, что наиболее достойно познания

Следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, в-четвертых, что из наук в большей мере мудрость та, которая главенствует, – в большей мере чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и он не должен повиноваться другому, а ему – тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения, и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все попадающее под общее. Но, пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа предпосылок, более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, – та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще – наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя мудрости необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

    Аристотель. Метафизика // Сочинения: в 4 т. / Аристотель. – М.: Мысль, 1975. – Т.1. – С. 67–69.

О душе

Вот что надлежало сказать о дошедших до нас мнениях прежних философов о душе. А теперь вернемся к тому, с чего начали, и попытаемся выяснить, что такое душа и каково ее самое общее определение.

Итак, под сущностью мы разумеем один из родов сущего; к сущности относится, во-первых, материя, которая сама по себе не есть определенное нечто; во-вторых, форма или образ, благодаря которым она уже называется определенным нечто, и, в-третьих, то, что состоит из материи и формы. Материя есть возможность, форма же – энтелехия, и именно в двояком смысле – в таком, как знание, и в таком, как деятельность созерцания.

По-видимому, главным образом тела и притом естественные, суть сущности, ибо они начало всех остальных тел. Из естественных тел одни наделены жизнью, другие – нет. Жизнью мы называем всякое питание, рост и упадок тела, имеющие основания в нем самом (di aytoy). Таким образом, всякое естественное тело, причастное жизни, есть сущность, притом сущность составная.

Но хотя оно есть такое тело, то есть наделенное жизнью, оно не может быть душой. Ведь тело не есть нечто принадлежащее субстрату (hypokeimenon), а скорее само есть субстрат и материя. Таким образом, душа необходимо есть сущность в смысле формы естественного тела, обладающего в возможности жизнью. Сущность же (как форма) есть энтелехия, стало быть, душа есть энтелехия такого тела. Энтелехия же имеет двоякий смысл: или такой, как знание, или такой, как деятельность созерцания; совершенно очевидно, что душа есть энтелехия в таком смысле, как знание. Ведь в силу наличия души имеются и сон, и бодрствование, причем бодрствование сходно с деятельностью созерцания, сон же – с обладанием, но без действования. У одного и того же человека знание по своему происхождению предшествует деятельности созерцания.

Именно поэтому душа есть первая энтелехия естественного тела, обладающего в возможности жизнью. А таким телом может быть лишь тело, обладающее органами. Между тем части растений также суть органы, правда совершенно простые, как, например, лист есть покров для скорлупы, а скорлупа – покров для плода, корни же сходны с ртом: ведь и то и другое вбирает пищу. Итак, если нужно обозначить то, что обще всякой душе, то это следующее: душа есть первая энтелехия естественного тела, обладающая органами. Поэтому не следует спрашивать, есть ли душа и тело нечто единое, как не следует это спрашивать ни относительно воска и отпечатка на нем, ни вообще относительно любой материи и того, материя чего она есть. Ведь хотя единое и бытие имеют разные значения, но энтелехия есть единое и бытие в собственном смысле.

Итак, сказано, что такое душа вообще. А именно: она есть сущность как форма (logos), а это – суть бытия такого-то тела, подобно тому как если бы естественным телом было какое-нибудь орудие, например топор. А именно сущностью его было бы бытие топором, и оно было бы его душой. И если ее отделить, то топор уже перестал бы быть топором и был бы таковым по имени. Однако же это только топор. Душа же есть суть бытия и форма (logos) не такого тела, как топор, а такого естественного тела, которое в самом себе имеет начало движения и покоя. Сказанное нужно рассмотреть и в отношении частей тела. Если бы глаз был живым существом, то душой его было бы зрение. Ведь зрение и есть сущность глаза как его форма (глаз же есть материя зрения); с утратой зрения глаз уже не глаз, разве только по имени, так же как глаз из камня или нарисованный глаз. Сказанное же о части тела нужно приложить ко всему живому телу. А именно: как часть относится к части, так сходным образом совокупность ощущений относится ко всему ощущающему телу как ощущающему.

