Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Обед в честь Ансело пришелся на время, чрезвычайно насыщенное драматическими событиями: вследствие участия многих литераторов в заговоре и восстании декабристов политическая репутация русской словесности оказалась тогда под вопросом[45 - На это, в частности, обратил внимание Н.Я. Эйдельман (см.: Эйдельман Н. Последний летописец. М., 1983. С. 145–146).]. В столь нервной атмосфере милости, оказанные Карамзину, Крылову и Жуковскому, несомненно, интерпретировались как знак того, что монарший гнев поразит только виновных и минует литературное сообщество в целом.

Страх, порожденный этой ситуацией, в последующие годы постепенно рассеивался и к началу 1830-х гг. уступил место иному умонастроению. В европейском контексте русская литература перестает считать себя «младшей сестрой» и всерьез претендует на равенство с другими литературами. Внутри страны русские литераторы отчетливо осознают свое цеховое единство и особую миссию.

В этом отношении показателен следующий большой литературный обед. Он был устроен 19 февраля 1832 г. издателем А.Ф. Смирдиным в связи с переездом его книжной лавки и библиотеки в новое роскошное помещение на Невском проспекте, в доме Петропавловской лютеранской церкви. Там, в будущем читальном зале, собрались писатели, журналисты, художники-иллюстраторы и цензоры – всего более пятидесяти человек. Почетное место за столом было отведено Крылову как признанному дуайену литературного цеха.

Несмотря на, казалось бы, частный характер этого праздника, он удостоился описаний в столичных газетах. «Небывалое на Руси пиршество» – так определил новоселье Смирдина безымянный автор «Русского инвалида» (по-видимому, А.Ф. Воейков)[46 - Русский инвалид. 1832. № 46. 22 февраля. С. 183.]. «Единственное и первое в России празднество»; «веселость, откровенность, остроумие и какое-то безусловное братство одушевляли сие торжество», – вторил ему Н.И. Греч, сам принимавший деятельное участие в организации этого праздника[47 - Греч Н. Письмо к В.А. Ушакову // Северная пчела. 1832. 26 февраля. № 45. Л. 1 об. – 2.]. «Первый не только в Петербурге, но и в России по полному (почти) числу писателей пир и, следовательно, отменно любопытный; тут соединились в одной зале и обиженные и обидчики, тут были даже ложные доносчики и лазутчики», – записал другой участник обеда, М.Е. Лобанов[48 - Цит. по: Крылов в воспоминаниях современников / Подгот. А.М. Гордин, М.А. Гордин. М., 1982. С. 91; далее в сносках – КВС.].

Этот праздник по своему значению вышел далеко за пределы своей ближайшей цели – продвижения коммерческого предприятия Смирдина. По сути, сообщество литераторов чествовало само себя и отечественную литературу в целом. Об этом говорит порядок здравиц: уже в первом тосте, традиционно поднятом за государя, подчеркивалось, что он, даровав России новый цензурный устав, стал «воскресителем русской словесности»[49 - Имеется в виду цензурный устав 1828 г., более разумный и гибкий, чем «чугунный» устав 1826 г. Ср. с вариантом того же тоста: «Здравие государя императора, сочинителя прекрасной книги “Устав цензуры”» (КВС. С. 91).]. Далее шел тост «за здоровье почтенного хозяина»; затем пили персонально за наиболее выдающихся писателей-современников, включая отсутствующих, по старшинству, в том числе за И.И. Дмитриева и Крылова. Тот, со своей стороны, предложил «почтить память отшедших к покою писателей», в основном живших в XVIII в., начиная с Кантемира, а также выпить за «здравие московских литераторов». Последние бокалы были подняты «за здравие всех нынешних писателей ‹…› читателей и покупателей»[50 - Греч Н. Указ. соч. // Северная пчела. 1832. 26 февраля. № 45. Л. 1 об. – 2. Иной порядок тостов описан в процитированной заметке «Русского инвалида». Заметим, что «перемирие» между представителями враждующих литературных лагерей за столом у Смирдина было весьма условным. Так, Пушкин не удержался от полушутливого выпада против Булгарина и Греча, сравнив сидевшего между ними цензора В.Н. Семенова с Христом, распятым меж двух разбойников (Рассказы о Пушкине // Русская старина. 1870. С. 570–571).]. Так очерчивалось единое пространство российской словесности, в которое включались как давно почившие предшественники, так и все ныне живущие русские писатели; в него же входили и августейшие покровители литературы, и рядовые ее потребители. Неслучайна и «гордость при виде русских книг, до 16 000 творений заключающих», которую, по словам «Русского инвалида», испытывали гости, находившиеся в помещении библиотеки Смирдина.

