Записки веселого грешника

Отец всегда говорил, что любой человек, в зависимости от ситуации, может оказаться либо героем, либо преступником. Поэтому, посещая своих клиентов в вильнюсской тюрьме, он всегда приносил им то пачку сигарет, то апельсины. Вообще в этой тюрьме его все принимали за сотрудника. Однажды отец, предварительно взяв клятву, что провинившийся охранник не будет наказан, поспорил с директором тюрьмы, что войдет в нее и выйдет без пропуска. И выиграл пари!

Будучи довольно полным, он не мог купить себе костюм по размеру, всегда шил на заказ. Туфли он покупал часто, любил хорошую обувь, но с размерами нередко ошибался, так как брал дефицитный товар, который ему могли достать торговцы. Если туфли жали, он приносил их в тюрьму, отдавал своим любимым заключенным, и они ему их разнашивали.

Зимой папа никогда не носил пальто и не надевал варежки. Известный писатель Эфраим Севела, в то время работавший журналистом в газете «Известия», написал об отце статью, где называл его «человеком в плаще».

Отец никогда не приходил домой без конфет. С моей сестрой он охотно делился сладостями, потому что она их поедала так же медленно, растягивая удовольствие, как он. Я же, по его выражению, «шлингал», глотал, и ему это не нравилось. Поэтому от меня он конфеты убирал подальше. Но поскольку я их все равно находил, он применил хитрую тактику: стал прятать сладости в моих же детских вещах. Я переворачивал весь дом, но не мог понять, куда же он девает сладости.

Отца знали во всех кондитерских магазинах города. Бывшие клиенты, волжские немцы, уехавшие в Германию, годами присылали ему конфеты и шоколад. И всех, кто ездил за границу, отец просил привезти ему шоколад. Так он это любил.

Папа был очень изобретателен. Он знал, что, за редким исключением, человек остается честным только до определенной суммы. В своей адвокатской конторе отец всегда устраивал проверку для клиентов: вкладывал в книги десятирублевки так, чтобы виднелся уголок купюры, и выходил из комнаты.

Вернувшись, первым делом обращал внимание на эти книги. Если недосчитывался денег, тут же отказывал клиенту: пожимал руку и говорил, что ничем не может помочь. Отец справедливо считал, что если человек обокрал его вначале, то обворует и потом. За всю его практику только один клиент расплатился с ним так, как было договорено.

Он задействовал платных свидетелей, разных людей, которые помогали разворачивать судебное дело в нужном направлении. Иногда с помощью своих подручных даже спасал судей, имевших неприятности. Отец был весьма неординарным адвокатом. Вообще, в Союзе не требовалось быть знающим адвокатом, потому что в советском суде их речи практически не имели значения. Главную роль играли связи, контакты в судебном мире.

Мой отец никогда не занимался делами, связанными с политикой. Его специализацией были уголовные дела, связанные с воровством и финансовыми махинациями. В этом деле он использовал всевозможные ухищрения. Например, нашел в какой-то литовской деревне профессиональных плакальщиц. Они не только божились, что видели то, что утверждает адвокат, но и начинали рыдать и падать в обмороки. Однажды они устроили в суде такой скандал, что судья просто закрыл дело и освободил подзащитного моего отца. Отец зарабатывал хорошие деньги, а такие представления в суде стоили ему копейки. Судебные плакальщицы – это была хорошая профессия, о которой в России мало кто знал.

Обширные связи отца приносили большую пользу и мне. В его записных книжках имена людей располагались по продуктам питания или ширпотребу. Выглядело это так: «Колбаса – Рабинович. Ондатровая шапка – Шапиро. Икра – Финкельштейн».

Папа был гурманом, и этим пользовались повара в кафе «Неринга». Каждый раз, когда отец там появлялся, они хватали его и тащили на кухню: консультировались, как безопасно воровать. Он их обучал и выходил оттуда с огромными сумками, в которых были разные деликатесы.

Еще отец славился своей неудержимой любовью к женщинам, о чем в семье знал только я. Но семью отец тоже очень любил. Он требовал, чтобы в субботу все собирались дома за обеденным столом, и этот обычай для него был очень важен. Он часто приглашал маму в ресторан, но она была занята домом и детьми всегда отказывалась, и тогда он шел один.