Но живое в возможности – это не то, что лишено души, а то, что ею обладает. Семя же и плод суть именно такое тело в возможности. Поэтому, как раскалывание (для топора) и видение (для глаза) суть энтелехия, так и бодрствование; а душа есть такая энтелехия, как зрение и сила орудия, тело же есть сущее в возможности. Но так же как зрачок и зрение составляют глаз, так душа и тело составляют живое существо.

Итак, душа неотделима от тела; ясно также, что неотделима какая-либо часть ее, если душа по природе имеет части, ибо некоторые части души суть энтелехия телесных частей. Но, конечно, ничто не мешает, чтобы некоторые части души были неотделимы от тела, так как они не энтелехия какого-либо тела. Кроме того, не ясно, есть ли душа энтелехия тела в том же смысле, в каком корабельник есть энтелехия судна.

Так в общих чертах пусть будет определена и описана душа.

Рассматривая ту часть души, которая познает и приобретает мудрость, – отделима ли она или неотделима в действительности или только в отвлечении, – нужно определить ее отличительные черты и то, каким образом происходит мышление.

Если мышление находится в тех же условиях, как и ощущение, то оно есть или страдательное состояние под влиянием мыслимого, или что-либо в этом роде. Но оно должно быть неподверженным страданию, носителем форм и в возможности таким, каков предмет мыслимый, а не самим этим предметом, и, как ощущающая способность относится к ощущаемому, так и ум должен относиться к мыслимому. Посему он, как мыслящий все, необходимо не заключает в себе посторонней примеси, дабы, как говорит Анаксагор, властвовать над всем, то есть дабы познавать; ибо чуждое, являясь рядом, препятствует и образует ему преграду, так что по природе ум не может быть ничем иным, как только способностью. Таким образом, так называемый ум в душе, то есть ум, которым душа рассуждает и понимает, прежде мышления не бывает в действительности ничем из существующего.

С этой точки зрения разумно почитать его непричастным телу. В противном случае он был бы теплым или холодным, у него был бы какой-нибудь орган, как у способности ощущения, но ничего такого нет. И справедливо утверждают, что душа есть место форм; только не вся душа, а мыслящая и не в действительности, а в возможности состоит из форм.

Что непричастность страданию способности ощущения и способности мышления неодинакова, это ясно видно на органах чувств и на самом ощущении. Способность ощущения не может ощущать, когда существующее возбуждение слишком сильно, например, не может ощущать слишком слабый звук в присутствии очень сильного. Также в присутствии ярких красок и сильных запахов нельзя ни видеть, ни обонять слабейших; ум же, наоборот, когда мыслит что-либо слишком отвлеченное, не только не хуже, в то же время, мыслит менее отвлеченное, а еще лучше. Дело в том, что способность ощущения не может существовать без тела, а ум есть нечто отдельное от него.

Когда ум, начав мыслить, становится всем тем, что мыслит, в том смысле, в каком знающий человек называется знающим действительно (а это бывает, когда он становится способным действовать сам собою), и тогда он есть своего рода возможность. Хотя не в том смысле, в каком прежде научения и приобретения знания, тогда он может мыслить самого себя…

Может явиться недоумение: если ум прост и непричастен страданию и ни с чем не имеет ничего общего, как утверждает Анаксагор, то, как он мыслит, когда мышление есть своего рода страдательное состояние? Так как, по-видимому, один предмет является действующим, а другой страдающим только в той мере, в какой между ними есть нечто общее.

Возникает еще вопрос: может ли сам ум быть предметом мышления, потому что ум в таком случае должен находиться в самих предметах? Если сам он мыслим так же, как другие предметы, так как мыслимое одно по виду, или в нем должна быть посторонняя примесь, которая делает его мыслимым точно, как и другие предметы.

Или же страдательность ума нужно понимать в общем смысле, объясненном нами выше, именно что он только в возможности то же, что мыслимые предметы, но в действительности не тождественен ни с одним из них до той поры, пока не мыслит их. Он должен находиться в таком положении, в каком письменная дощечка, на которой в действительности нет ничего написанного. Таков есть ум.

