Мистический рёкан на краю Киото

– Фудо, бонза12 Тоео-сан. Скромный служитель приютного дома, по всем делам управитель. Вы ведь странствующий монах? – посмотрев на широкий короб, продолжил незнакомец: – К вашей радости прибыл на первый плеск воды. Все кругом отвечает отдохновению?

– Одержимые почти сварили меня под вашей крышей! Не сильно похоже на отдохновение.

– Быть может, отринув тело, мы начинаем тысячи поколений бег… М-м-м, шалят, порою шалят, бонза Тоео. Чего ожидать от них, затравленных, позабытых, неценимых. Обида. Обида на людей… Судьба вещей несправедлива, безропотна. Истовая служба, а в конце – свалки дни, без хозяина, крова, людских поклонов…

– Что же это за рёкан?

– Так тоскует по буре ранняя вишня, что сама облетает свой цвет, не повстречавшись с ветром… – приступил к объяснениям Фудо, но вновь раздался широкий гонга гул, сообщая о наступлении очередного животного часа. – Время быка13! Нужно спешить, бонза Тоео. Пропустим самое интересное. Госпожа ждёт. Наряжайтесь скорее. Все ответы… уже в пути.

Тоео переменил кимоно и, собираясь прихватить и короб с собой, не нашёл его в комнате. Удивлённо взглянув на Фудо, услышал:

– Убрали в нишу, бонза Тоео. Изначальная пустота, бренность обстояния. – И видя негодование на лице Тоео, добавил: – По первому требованию. Всё принесут. Прошу вас. Мгновения жизни – лишь подвига миг, лишь чашка вина. Мы сильно позадержались. – И управитель вышел из комнаты.

Тоео вновь оказался в длинном, тусклом коридоре, следовал за Фудо, уже сознавая, что в каждую минуту решается его удел.

– Вы задаётесь, где вы? – продолжал управитель. – Бонза Тоео, разве не помните, откуда пришли и куда мы следуем всей своей жизнью? Землёй прорастаем, крепнем. В неё уходим, утишимся. Один вопрос лишь: когда? Чистая земля, центр мира – мы теперь за пределами земного узилища… Слышите, как бьётся сердце горы? Каждый час оно обнимает теплом, пробирает тока дыханием…

– Я видел карпа в дикой воде, на мосту… Неужели и мой подоспел черед.

– Только мы решаем, когда разорвать нитку яшмовых рос. Не раз пробуждались бренные дважды, испив из истока мудрости. Но, впрочем, здесь у нас и впрямь непростой рёкан. Должно соблюдать порядок, прислушиваться, не иначить. Сильно неприятные ждут вздорного гостя злоключения. Мир вещей вам уже приявился. – Хитро улыбнулся Фудо. – Следом надлежит вовлечься в борьбу начал, что разбудили и огонь, и воду, и другие силы, смешав и человека к несовершенной жизни. А решится судьба в Предельном Бастионе, в Лунных Покоях, на Вершине Пустоты… Впрочем, много печальных у обители имён.

– Но что может тихий монах против стихий, против духа?

– Что может, что может? – передразнил Фудо. – Допустим, не срисовав ни одной сутры, проведать дорогу через дикие воды. Много встречали вы таких монахов?..

В этот момент спутники подошли к окончанию коридора. Стены рёкана упирались в гору, где грубым, неискусным способом прямо в скале был прорублен в подземье спуск. Гниющей рыбой потянуло оттуда, и Тоео в нежелании отступил от пролома.

– У-у-х! – крикнул в черноту горы Фудо. – Может статься, что отправимся и туда. А пока скорее к госпоже! Где-то здесь ступенная дорога. – И он осветил неприметную нишу справа, уводящую лестницей на другой этаж. – Разумеется если бонза Тоео не хочет покинуть нас? Добрый ход с часом крысы прикрыли, но сквозь тело горы куда-то да попадёте. Твари подземельные проводят. – И управитель приблизил жестами Тоео к пролому.

Там внизу, спустя дюжину пролётов, вдруг выступили из темноты густо заросшие шерстью гиганты. Ростом они грозились выше любой потолочной балки привычного дома и с нетерпением о чём-то затаённом скрежетали зубами, царапали тело горы трёхпалыми руками, когтями длинными, острыми. Это были те самые черти, что так часто пугали Тоео в чудесных историях мамы на ночь, в рассказах о лютой жажде до плоти в особенно сильные, грозовые дни.