Мать

Моя мать родилась в бедной, очень религиозной многодетной семье, в которой было еще семь братьев. Отец уехал на раввинатские курсы повышения квалификации в Америку, где и умер. Семья матери жила в Мемеле, который тогда принадлежал Германии, а теперь стал Клайпедой, третьим по величине городом Литвы. Несмотря на сиротство, все братья добились в жизни больших успехов на разных поприщах.

Мама же закончила учительский колледж и какие-то бухгалтерские курсы и всегда очень хорошо разбиралась в финансовых вопросах.

Мать занималась фигурным катанием и встретила моего отца во время соревнований. Ее будущий муж был веселым, остроумным и богатым человеком. Он пригласил ее на чашку кофе, но, к его удивлению, мама отказалась от угощения и расплатилась сама. Отцу это было очень неприятно, и сколько он ни ухаживал за ней, ему никогда не удавалось заплатить за них двоих. Но однажды в кафе его желание осуществилось, когда он спросил, какое пирожное моя мама хочет, а та ответила, что точно не знает. Тогда он купил весь поднос пирожных, продемонстрировав щедрость и благородство, против которых женскому сердцу трудно было устоять.

Они поженились. Когда мне исполнилось два месяца, отец, чтобы стать советским адвокатом, должен был сдать экзамен по марксизму-ленинизму. Для этого необходимо было сначала отправиться на специальные курсы в Вильнюс, а мы жили в Каунасе. В это время Гитлер внезапно захватил Каунас, и всех евреев заставили переселиться в специальную зону. Никто тогда, конечно, не предполагал, что их готовятся истребить, и гетто рассматривалось как временное явление.

Мой отец, по-видимому, быстро сообразил, что гетто не станет безопасным местом для евреев. Он занимался уголовными преступлениями, и через свои связи в криминальном мире отец передал просьбу вызволить нас из гетто любыми путями. Литовские уголовники сразу записались к немцам в полицаи, поскольку им разрешалось снимать золотые изделия с расстрелянных узников. Отец сообщил им, где в нашем доме спрятаны ценности.

И благодарные клиенты, которых он всю жизнь выручал в буржуазной Литве, не подвергаясь большому риску, отработали свой долг. Мне дали снотворное и вынесли в чемодане. Моя мать совершенно не походила на еврейку, и ее увели вместе с тифозной белорусской семьей, которую хотели выкинуть из гетто из-за опасения эпидемии. Нас поселили с какой-то литовской семьей, а оттуда окольными путями переправили в Белоруссию. Там нас встретил отец, уже завербованный в 16-ю литовскую дивизию, в которой он стал юридическим советником.

Мы провели вместе не более двух дней, и отец сразу же отправил нас в советский тыл вместе с другими женами офицеров и их детьми. Мама рассказывала, что всю дорогу нас обстреливали.

Прожить стало трудно, денег не было, и мать начала продавать взятые с собой вещи: немецкие рубашки, белье, которые на остановках с удовольствием покупали русские женщины. Когда поезд стоял на станции, мама по вечерам наблюдала через окно за русскими девушками, которые отправлялись на танцы в ее белье и одежде. Видеть это было и смешно, и горько.

Постепенно мы добрались до Средней Азии. Во Фрунзе мы жили в каком-то совершенно открытом бараке без крыши. Мать говорила по-немецки, по-литовски, на иврите, но совершенно не знала русского языка, что создавало большие трудности, и окружающие не понимали, кто она такая. Киргизы часто называли ее «немецкая овчарка» – они не понимали, что она еврейка. Она была очень трудолюбива, стирала белье в ледяной воде арыков, продала все, что у нас было. Свою каракулевую шубу обменяла на буханку хлеба и кило помидоров: голод нивелирует все ценности.

Продавая на местном базаре остатки своих вещей, мама встретила пожилого человека, говорившего по-немецки. Узнав, что она знакома с бухгалтерией, он предложил прийти к нему на фабрику: возможно, найдется для нее работа. Мать посетила его, они долго разговаривали, и ее новый знакомый убедился, что она хорошо разбирается в капиталистической бухгалтерии, но не знает тонкостей советской. После некоторых пояснений оказалось, что советская бухгалтерия намного проще и примитивней, и вскоре моя мать была принята на работу на секретный завод!