Во время обеда ту же мысль об историческом единстве русской литературы выразил старейший из присутствовавших поэтов, 75-летний Д.И. Хвостов. Он приветствовал хозяина праздника небольшим стихотворением «На новоселье А.Ф. Смирдина»:

Угодник русских муз! свой празднуй юбилей;
Гостям шампанское для новоселья лей.
Ты нам Державина, Карамзина из гроба
К бессмертной жизни вновь, усердствуя, воззвал
Для лавра нового, восторга и похвал.
Они Отечество достойно славят оба!
Но ты к паренью путь открыл свободный им:
Мы нашим внучатам твой труд передадим[51 - Дамский журнал. 1832. Ч. XXXVII. № 11. С. 168. «Все гости были писатели, в том числе Жуковский, Пушкин, Крылов, – сообщал Хвостов издателю «Дамского журнала» П.И. Шаликову, посылая ему для публикации свое стихотворение. – Стихи мои приняты со всею братскою похвалою и в ту же минуту, во время обеда, напечатаны у хозяина в типографии» (Там же). Впоследствии текст Хвостова воспроизвел Смирдин в своей преамбуле к альманаху «Новоселье» (СПб., 1833. С. VI).].

Употребление в этом контексте слова «юбилей» выглядит несколько курьезным. Ранее в России юбилеями именовались лишь знаменательные даты в жизни царствующего дома и высочайше опекаемых заведений[52 - Ср. пролог М.М. Хераскова «Счастливая Россия, или Двадцатипятилетний юбилей» (1787), посвященный годовщине восшествия на престол Екатерины II, и описание праздника в честь 25-летия начальствования императрицы Марии Федоровны над Воспитательным обществом благородных девиц, озаглавленное «Достопамятный юбилей» (Отечественные записки. 1821. Ч. 8. № 20. С. 443–453). Из более поздних фиксаций слова в данном значении укажем на письмо Пушкина к М.Л. Яковлеву (9–15 октября 1836 г.): «Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи Лицея» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. XVI. С. 168).]. Под такое определение новоселье лавки Смирдина определенно не подпадало. Хвостов, однако, толкует понятие «юбилей» расширительно, вкладывая в него значение «редкий, особо значимый праздник»[53 - Позднее близкое значение (‘торжественное празднество по поводу 50-летия или иной крупной даты’) зафиксирует в своем словаре В.И. Даль, иллюстрируя его режущими современный слух словосочетаниями «юбилей пятидесятилетия службы» и «юбилей тысячелетия Руси».].

Примерно через год Ф.В. Булгарин, констатируя профессионализацию литературного труда, провозгласит возникновение в России «сословия литераторов», существующего «независимо от других сословий» и посвятившего себя «исключительно обрабатыванию одной отрасли»[54 - Булгарин Ф. Об общеполезном предприятии книгопродавца А.Ф. Смирдина (Окончание) // Северная пчела. 1833. 30 декабря. № 300. С. 1187.]. «Сословиям» такого рода присуще сознание группового единства и важности общего дела, уважение к своему прошлому и к профессиональным авторитетам. Таким безусловным живым авторитетом практически для всех русских литераторов, к какому бы лагерю они ни принадлежали, еще с середины 1820-х гг. был Крылов. Не случайно первым публичным празднеством «сословия литераторов» и одновременно актом официального признания литературы как реальной общественной силы стало празднование его литературного юбилея в начале 1838 г.

