Одна жемчужина в ней;
согласно любым канонам
многих жизней ценней.
Сей обруч драгоценный
дар щедрый, но мгновенный;
я это знаю сам.
Корона для дитяти
моим придется кстати
счастливым волосам.
Надеть ее не худо,
бледнея со стыда;
тогда скажу, откуда
посланник и куда.
Из каменной твердыни,
где покорность и страх,
оттуда ли, где поныне
ждут меня в шатрах.
Задет моими речами,
отец был сам не свой;
он слушал меня ночами
с поникшей головой.
Но для волос кольцо
не подлежит пропаже:
мать и во сне на страже,
и мысль у нее та же;
где вечером прохлада,
ее сквозь тени сада
белело мне лицо.
* * *
Мы, грезя, стали скрипачами,
выглядывающими в двери,
как будто нам грозят потери,
когда подслушает сосед,
и нашим струнам богомольным
звучать со звоном колокольным,
и, как дубрава за фонтаном,
футляр скрипичный темным станом
вибрирует, звуча в ответ;
но голоса так хороши,
когда за струнным разговором
молчанье со своим укором,
шум крови в сумерках души,
и время бы свелось к раздорам,
когда за нашим кругозором
ничто не крылось бы в тиши.
Терпенье: часовая стрелка
для нас очерчивает круг;
в молчаньи шепот наш – безделка,
мы перед рощей только луг,
где мы весь день в жужжаньи ропщем,
но голоса – еще не хор,
нас к сумрачным священным рощам
готовящие до сих пор.
Цари
Круг стихотворений (1899 и 1906)
I. «Когда рвались отроги гор к равнинам…»
Когда рвались отроги гор к равнинам
и никло древо древнее к былинам
там, где поток, не чаявший жилья,
над немощным свершили исполином
два старца чудо именем единым,
и на ноги встал Муромец Илья.
Отец его старел в трудах упорных,
и пробужден был сын молитвой вдруг;
камней и трав не оставляя сорных,
за борозду борясь, ворочал плуг;
смеясь, валил деревья вековые
размахом нескончаемых трудов,
и корни выползли на свет впервые
из мрака, словно змеи гробовые,
и свет был их вобрать готов.
Омытая росою предрассветной,
уже кобыла ржала на селе,
сильна породой, всаднику заметной,
который не тяжел был ей в седле;
давали оба бой угрозе тщетной,
таившейся в неумолимом зле.
Прорвав тысячелетья, как запруду,
все скачут, скачут… Где векам предел?
(А сколько тысяч лет он просидел?)
Действительность – всего лишь чуткость к чуду.
Тысячелетья в мире слишком юны,
мир измерений слишком тих…
Идет лишь тот, кто просидел кануны
в глубоких сумерках своих.
II. «Когда громадных птиц таили дали…»