Тоео не стал отвечать управителю и двинулся вверх по лестнице.

– Граница между мирами, бонза Тоео, не такая уж и неодолимая. – Догонял по ступеням Фудо. – Насилие и несправедливость открывают мщения путь. Оттого вы умиряете ушедших ритуалами и воспоминаниями, опасаясь их посмертного проявления, выдумываете себе для успокоения отдельный долг, говорите о чести, ответственности. Но совсем не видите преображений в заречном мире, хотя и праведник может отрастить себе рога. Просто вам до поры того не видно… Зла в общем-то не существует. Всё зло внутри вас. Когда страдаете, печалитесь, тяготитесь обидой и разочарованиями, не извиняете, преобразуя души в стоки злобы и нелюбви.

– Вы так отрешённо обо всём говорите. Кто же вы такой, Фудо-сан? Как много ищу я ответов…

– Не каждый сон ведёт к пробуждению. Не стоит теперь обо мне. Важнее довериться часу открытий. Впрочем, поверка и губительной может стать для души нечистой. Бояться до́лжно негодному человеку, обманывающему, положим, других. А так, человек вошедший и выйдет человеком. Главное, не утратить веру в красоту пути, в гармонию личной сути.

– Много ли достойных преодолели путь?

– Немного. И никто не поможет и не защитит. Иначе как раскрыть силы потаённые. Но были временные посетители, не помню, правда, теперь когда…

Пролёты закончились, и управитель вывел Тоео на новый рёкана предел: похожий тёмный коридор, но короче и никаких по сторонам комнат, будто все они соединились в единые покои принимающей гостей госпожи. Жестом Фудо пригласил Тоео продолжать путь и, дойдя до единственного входа в покои, в сомнении остановился.

– Предложите последний совет, Фудо-сан. Чего особенно монаху опасаться?

– Кто знает, чем станет забавляться госпожа… Возможно случится трапеза, а может внимание. Положим, довольно предстать учтивым и не придётся отдавать всего себя. Помните о преображениях, следите за тем, что является в руках, не изменяйте слову. Госпожа не терпит неправды, и бесполезно её крутить. И ещё, но это вы знаете, бонза Тоео, праведников в конце не будет, един несовместимых союз…

– Как я могу знать, что вы говорите правду, Фудо-сан?

– Я мог бы ответить, что мёртвые не плетут лжи. Ведь вы хотите увлечься в ответах чем-то ясным, простым, бонза Тоео? Уменьшить мир до ведо́мых размеров. Но мир не такой. Слишком много идей, творений, путей, событий. Впишите в книгу деяний и своё имя – станет не страшно. – Фудо раздвинул сёдзи в покои госпожи и, поклонившись, исчез.

Сладким сандаловым дымом окутало вмиг Тоео. Просторные комнаты госпожи, разделённые тут и там ширмами, туманились в истечениях благовоний, таились в полутенях и отсветах тихих фонарей. Шитоны14, укутанные дорогой тканью, повсюду валялись на полу. А в нише красоты рассыпались в высокой вазе безутешные примулы, отчаянные своим первоцветом, печальные пурпурными переливами, погодостойкие долгожители, которым суждено утихнуть в короткие дни.

Краем глаза в отдалении у стены Тоео заметил неподвижную фигуру. Госпожа, одетая в кимоно цвета морской глубины, с длинными рукавами, с черным широким оби15, низко склонила голову и, соединив ладони, молилась.

Любуясь не только святым чувством, но и прелестью госпожи, прекрасной и грозной одновременно, Тоео замер в восхищении.

Госпожа стояла напротив высокого алтарного столика, освещённого крупными торо16. Позади стола высилось в полумраке вековое металлическое зеркало, потускневшее, изрытое пятнами, но хранившее ещё в некоторых местах блеск прежних дней. На столе перед госпожой дымили палочки и лежали бессметные деревянные таблички всевозможных размеров, плотности и различной сохранности. Тоео узнал в них ихаи, памятные по усопшим дощечки, но никогда прежде он не видел единовременного моления такому большому количеству ду́хов.

Закончив поминовение, госпожа поклонилась дважды, приоткрыла складки кимоно и, высвободив из-за пазухи веточки какого-то зелёного растения с листьями плотными, лоснящимися, широкими, точно пластины брони, – поставила подношение в вазочку на столе.