4

Организатором юбилейного торжества в честь Крылова могла бы выступить Российская академия, членом которой баснописец был с 1811 г. Еще в 1823 г. она присудила ему Большую золотую медаль, а в марте 1837-го приняла единогласное решение заказать на свой счет его портрет и «поставить в зале собрания»[55 - См.: Бабинцев С.М. И.А. Крылов в Российской Академии // Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. М.; Л., 1958. С. 69. Такое же решение было принято и в отношении портрета покойного Н.И. Гнедича. Стоит отметить, что несколько ранее Крылов возражал против задуманного Академией издания биографий ее членов с портретами: «По мнению моему, едва ли прилично ученому обществу издавать историю своих членов при жизни их» (Там же). Можно предположить, что изображение Крылова Академия заказала лучшему портретисту столицы Карлу Брюллову. Однако тот приступил к работе не сразу (см. упоминание о посещении мастерской Брюллова 10 февраля 1840 г. и виденном там портрете Крылова – Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского. М., 1998. С. 362), а летом 1841 г. Российская академия перестала существовать как самостоятельное учреждение и была слита с Императорской Академией наук. Заказ, таким образом, аннулировался, вследствие чего художник потерял интерес к работе и оставил ее. Ученик Брюллова М.И. Железнов так вспоминал об этом эпизоде: «Голова этого портрета, его одежда и фон были написаны в один сеанс, а на том месте, где должна была находиться рука, осталась незакрашенная холстина. Кажется, что необыкновенно удачное начало портрета должно было бы заставить художника позаботиться поскорее приписать к нему руку, но Брюллов не собрался этого сделать до самой смерти Крылова и потом, смеясь, говорил: “Крылов предсказал, что портрет, который я начал с него, никогда не будет окончен”» (цит. по: Ракова М. Брюллов-портретист. М., 1956. С. 152). Впоследствии рука была дописана учеником Брюллова Ф.А. Горецким с гипсового слепка руки умершего Крылова. Это неудачное дополнение не мешало многим современникам признавать портрет баснописца одним из лучших произведений Брюллова; работа тем не менее долго не находила покупателя и была приобретена В.А. Перовским за тысячу рублей серебром лишь в 1849 г.]. Однако Российская академия никогда не отмечала юбилеи своих членов, а действующих литературных обществ в столице на тот момент не было. Петербургский Английский клуб, в который Крылов вступил в 1817 г., имел традицию устройства больших торжественных обедов (как «годичных», так и по случаю собственных юбилеев, а также в связи с важнейшими государственными празднествами)[56 - Завьялова Л.В. Петербургский Английский клуб. 1770–1918: Очерки истории. СПб., 2008.], но и там не было принято чествовать таким образом отдельных членов. В отсутствие институций, способных взять на себя такую инициативу, замысел почтить Крылова особым праздником от имени литературного сообщества зародился в частном кругу. Это произошло в начале ноября 1837 г.

По всей вероятности, толчком послужил следующий крупный литературный обед, данный Воейковым и его коммерческим партнером, купцом 1-й гильдии В.Г. Жуковым 6 ноября 1837 г. по случаю открытия ими собственной типографии. Приглашены были практически все петербургские литераторы за исключением Греча, Булгарина и О.И. Сенковского – личных врагов Воейкова. Среди гостей был и Крылов, которому как фактическому старшине литературного цеха отвели почетное место за столом – так же, как это было сделано на новоселье Смирдина и, вероятно, на чествовании Ансело.

Литературная борьба к этому времени достигла такого накала, что примирения «партий», хотя бы временного, на обеде не произошло. То, что «литературные аристократы» и их антагонисты, представители «литературной промышленности», держались подчеркнуто обособленно, отмечают сразу несколько мемуаристов[57 - Записки И.П. Сахарова // Русский архив. 1873. № 6. Стб. 942; Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 109.]. Натянутые отношения между гостями дали о себе знать в неожиданно возникшей «борьбе тостов»: в ответ на произнесенный А.В. Никитенко тост за Иоганна Гутенберга, изобретателя книгопечатания, Н.В. Кукольник, И.П. Сахаров, Н.А. Полевой и др. потребовали пить за русского первопечатника Ивана Федорова. Вскоре, когда большинство «аристократов» уже покинули собрание, начался, по красноречивым описаниям И.И. Панаева и того же Сахарова, разгул, сопровождавшийся аффектированными демонстрациями «русскости» вплоть до пляски вприсядку.

По меркам других литературных обедов, затея Воейкова закончилась полным провалом. Его обед, устроенный, в отличие от рафинированного праздника у Смирдина, в нарочито трактирном стиле, свелся к заурядной попойке[58 - Краткое сопоставление обедов дано в историко-краеведческой работе: Сидоренко Л. Два обеда // Санкт-Петербургские ведомости. 2012. 30 ноября. № 46. С. 5. Беллетризованное описание вечера у Воейкова см.: Панаев И.И. Литературные воспоминания. С. 108–110. Никитенко, шокированный произошедшим, внес его подробное описание в свой дневник, отметив, что в довершение всего у него украли шубу (см.: Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 201–202, запись от 7 ноября 1837 г.).]. Однако заслуживает внимания всплеск патриотических чувств, его завершивший. Так проявился один из важнейших аспектов развития самосознания русского литературного сообщества – поиск адекватного выражения национального характера.