Таким образом, сам ум мыслим точно так же, как и все мыслимое, потому что в области бестелесных форм мыслящее и мыслимое тождественны – умозрительное знание и умозрительно познаваемое суть одно и то же. Остается теперь отыскать причину, почему ум не мыслит постоянно. Дело в том, что в предметах материальных мыслимое находится только в возможности, так что ум не присущ им (потому что есть нематериальная возможность этих самых предметов), но самому ему мыслимое присуще.

Поскольку во всей природе есть нечто составляющее материю предметов каждого рода, нечто такое, что в возможности заключает в себе все предметы, затем – причина и деятельная сила, все их производящая, относящаяся к ним, например, как искусство к перерабатываемому материалу, то необходимо, чтобы и в душе существовали эти различные стороны. И таков действительно ум: он может стать всем и все произвести, как некоторая сила, например свет, потому что свет в некотором роде превращает в возможности существующие цвета в цвета действительные. Это ум существует отдельно, не причастен страданию, прост, будучи по природе чистою силой. Потому что действующее всегда выше страдающего и основа выше вещества. Действительное знание тождественно с предметом познаваемым. Знание в возможности у неделимого существует прежде во времени, вообще же оно не подлежит условиям времени. Дело в том, что ум не есть в одно время мыслящий, в другое не мыслящий. Ум отделен только в своей сущности, и только с этой стороны он бессмертен и вечен. Нечего и упоминать о том, что он не причастен страданию; страдательный же ум преходящ, и без него ничего не может быть.

    Аристотель. Метафизика // Сочинения: в 4 т. / Аристотель. – М.: Мысль, 1975. – Т. 1. – С. 394–396.

Гален (129–200)

Выдающийся римский врач и естествоиспытатель, классик античной медицины, последователь медицинской школы Гиппократа и философ-эклектик. После основательного и полного изучения философии у сторонников четырех главных школ того времени: стоической, платоновской, перипатетической и эпикурейской, приступил к изучению врачебного искусства. Был врачом и другом римского императора-стоика Марка Аврелия.

Сохранился значительный корпус текстов Галена, свыше 100 сочинений: трактаты по медицине (в том числе анатомии, диагностике, диететике), методологии науки, сочинения по философии (наиболее важны: «О мнениях Гиппократа и Платона», «О естественных способностях», «О том, что лучший врач еще и философ», «О диагностике и лечении заблуждений души», «О назначении органов тела», «Об элементах согласно Гиппократу», комментарий на избранные фрагменты «Тимея», «Введение в диалектику»), комментарии на книги Гиппократовского корпуса.

Философская составляющая в наследии Галена весьма значительна, но поскольку философией он интересовался прежде всего ради разработки теории и метода медицинского искусства, в центре его внимания оказываются логика, натурфилософия, учение о душе. Дискуссии между различными медицинскими школами (эмпириками, методистами, рационалистами) были во многом философскими по содержанию и касались таких вопросов, как природа знания и способы его достижения, соотношение теории и врачебной практики, структура причинно-следственного объяснения.

Гален систематизировал представления античной медицины в виде единого всеохватывающего учения. Оказал огромное влияние на последующее развитие медицины вплоть до начала нового времени. В качестве врача считался непререкаемым авторитетом в течение всего Средневековья.

О том, что лучший врач еще и философ

Но некоторые так понимают врачебное искусство, что если кто предсказывает кровотечение или потоотделение, то его воспринимают как заклинателя, говорящего и обнаруживающего диковинные вещи. В этом случае едва ли они поверят в другие средства распознавания болезней, а также едва ли решатся определять предписанный режим жизни больного, когда болезнь достигает своей высшей точки; между тем Гиппократ повелевает именно это.

Что им тогда остается, как не подражать этому великому человеку? Ведь дело не в искусстве толкования смысла – в этом Гиппократ превосходит всех, – а, напротив, в том, что мы видим многих врачей, которые совершают две ошибки в одном слове, которое сложно понять. Поэтому я думал, что должен был найти причину, по которой все врачи, хотя они и восхищаются Гиппократом, не могут читать его рукописи, так как их вовсе не понимают. Даже если случайно, во время чтения, они, к своей удаче, что-либо понимают, то не могут использовать эти знания во врачебном деле и применять их как постоянные основополагающие истины на практике. Итак, я полагаю, что ничто не может привести людей к успеху, как только воля и разум. Если же люди лишены хотя бы одного из этих качеств, то тогда они не могут достигнуть цели.