– Несчастные духи любят всё самое свежее – и цветение, и общение, бонза Тоео, – тихо, вкрадчиво проговорила госпожа, выглядывая что-то будто и прежде для себя понятное в появившемся госте. – Хотя бы теперь в междумирье заслужили каплю любви… Пытаюсь вот в перепутанном шёлке мира что-то для тебя отобрать. – Указала она на дощечки. – Не люблю, когда просто так – в тишину… – И слова её заносились под сводами комнаты, загудели недобрым эхом. – Впрочем, для того ты и здесь, чтобы ответить призыву и подчиниться предназначению. Я лишь соединяю, всё остальное решает сама сестра. – И госпожа забурлила о чём-то короткими шипящими словами, заходила в полуприседе мимо стола, заюлила вокруг себя, взметнув вдруг руки к сводам, задребезжав в воздухе зловещей колотушкой.

В тот же час таблички на столе задрожали, зашаркали, стали опрокидываться, наползать, собираться в кучу. Затем закружили неистово, зацарапали, не жалея стол, и одна из них выскочила из круговорота и ушла в совсем помутившееся зеркало, обрушив остальные в недвижении на стол…

Вспыхнули ярким пламенем тут же в покоях огни, заметался по комнате ветер, устроив на миг бессветие, а когда стены вновь покойно окрасились робкими фонарями, обнаружил себя Тоео стоящим против зеркала, а госпожа в отражении глубоко дышала, близко-близко укрывшись позади него.

Страшной была эта неприютная встреча, безоглядно хотел Тоео с места сойти, выскочить из покоев, слететь по пролётам, высвободить себя из рёкана в густоту ночи. Но не мог и шагу ступить, будто цепью держала, сковала его госпожа, приложив неприметно на плечо длинный изуродованный ноготь.

– Дух мой во мраке непроглядной ночи. Мучения бесконечны. Будь вечно проклят губитель наивной души. О-Ити жаждет из пучин небытия отмщения. Смотри, бонза Тоео, этот мир без законов, – голосом страшным, неживым кто-то заговорил устами госпожи.

Позади Тоео теперь проявилось в теле госпожи существо пропастное, скверное. Гнилым истечением пахло его нутро. Глаза госпожи обратились в чёрную руду, движения стали ломаными, пряди окрасились пеплом и, разметавшись, покрывали лицо. Губы что-то неясное в отражении шипели, проявляя зубы нечистые, острые, точно обгорелые, камнями заточенные. И явилось Тоео жизни О-Ити в зеркале видение.

Юная, юркая, слезливая, прекрасная в своей неспелости О-Ити бежит навстречу родителям, а те балуют её, радуются каждому мгновению.

Ещё девочкой она посещает храм, благодарит ками-сама17 за охранение и смеётся с братьями над худородными, обвиняя их в неправедности прошлых дней, радуясь справедливым в этой жизни воздаяниям.

Вот она готовит себя к придворной службе, учится быть спокойной, постигает искусства, листает книги и радует успехами отца, который не только скорым знатным родством счастится, но и рассчитывает на приобретения в собственных делах.

Но вот облетает первый радости лепесток. Отца назначают правителем в глухие восточные земли, в рубежи опасные, нелюдимые. И скрывается теперь О-Ити не только от столичных новостей и событий, но и от посторонних глаз, избегая насилия и напастей, забывая рассчитывать на яркий в браке союз.

За падением первого лепестка тотчас опадает другой – О-Ити предстоит разлука с любимым.

Сталось так, что проездом по столичным делам оказался в землях отца О-Ити придворный чиновник, влиятельный и одарённый не только благами микадо, но и личными задатками. Пробудившись блеском волос О-Ити, голосом ласковым, одухотворённым, читавшим давно позабытую поэзию, убедил чиновник отца – проявить О-Ити без веера, ширм и занавесей, открыть лицо к его светлой радости. Гостю было сделано уважение. А ночью, пока свита допекала отца, он явился в покои О-Ити, погасил огни и начал блудить.

Скромность в любви в дни покоя Ямато не признавалась чем-то непременным и надобным. Безыскусность в самой разнузданной любовной близости скорее портила семейные дни, их долговечность и стойкость. Потому не печалилась О-Ити, отпуская чиновника следующим днём, веря в его обещания о недалёкой встрече, о замужней сладости.

Но долго не было от желанного вестей, а случившееся после – совсем облетело до лепестка дерево счастья позабытой О-Ити, обманутой. Получила она от чиновника письмо, в нём он просил, уверял, настаивал совершить на имя микадо прошение о возвращении в столичный круг за долг исполненный, правление верное. Убеждал, что разрешение непременно случится, и, хотя не пришёл, не настал должный срок, приютит солнцеликий в столице их дом.