Уже на следующий день, 7 ноября, беллетрист и переводчик В.И. Карлгоф принимал обычных посетителей своего салона: Кукольника, Е.Ф. Розена, К.П. Брюллова и др., а также Крылова. Сам хозяин и большинство гостей побывали у Воейкова и, несомненно, находились под свежим впечатлением. Хотя атмосфера семейного обеда в присутствии хозяйки дома радикально отличалась от той, которая царила накануне, не будет натяжкой предположить, что вопрос о национальном духе отечественной словесности и здесь волновал собравшихся. Но теперь центром внимания стал Крылов.

За четыре с небольшим месяца до описываемых событий в московском журнале «Живописное обозрение» была опубликована биографическая заметка о нем. В ней говорилось:

Имя Ивана Андреевича Крылова знакомо каждому грамотному русскому. Кто не знает нашего неподражаемого баснописца, нашего Лафонтена, философа народного? Кто не прочтет нам наизусть хоть нескольких басен его? Кто не говорит, часто сам не замечая того, выражениями басен Крылова?.. Эти выражения сделались народными пословицами и, заключая в себе умную правду, в самом деле заменяют для народа нравственную философию. Надобно прибавить, что едва ли кто из русских писателей пользовался такою славою, как И.А. Крылов[59 - [Полевой Н.А.] Иван Андреевич Крылов // Живописное обозрение достопамятных предметов наук, искусств, художеств… 1837. Ч. 3. С. 22.].

В этом каскаде восторженных характеристик выразилось уже сложившееся восприятие Крылова как национального классика, признанного олицетворения русского начала в литературе.

Автор статьи в «Живописном обозрении», Николай Полевой, вечером 7 ноября был среди гостей Карлгофа. Он мог напомнить присутствующим о том, что приближается день рождения Крылова: в его заметке утверждалось, что баснописец родился 2 февраля 1768 г.[60 - Вопрос о точной дате рождения Крылова (как о годе, так и о дне) поныне остается дискуссионным из-за отсутствия метрической записи и противоречивости других источников. Примечательно, что в сообщении о праздновании юбилея Крылова, помещенном в газете «Русский инвалид», говорилось о «72-м дне рождения» баснописца (РИ. 1838. 4 февраля. № 31. С. 122), что соответствовало сведениям, внесенным в «Именной список чиновников» Публичной библиотеки за 1837, 1838 и 1840 гг. Подробнее см.: Бабинцев С. О годе рождения И.А. Крылова // Русская литература. 1959. № 3.], из чего следовало, что вскоре ему исполнится 70 лет. Супруга Карлгофа, Елизавета Алексеевна, вспоминала:

Посреди оживленного застольного разговора муж мой взял Крылова за руку и сказал, что имеет до него просьбу. Тот отвечал, что непременно исполнит ее, если это только в его воле. «Так вы будете у нас обедать второго февраля?» Крылов немного задумался, наконец смекнул, в чем дело, поблагодарил моего мужа и обещал быть у нас 2 февраля. Мы тут же пригласили на этот день всех присутствующих[61 - ‹Драшусова-Карлгоф Е.А.› Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // Русский вестник. 1881. № 10. С. 723. О высокой достоверности этих мемуаров, основанных на дневниковых записях автора, см.: Ильин-Томич А.А. Драшусова Елизавета Алексеевна // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 181–182.].

Таким образом, первоначальный замысел крыловского праздника укладывался в традиционную рамку званого обеда в частном доме. В семействе Карлгофов подобные обеды не были редкостью. Согласно мемуарам хозяйки дома, 28 января 1836 г. в честь прибытия в Петербург Д.В. Давыдова они собрали у себя всю «литературную аристократию», в том числе Крылова. Впрочем, никакого специального чествования знаменитого гостя в тот вечер не происходило: за столом «много толковали о мнимом открытии обитаемости Луны», беседовали о литературе и читали стихи – однако вовсе не Давыдова[62 - ‹Драшусова-Карлгоф Е.А.› Жизнь прожить – не поле перейти. № 9. С. 151–152.]. Еще один подобный обед был дан примерно через год, в начале Великого поста 1837-го, по случаю переезда в столицу состоятельного и просвещенного москвича Ю.Н. Бартенева; этот обед был замечателен присутствием на нем «литераторов всех партий»[63 - Там же. № 10. С. 714.].

Шутливо-фамильярное предложение Карлгофа недаром озадачило баснописца: как и немалая часть его современников, он не имел обыкновения отмечать день своего рождения. Между тем для самого хозяина дома эта мысль вполне естественна: ему, в силу немецкого происхождения, была близка протестантская праздничная культура, заметно отличавшаяся от тогдашней православной. Прием в честь Крылова, несомненно, послужил бы украшением литературного салона Карлгофов; имелись все основания рассчитывать, что именитый поэт примет приглашение, поскольку дом Олениных, где он на протяжении многих лет был своим человеком, в это время из-за тяжелой болезни хозяйки закрылся для гостей[64 - Е.М. Оленина скончалась 3 июля 1838 г., через пять месяцев после того, как был отмечен юбилей Крылова.].