Но возвратимся к атлетам, мы видим, что они не достигают цели либо из-за естественной физической неспособности, либо из-за отсутствия тренировки. Но может ли тому, чье тело натренировано надлежащим образом и организовано для победы, что-либо помешать, чтобы получить победный венец? До такой степени в наше время врачи лишены всякой воли и разумения совершенствоваться в искусстве исцеления? Или они обладают одним из этих качеств, а другое у них отсутствует? Было бы неразумно допустить, что в наши дни не обнаружится никакого человека, обладающего достаточной способностью, чтобы изучить медицину, искусство, полезное для человека. Мне представляется, что мир сегодня такой же, каким он был прежде: времена года сменяют друг друга, орбита, по которой проходит Солнце, а также неподвижные звезды и блуждающие планеты не подверглись никакому изменению. Разумно было бы предположить, что всё происходит из-за порочного образа жизни, который употребляют в наше время люди.

Из-за предпочтения богатства доблести такие, как Фидий в скульптуре, Апеллес в живописи, Гиппократ в медицине, больше никогда не появятся. Между тем, если мы в дальнейшем унаследуем искусства древних, в которых они достигли успеха, то это будет для нас немалым преимуществом. По крайней мере, можно легко и быстро изучить то, на что Гиппократ потратил много времени, а также посвятить остаток своей жизни тому, что еще его искусство позволяет найти и пользоваться.

Тот, кто ценит богатство больше, чем доблесть и мужество, изучает врачебное искусство не на благо людям, а для накопления богатства, тот не может достигнуть цели, которую предполагает медицина, потому что врачи ради погони за наживой не могут добиться того, чему соответствует искусство врачевания. Невозможно страстно желать богатства и в то же время изучать столь благородное искусство, как медицину. Если горячо желаем одного, то, разумеется, пренебрегаем другим. Могли бы мы в наше время упомянуть кого-либо из людей, кто остался бы равнодушным к обладанию деньгами, кроме как для удовлетворения потребностей, необходимых для тела?

Нашли бы мы человека, который смог бы его убедить не только на словах, но и на деле, что естественная граница богатства состоит в том, чтобы быть только избавленным от голода, жажды и холода? И этот человек – не кто иной, как сам [Гиппократ. – Авт.], который презирал милости Артаксеркса и Пердикки. Никогда он не будет лечить первого [дословно: предстанет перед первым. – Авт.], что же касается второго, то если он найдет его страдающим от болезни и нуждающимся в искусстве Гиппократа, то он исцелит его, но при этом не сочтет себя обязанным навсегда оставаться при нем. Он лучше отправится в Кранон, Тасо или в другие небольшие местечки, чтобы там заботиться о бедных. Он оставит остров Кос со всеми своими согражданами и даже своего зятя Полибия и других своих учеников ради путешествия по всей Греции, где ему необходимо было описать природу стран, в нее входящих. Это путешествие он предпринял, чтобы на собственном опыте проверить то, что он изучил. Для этого, в силу необходимости, ему надо было посетить все города и области, лежащие к югу, затем повернуть на север, далее на восток и запад [дословно: где встает солнце и где оно заходит. – Авт.].

Он исходил лежащие в ущельях и находящиеся на высоких горах долины, из которых приходит вода. Он изучил также, откуда берут начало эти воды: проистекают ли они из источников, или причиной их служит дождь, а возможно, что это речная проточная вода или же, напротив, это вода из стоячих водоемов. При этом он исследовал, какая питьевая вода по составу, холодная ли она или горячая, содержит щелочь, соли или нечто подобное. Он исследовал города, расположенные вдоль большой реки, а также водоемы, горы и море, а также изучил многое другое, чему и научил нас.