Письмо случилось, составилось, в сроки представилось. Но надежды О-Ити взрастали беспочвенно. Ещё в более дальнюю восточную провинцию получил назначение её отец, и судьба О-Ити была разрушена.

В тихой лунной печали стояла в тот переходный день О-Ити перед водами быстротечными. Гляделась в себя, думала о своей прелестности нехорошее, считала себя отвергнутой. Затем принялась ревновать его, молодого и властного, к другим, законным и чуждым. Гневалась её обида и свирепела, ввергала в решительное состояние духа, и отдала О-Ити себя водам холодным и равнодушным.

Как тихо было в потоках. Как покойно, безмысленно. Лучи ночного светила плыли рябью по воде, убаюкивая, опекая. От солнца пряталась О-Ити на донной глубине, где не видно было ни листвы, ни камней, ни родного края.

Одной ночью в час безмолвного течения О-Ити по воде кто-то подкрался к покойной глади и стал выкликать имя её грубыми, недолжными словами. Точно сила какая-то невидимая подняла вмиг О-Ити из воды, и канул в глубинах обидчик. Никто не видел более пропащего, а О-Ити прекратила покоя смирение, погрузилась в обстояние бесконечной мести и в непроглядного зла темноту.

Много невинных с тех пор погибло. Поселился всеобщий в столице страх. Избегали горожане водоёмов и зеркальных поверхностей в тёмный подлунный час. Прекратили и навещать друг друга. Плотно запирали сёдзи.

Но не случилось добраться О-Ити до самого желанного, обманувшего и надежды её, и судьбу. Удалился чиновник от скверны, оградился от внешнего мира в покоях своих, избавился от зеркал, от открытой воды, от иного отражающего проявления. Выстоял положенный неупокоенной душе срок и не достался О-Ити.

Этой неслучившейся местью и прекратился видения ход. Рябью пошли картины в зеркале. Блёкнуть стали, исчезать. Дымом, не исходящим в мир, покрывалось отражения лицо, мелькали последние знакомой жизни в столице Тоео картины, а затем и совсем пропали, темнотой в зеркале обернулись.

Глядели теперь в Тоео только два отражения – он сам, непохожий от жути уже на прежнего, и госпожа, приютившая в теле своём О-Ити, с запавшими чёрными глазами и почерневшим от гнева ртом. Будто наевшаяся земляной тверди, клокотала она в предвкушении. Руки её, придерживавшие Тоео за плечи, стали вмиг в отражении эбеновыми, покрылись длинными белыми волосками.

– Вот и весь приговор… – хрипела еле слышно госпожа, поднимая руку правую ввысь. – Зеркала, блестящие грёзы, не только подражают сами, но способны и принуждать. – И Тоео против воли стал тянуться правой рукой к сводам. – Сначала я только грозила, чудовищный принимая вид. Не имея прежней телесности, выскакивала из заволочённых мест, доводила несчастных до помутнения. Но однажды кормилица моя добрая развидела меня в покоях. Узнала печаль в отражении и обучила силам натурным, древним – через истории вязь в зеркалах снова прежний мир направлять. Должно лишь убедить в трепете дослушать отразившегося, а там не избегнет он ярости, переломит и кости, и жизни цвет. – И госпожа круто, отчаянно свернула на бок шею и невозможно стала проворачивать её против естественной для любого тела оси.

Острой болью зажглись у Тоео мышцы, захрустели плечи, затрещали позвонки. Неостановимы были излома шеи движения. Тоео силился, толкался ногами, пробивал пальцами ладони до крови, но не мог от отражения уйти, противиться его велению. Руками даже направить, остановить смертоносное вращение не выходило.

– Сердце – вот стоящее проявление! – кричал, погибая, Тоео. – Чувство искреннее, наслаждения танец – лучшее, что случается с нами. Мир живёт ради этих встреч. Великолепных, страстных, пускай и конечных! В минуты любви нет сомнений и нет препятствий. И всё тускнеет перед напором этого чувства… – задыхался, теряя сознание, Тоео.