Так уникальное стечение целого ряда обстоятельств открыло новую перспективу литературного бытия Крылова. Отныне его имя и репутация зажили отдельной жизнью, в которой формальный повод биографического характера приобретал большее значение, чем привычки и намерения самого поэта.

5

«В январе мы начали уже помышлять об обеде, который хотели дать у себя в день рождения Ивана Андреевича ‹…› Мы часто говорили с мужем об этом обеде, начали даже делать список тех, кого хотели пригласить», – вспоминала Е.А. Карлгоф[65 - ‹Драшусова-Карлгоф Е.А.› Жизнь прожить – не поле перейти. № 10. C. 727.]. Но этим планам не суждено было реализоваться.

17 декабря 1837 г. катастрофический пожар уничтожил Зимний дворец. Это событие на следующие несколько месяцев стало определяющим для общественных настроений в Петербурге. В годовом отчете III Отделения подчеркивалось: невиданное бедствие «послужило новым доказательством того сердечного участия, которое народ всегда принимает и в радостях, и в печалях венценосцев своих. ‹…› Горесть сия глубоко и искренно разделялась всеми сословиями жителей. ‹…› На другой же день купечество здешнее и некоторые дворяне просили принять пожертвования их на постройку дворца»[66 - Россия под надзором: Отчеты III Отделения. 1827–1869 / Сост. М.В. Сидорова, Е.И. Щербакова. М., 2006. С. 156–157.]. Все это окрасило конец 1837 и начало 1838 г. в экстатически яркие официозно-патриотические тона.

На таком фоне власть неожиданно продемонстрировала глубокое недоверие к литературному сообществу. В отличие от купечества, дворянства и простого народа, которым не возбранялось проявлять верноподданнические чувства, журналисты и писатели, вследствие жестких цензурных ограничений на упоминание пожара в печати, оказались практически лишены возможности выразить свою общественную позицию[67 - Подробнее см.: Майофис М. Чему способствовал пожар? «Антикризисная» российская публицистика 1837–1838 годов как предмет истории эмоций // НЛО. 2009. № 100. С. 156–183.]. Связанное с этим ощущение принудительной исключенности, очевидно, подхлестнуло тягу литераторов к официальному признанию их «сословия», обладающего, подобно другим общественным группам, собственной, весьма значимой для государства миссией. И здесь фигура Крылова оказалась идеальным объектом, вокруг которого литературное сообщество могло сплотиться.

Не последнюю роль в возникновении самой возможности подобной консолидации сыграло отсутствие Пушкина. С его гибелью нарождающаяся корпорация лишилась альтернативного «центра силы», олицетворявшего индивидуалистическое начало в литературе, подчеркнутое «самостоянье» писателя, в том числе и по отношению к власти. «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал» – эта формулировка из отчета III Отделения за 1837 г.[68 - Россия под надзором. С. 165.] отразила представление о двойственности Пушкина, отчетливо контрастировавшее с распространенным представлением о единоцельности Крылова. Подчеркнуто лояльный Крылов, живое воплощение патриархальной народности, остался после смерти Пушкина единственным безусловным авторитетом.

Еще одним фактором, сформировавшим контекст крыловского юбилея, стала кончина в Москве 3 октября 1837 г. И.И. Дмитриева. Давно отошедший от активной литературной деятельности поэт до последних дней воспринимался литературным сообществом в качестве патриарха русской словесности. С.П. Шевырев писал в те дни: «Рождению литературы нашей нет и столетия: если бы Дмитриев прожил еще два года, то мог бы праздновать в 1839 году[69 - «Известно, что первая ода Ломоносова на взятие Хотина, от которой мы можем вести эру нашей словесности, относится к 1739 году» (прим. Шевырева).] юбилей русской поэзии как старший ее представитель»[70 - Шевырев С.П. Иван Иванович Дмитриев // Московские ведомости. 1837. 16 октября.]. Эта смерть подвела черту под давнишним спором о сравнительных достоинствах обоих баснописцев[71 - Об этом см., например: Дрыжакова Е.Н. Вяземский и Пушкин в споре о Крылове // Пушкин и его современники. СПб., 2009. Вып. 5 (44).], и соответствующий статус естественным образом перешел к Крылову. Отныне его положение как единственного живого классика русской литературы стало совершенно бесспорным.

Не случайно Жуковский в приветственной речи на крыловском празднике соединит в едином пантеоне российской словесности самого юбиляра с ушедшими Дмитриевым и Пушкиным:

Выражая пред вами те чувства, которые все находящиеся здесь со мною разделяют, не могу не подумать с глубокою скорбию, что на празднике нашем недостает двух, которых присутствие было бы его украшением и которых потеря еще так свежа в нашем сердце. ‹…› Воспоминание о Дмитриеве и Пушкине само собою сливается с отечественным праздником Крылова[72 - Приветствия, говоренные Ивану Андреевичу Крылову в день его рождения и совершившегося пятидесятилетия его литературной деятельности, на обеде 2 февраля 1838 г. в зале Благородного Собрания. СПб., 1838. С. 2 (первой пагинации). Здесь и далее страницы указываются по экземпляру РГБ.].

Во второй половине января 1838 г. происходит знаменательная трансформация замысла, родившегося у Карлгофов. В кружке Кукольника возникает идея вместо частного обеда по случаю дня рождения баснописца устроить публичное празднование 50-летия его литературной деятельности. Возможно, это был отклик на мысль о столетнем «юбилее русской поэзии», чуть ранее вскользь высказанную Шевыревым, причем отклик, переводящий абстрактную идею некоего общелитературного праздника в практическую плоскость.

«В начале 1838 года Крылов в разговорах как-то вспомнил, что за пятьдесят лет пред сим, именно в феврале 1788 года, он напечатал первую свою статью в “Почте духов”. При рассказе об этом в пиитической голове Н.В. Кукольника вспорхнула счастливая мысль юбилея ветерана русской словесности», – писал семь лет спустя Булгарин[73 - Ф.Б. [Булгарин Ф.В.] Воспоминания об Иване Андреевиче Крылове и беглый взгляд на характеристику его сочинений // Северная пчела. 1845. 12 января. № 9. С. 35 (курсив автора). С «Почтой духов», начавшей выходить в январе 1789 г., связывал первые шаги Крылова в литературе и С.Н. Глинка (см.: КВС. С. 191).]. Сейчас первой публикацией Крылова считается басня «Стыдливый игрок», опубликованная как раз в 1788 г., правда не в «Почте духов» (этого журнала еще не существовало), а в «Утренних часах», и не в феврале, а в мае. Между тем авторы всех статей о юбилее, вышедших по горячим следам, упорно умалчивали о том, какое именно произведение знаменитого баснописца было взято за точку отсчета. Очевидно, в вопросе о дате начала литературной деятельности Крылова в тот момент не было ясности.

Наряду с булгаринской версией вступления Крылова на поприще литературы имела хождение еще одна. По свидетельству Лобанова, примерно в 1836 г. он обнаружил публикацию юношеской трагедии Крылова «Филомела», которая считалась утраченной, и датировал этот текст 1786 г.[74 - КВС. С. 53, 55.] П.А. Плетнев в биографии Крылова, создававшейся в те самые годы, когда над своими воспоминаниями работали Булгарин и Лобанов, прямо связал это библиографическое открытие с юбилеем (спутав, впрочем, дату напечатания трагедии с датой ее написания): «Хотя еще с лишком за год перед тем совершилось пятидесятилетие со времени появления его “Филомелы” в печати, но вспомнили о том только по случаю приближавшегося дня его рождения»[75 - Там же. С. 224–225.].

В итоге неуверенность организаторов ощутима даже в официальном наименовании юбилейного праздника, данного Крылову, – «день его рождения и совершившегося пятидесятилетия его литературной деятельности» (курсив наш. – Е.Л., Н.С.). Невнятность повода, однако, не помешала им воспользоваться.

Заметим, что европейская практика того времени еще не знала такого типа юбилея, как 50-летие литературной деятельности. Сама мысль интерпретировать литературное творчество как профессиональную деятельность и, соответственно, применить к нему обычай празднования профессиональных юбилеев была в высшей степени новаторской. Символический переход от домашнего формата празднования к публичному означал легитимацию всего литературного «сословия» как профессиональной корпорации, а самой литературы – как общественного служения.

Симптоматично, что эта идея родилась не в кругу «литературных аристократов», к которому баснописец был традиционно близок, а у литераторов «торгового», т. е. сугубо профессионального направления. В Крылове они видели в первую очередь не старого друга, не уникальную, в высшей степени сложную личность, а символическую фигуру «знаменитого русского баснописца». Общеизвестная индифферентность Крылова, его подчеркнутое дистанцирование от любой борьбы и конфликтов также были им на руку. В том, что Крылов примет предложенную ему игру, от кого бы она ни исходила, можно было не сомневаться. Куда труднее было предвидеть, что за право реализовать этот смелый замысел очень скоро разгорится нешуточная борьба.