Сила дикая вдруг отпустила его, вернула шее привычное положение. Тоео повалился на колени, а госпожа захрипела:

– Увлечение непостоянно, хочется навсегда…

– Любовь есть то, что ты любишь, – шептал в ответ Тоео. – Не то, что любит тебя. Это и есть навсегда. Силу страдания, чувства, их часы – продолжаем мы сами. Вещи желанные, вообразимые – бесценны своей недостижимостью, хрупкостью своей, истечением, памятью. Чувство разочарования порою сметает нас ярче любых счастливых дней. Никто не может нам запретить любить. И в этом чудо жизни.

Безмолвно стало в покоях, глуше. Точно ушло разрушительное клокотание зла. Не было больше в отражении госпожи ни свирепости, ни приговора. Какое-то белое испарение источалось из неё, зависало скоплениями в воздухе. Затем этот странный туман тёплым дуновением проскользил по щеке Тоео и втянулся неспешно внутрь зеркала, высвободив из потусторонней поверхности памятную табличку и какой-то круглый предмет.

– Ты достоин следовать выше. Доке – сестры дар, поможет в предназначении, – проговорила спокойно госпожа, указав на бронзовое зеркальце, чудесно проявившееся на ритуальном столе. – Как меч заключает дух воина, так доке являет дух сестры. Возьми его и ступай. Не ради любви иди, а во имя расплаты. За пределами ждёт Фудо. Я же должна покоя найти исток.

Тоео поднял зеркало, стал рассматривать его на ладони – в центре его оборотной стороны в потоках бронзовой воды плыла черепаха, через панцирь её проходила петлёй соломенная нить, а в небе над черепахой кружил журавль. Такое доке, подаренное с добрым чувством, обещало владельцу долгую, радостную жизнь, а подаренное с чувством злым, напротив, лишало и крепи, и счастья.

У покоев госпожи в коридоре ожидал Фудо. В руках он держал походный короб Тоео, а увидев и самого владельца вещей, приветственно закивал.

– Бонза Тоео, как я рад и мудрости вашей, и поручению. Бывало ведь, что и на край земли или без глаза, положим, без имени. – В этот момент снова заносился по рёкану гонга зов, сообщая о наступлении часа тигра18. – Вот, в самый раз. Облачайтесь скорее в своё непритворное, и проследуем в пустоту, в башню, где всё и решится.

Тоео не изумлялся уже прозорливости управителя, больше его беспокоили мысли о непременной расплате за случившийся обман. Он извлёк из короба доспехи ярко-алые, защиту на локти и голени эбонитовую, шлем воина с пунцовыми шнурами и широкими защитными крыльями, за который Тоео звали в бою «Государь лев». И предстал перед Фудо теперь не бонза, а воин спокойный и грозный, сжимавший в руках не знавший поражения смертоносный в два сяку19 меч.

– Из пучины боли и зла – в обитель духа и крепости. Следуй за мной, буси Тоео. – И Фудо направился в верхние пределы рёкана.

Третья башня постоялого дома ослепила Тоео и своими просторами, и огнями-потоками. Широкий церемониальный зал без сёдзи и комнат, открытый со всех сторон луне, продуваемый горными ду́хами, предстал Тоео после натопленных, тусклых пределов свежим и благостным, ясным от многочисленных огней, подвешенных под сводами крыши, линиями разбегающихся внутри медных торо.

В центре комнаты цвела нежным цветом широкая вишня, а вокруг неё всё пространство зала занимали стоящие в ряд друг за другом воины – буси готовились к смерти. Кимоно их были траурными, белыми20, волосы аккуратно собраны на макушках в пучки. Татами перед воинами были покрыты шёлком, на них покоились деревянные домики-подставки с блистающими священными танто21, связки свежих ирисов колосились в вазочках у изголовья ритуальных циновок.

– Сэппуку22! – невольно вырвалось у Тоео, и затаилась вмиг в пространстве зала особая тишина, торжественно пресеклось любое дыхание, любое моление.

Воины смотрели теперь на Тоео и точно ждали решительности и от него.

– Верные слуги меча, буси Тоео, – стал объяснять Фудо. – Не каждый достоин дойти до Башни Пустоты, не всем достаёт умений и характера. Но вот в чём неизменная прелесть: воины грубые, неприхотливые, пребывая в руках у смерти, находят в последний миг способности для поэзии. И это живая история, мёртвые не слагают стихов даже о новом своём гибельном доме. И чиновник, и разбойник становятся у предела поэтами. Сойдёмся с ними ближе. Дзисэй – короткий печальный стих – самое искреннее искусство для любого сердца. – И Фудо пригласил Тоео проследовать вдоль первого ряда смиренных воинов.