6

Источники, освещающие ближайшую предысторию крыловского юбилея, хорошо известны: это объяснительная записка Греча на имя Л.В. Дубельта, написанная вскоре после праздника[76 - [Греч Н.И.] Почему Греч и Булгарин не были на празднестве И.А. Крылова // РС. 1905. № 4. С. 201–203.], его позднейший мемуарный очерк, содержащий выгодную для журналиста версию событий[77 - Греч Н.И. Юбилей Крылова // Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 624–631.], а также цитировавшиеся воспоминания Е.А. Карлгоф. Важные сведения содержатся также в деле III Отделения «О праздновании 50-летнего юбилея баснописца Крылова обществом здешних литераторов и художников»[78 - ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2-я экспедиция. № 40.]. К этому следует добавить переписку организаторов юбилея, часть которой ниже впервые вводится в научный оборот.

Согласно записке Греча, мысль об устройстве в честь Крылова юбилейного торжества была впервые высказана вовсе не 7 ноября 1837 г. у Карлгофов, а 19 января следующего года «в дружеской беседе литераторов и художников у Н.В. Кукольника» (впрочем, впоследствии Греч приписывал авторство этой идеи одному себе[79 - Важно, что из всех присутствовавших в тот вечер у Кукольника Греч обладал наибольшим опытом организации такого рода торжеств: он принимал Ф. Ансело в Петербурге в мае 1826 г. и участвовал в подготовке смирдинского новоселья. Не исключено, что он мог быть причастен и к чествованию И.-Г. Вейссе в 1833 г., поскольку преподавал в Петришуле в годы его директорства. Кроме того, он и сам побывал в роли чествуемого – по случаю его приезда в Москву в начале июня 1833 г. крупнейший московский книгопродавец и издатель А.С. Ширяев дал торжественный обед, репортаж о котором вскоре появился в «Северной пчеле» (1833. 12 июня. № 129. С. 515). Сам Греч коротко упоминает об этом обеде в письме к Булгарину от 10 июня (Письма Н.И. Греча к Ф.В. Булгарину – 2 / Подгот. текста и коммент. А.И. Рейтблата // НЛО. 2008. № 89. С. 103).]). По аналогии с «докторскими» юбилеями было предложено сформировать организационный комитет, в который из завсегдатаев кукольниковского кружка вошли К.П. Брюллов и сам Греч, а заочно были записаны А.Н. Оленин, В.А. Жуковский и Мих. Ю. Виельгорский. Первый, очевидно, как начальник Крылова по службе, его друг и покровитель; второй – как самая авторитетная после юбиляра фигура литературного Петербурга, человек, связанный с Крыловым многолетним знакомством и приязнью; наконец, последний – как лицо того же круга, имевшее немалый вес при дворе, и вдобавок композитор-любитель. По-видимому, замысел юбилея с самого начала предполагал чествование поэта написанными на этот случай куплетами. Отсутствовавшая в чопорных юбилеях врачей, эта артистическая деталь была позаимствована от праздников в честь Брюллова и Глинки. Неясным остается вопрос о причастности к первоначальному комитету Карлгофа. Греч называет его в числе организаторов, однако в воспоминаниях Е.А. Карлгоф подчеркивается, что они с мужем узнали о том, что задуманный ими обед не состоится, лишь когда уже началась подготовка к юбилейному празднеству.

Первым делом «надлежало испросить соизволение начальства»[80 - [Греч Н.И.] Почему Греч и Булгарин не были на празднестве И.А. Крылова. С. 201.]. Высочайшее разрешение на публичное празднование юбилеев получали и медики, причем через «профильное» ведомство – Министерство внутренних дел. Какому же ведомству следовало заниматься юбилеем литератора? Непосредственное отношение к словесности имело Министерство народного просвещения, ведавшее цензурой, однако с министром С.С. Уваровым и у Кукольника, и у Греча были далеко не лучшие отношения. В то же время сознание новизны и потенциального общественного резонанса от планируемого торжества устремляло их взоры к III Отделению, тем более что с этим ведомством у членов кружка сложились тесные контакты. «Что было ближе, – замечает Греч, – как обратиться к находившемуся тут же старшему адъютанту Корпуса жандармов г. Владиславлеву, который охотно принял на себя довести о том до сведения графа А.Х. Бенкендорфа чрез начальника его штаба [Л.В. Дубельта]»[81 - Там же.].

По-видимому, 23 января Бенкендорф доложил об этой необычной инициативе Николаю I. Во всяком случае, этим числом датирована записка, подготовленная в III Отделении:

3-го февраля текущего 1838 года совершается семидесятилетие жизни знаменитого нашего баснописца Ивана Андреевича Крылова и пятидесятилетие трудов его литературных, посвященных водворению нравственности, благих начал семейственной и гражданской жизни. В течение пятидесяти лет осчастливленный постоянным расположением монархов и всего августейшего императорского дома, осыпанный всеми знаками истинного уважения и благодарности от русской публики, знаменитый писатель испытал все роды славы, столь справедливо заслуженной; остается увенчать путь полезных трудов баснописца торжественным изъявлением общего уважения и благодарности от лица занимающихся литературою, искусствами и художествами, для которых И.А. Крылов оказал истинно полезные и важные услуги. Да позволено им будет по примеру врачей, торжествовавших юбилей маститых своих собратов, поднести знаменитому баснописцу золотую медаль с приличными аллегорическими изображениями литературных его подвигов, надписями и портретом его; серебряную вазу с означением числа и случая и эти знаки душевного уважения и признательности литераторов и художников для большей торжественности поднести за особым обеденным столом в день рождения И.А. Крылова 3-го февраля 1838 в присутствии приглашенных важнейших государственных сановников, литераторов и художников.

Для устройства сего торжества предполагается создать комитет из действительного тайного советника А.Н. Оленина, тайного советника С.С. Уварова, графа М.Ю. Виельгорского, В.А. Жуковского, П.А. Плетнева, П.А. Вяземского, графа Ф.П. Толстого, К.П. Брюллова, М.И. Глинка (sic!), Н.И. Греча и Д.И. Языкова[82 - ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2-я экспедиция. № 40. Л. 1–2 об.].

Прежде всего здесь обращает на себя внимание дата намеченного торжества – 3 февраля. Несомненно, инициаторам юбилея, в особенности Гречу как автору первой биобиблиографической заметки о баснописце[83 - Опыт краткой истории русской литературы. СПб., 1822. С. 302–303.], было хорошо известно, что днем рождения Крылова считается не 3, а 2 февраля. Тем не менее во всех бумагах из дела III Отделения фигурирует именно 3 февраля. Возможно, это ошибка, по недосмотру кочевавшая из документа в документ; возможно, дату осознанно пытались перенести[84 - 2 февраля – неприсутственный день по случаю праздника Сретения Господня. Возможно, светское празднование в такой день первоначально показалось организаторам неуместным.]; как бы то ни было, в итоге праздник состоялся именно 2 февраля, как планировалось еще Карлгофами.

Докладная записка отражает не только план юбилея в том виде, каким он вышел из кружка Кукольника, но и изменения, внесенные в III Отделении. По-видимому, первоначально планируемое торжество должно было иметь сугубо общественный характер; предполагалось дать Крылову обед «от лица занимающихся литературою, искусствами и художествами», в чем справедливо усматривается аналогия с «докторскими» юбилеями. Однако идея привлечения к участию в юбилейном празднестве «важнейших государственных сановников» могла возникнуть только у первых лиц III Отделения. Тем самым празднику придавалась отчетливо официозная окраска; по сути, он превращался в государственное чествование «огосударствленного» баснописца[85 - О феномене «огосударствления» Крылова см.: Лямина Е.Э., Самовер Н.В. Беспечен как Лафонтен: заработки, доходы и жизненные стратегии И.А. Крылова // Лотмановские чтения – XXII. Семиотика поведения и литературные стратегии. М., 2017. С. 100–102.].

На это указывают и изменения в составе комитета, в который были дополнительно включены лица, представлявшие профильные ведомства, а именно Уваров (министр просвещения), Толстой (вице-президент Академии художеств и известный медальер, автор работ, посвященных победам русского оружия), Языков (непременный секретарь Российской академии, в связи с тяжелой болезнью президента А.С. Шишкова взявший на себя все представительские функции). Помимо них в комитет были введены: Глинка (очевидно, как фигура, олицетворявшая национальный подъем русской музыки), Плетнев, занимавший кафедру русской словесности Санкт-Петербургского университета, и Вяземский, сочетавший с литературной известностью высокий чин и должностное положение (статский советник, вице-директор Департамента внешней торговли Министерства финансов). Вспомнив о том, что еще один член комитета, Брюллов, занимал в русской живописи то же положение, что Глинка – в музыке, констатируем: готовился не просто праздник, а триумф национального значения.