– Тейнаи Райоки, – приветствовал Фудо поклоном совсем юного буси.

– В прощальный час не тревожусь о страхе.

О встрече с камелией грёзы мои.

И слово звучит и уже бессмертно, – прочитал воин в ответ.

– Прелестно, чарующе… – Закачал головой Фудо. – «Неслышащий грома» здесь его зовут. Печальна и злополучна юноши судьба. Безнадёжно влюблённый в хрупкую Исэ, недостойный по положению руки. Решился он на хищение, на побег. Предал всё в жизни ради чувства. В пути укрылись вдохновенные от грозы в ветхом амбаре. Встал юноша на ночь у входа в дозор и не слышал в раскатах грома призывов о спасении терзаемой Исэ – лихие люди прятались под сводами, и не случилось любви пережить несчастную ночь.

Фудо и Тоео двигались дальше, и каждый из воинов склонялся навстречу, читал дзисэй, рассказывал историю.

– А вот отец, в бою несокрушимый, но покорный и нерешительный в делах суетных. – Задержался Фудо у одного из буси. – Отправил усердную дочь, ненаглядное своё в старости утешение, в услужение к соседу. Тот, не сумев овладеть ею силой, забил палками до могилы и прикопал. А когда потребовал Унмейни Джуджун дочь свою обратно, обвинил в воровстве её сосед, притворился, что не сдержал в праведной одержимости гнева, обошёлся круто. Посерел лицом вмиг отец обескровленный, но заявить не посмел: как опорочить семью, имя. Покорился судьбе, подчинился её предопределению…

– Загнивает бревно под землёй.

Ни цветов не даёт, ни плода.

Жизнь бездетного

Так же бесцельна, – произнёс в ответ тихо Унмейни Джуджун.

– А вот, буси Тоео, глядите, какой славный воин. Мы зовём его «Раз оступившийся», он совершил немало дурных поступков, но один стал губительнее всех. Тодачи-но Тсуми, расскажи нам историю, – обратился к широкоплечему рослому буси Фудо.

– Бесценно промедления время. – Поклонился тот в ответ и начал рассказ: – Не было в моих краях искуснее воина. Любой уступал в бою. Лишь разливы речной воды и падение игральных костей не давались мне. – Засмеялся буси. – Сыскал я и славу, и достаток, исполняя любое служение. И стало скучно. Решил я шалить. Выходил по ночам на дорогу, отнимал у прохожих мечи, никого намеренно не калечил, никого не губил. Правда, если противился кто-то сильно решению моему, разрубал наглеца пополам беспощадной своей нагинатой23. Повстречались однажды в лесу мне женщина с младенцем. Стал неволить её я к блуду. А она, отпросившись по зову в чащу, оставив ребёнка на сохранение, выбежала из леса на дорогу и стала призывать всадников отряд. Когда прибыли они на место – не нашли ни меня, ни младенца. Не сдержался я в исступлении от обиды, гнева и притворения…

– Кровожадны деяния твои. Но госпожа допустила прощение. И ты тут, грозный воин, – сообщил Фудо о расплате за гибель земных дней.

– Мне видится так:

Лучше всего согревать саке

В ладонях круглолицей девчонки. – Засмеялся буси в ответ.

Фудо и Тоео продолжили вдоль приговорённых путь и вскоре дошли до пределов залы. Здесь только Тоео увидел стоящих вдоль стены гигантов в чёрных доспехах и белых капюшонах. Они опирались на тяжёлые нагинаты, точно на трости, и свирепо вздыхали, скрывая лица под белыми клыкастыми масками. Тоео не мог различить – черти были перед ним или люди. Должно быть, гиганты ожидали здесь, чтобы вмиг прекратить после ритуального надреза мучения приговорённых, а может, они управлялись с теми, кто надумывал непослушания бунт.

Последнее у стены, приготовленное для сэппуку место было пустым. Всё так же торжественно устроено – ирисы, ритуальный танто и белое кимоно для ещё одного идущего по зову чести.

– Это место уготовлено для вас, буси Тоео, – проговорил Фудо. – В оттенках справедливости не бывает серого – лишь чёрный цвет, лишь белый. Воину нет возможности спрятаться от самого себя и судить себя ему лишь дозволено. Вы оставили столицу, дабы разведать и узнать – куда, почему и как исчезают с далёких троп люди. Вы солгали нам. И под своды рёкана проник обман. Мы впустили вас, чтобы испытать, но настало расплаты время.