Секретность его состояла в том, что он выпекал хлеб. О лучшей работе невозможно было и мечтать, потому что, помимо зарплаты, каждому сотруднику выдавали в день двести граммов хлеба, которые можно было съедать только на территории завода. Мать попросила лишь освобождать ее от работы в субботу. Для советского руководства завода эта просьба прозвучала, как разорвавшаяся бомба, но главный бухгалтер, тоже еврей, понял ситуацию и каким-то образом выбил для матери разрешение вместо субботы работать в воскресенье.

Когда мне исполнилось года четыре, меня подобрал пятнадцатилетний парень, сын боевого генерала, росший без матери, на попечении адъютанта его отца. Парень жил в огромном доме и получал большие продуктовые посылки, видимо, от отца. Моему пятнадцатилетнему приятелю нравилось, что я был довольно смелым, хулиганистым и при этом очень исполнительным. А я, получая от него всевозможные подарки и еду, выполнял разные его поручения. Он мог дать мне билет в театр или кино, куда он тоже шел. Билет был уже надорванный, и меня, конечно, не пускали, а я устраивал скандал, считая, что билет – годный. Его это развлекало, и он меня поощрял.

Или говорил: «Видишь, киргизы везут на тележке урюк и изюм на базар. Вот тебе бритва, ты подкрадись и разрежь мешок, а мы будем сзади смотреть, как из него все посыплется». Вот такие вещи я для него вытворял, а он покатывался со смеху и всегда одаривал меня гостинцами.

Однажды он увидел киргиза верхом на осле, с натренированным для охоты орлом на плече. Мой приятель дал мне рогатку и пообещал хорошую плату, если я из нее попаду в орла. Я прицелился, выпустил камень, но попал не в орла, а в киргиза. Мы быстро убежали, и за мои заслуги этот приятель дал мне огромного малосоленого лосося, за которого на базаре можно было, наверное, получить десяток шуб.

Когда я принес эту рыбину домой, мама ужасно испугалась. «Выбрось ее немедленно», – потребовала она, думая, что нас хотят отравить, и выбросила мой трофей. С тех пор я без особого удовольствия ем лосося и никогда не заказываю в японских ресторанах суши с этой рыбой.

Довольно часто мать приводила меня на хлебозавод, где она работала, и я, игривый светловолосый мальчик, конечно, вызывал умиление у работниц. Многие из них были одинокими, бездетными, вдовыми.

Однажды я назвал блядью заместителя главного бухгалтера, которая со мной заигрывала. Моя мать таких слов не знала, но увидела слезы своей сотрудницы, которую она уважала и любила. У этой женщины на фронте погиб муж, она была честнейшей и порядочнейшей во всех отношениях, и мое слово ее глубоко оскорбило.

Моей матери долго объясняли, что я сказал, и в конце концов она поняла, насколько сильно я оскорбил эту женщину. Когда все успокоились, меня, естественно, простили по малолетству, и в конце дня работницы даже решили не есть свою пайку хлеба, а отдать моей матери. Хлеб во время войны был самым дорогим продуктом. Мама взяла эту горячую буханку и, сознавая, что идет на огромный риск, спрятала ее на мне и пошла через проходную. Но я был нетерпеливым ребенком и в самый ответственный момент, стоя в проходной, начал кричать: «Мама, вытащи хлеб, он очень горячий! Мне больно!»

Трудно передать, что было в этот миг с моей матерью. Она с отчаянием и надеждой смотрела на сторожа: если бы он ее задержал, ей бы грозило не менее трех лет тюрьмы. Но сторож, который сам опешил от происходящего, посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не слышал моего крика, скомандовал: «Проходите, что задерживаетесь?» Мама никогда потом не могла забыть этот момент и доброту, проявленную русским человеком.

Она вообще всегда вспоминала доброту русских людей, встреченных ею за годы войны. Однажды совершенно чужая русская женщина отдала ей половину своей пайки, поделившись драгоценным хлебом. Когда отец вернулся с войны, мы взяли эту женщину в наш дом, и она прожила с нами долгие годы.

Мой отец часто повторял: «Не важно, сколько стоит то, что тебе дал человек в трудную минуту. Важно, что он отдал тебе половину того, что у него было». Я горжусь своей семьей за то, что мы всегда сторицей отвечали добром на добро. Моя мать любила повторять на идише: «Лучше давать, чем просить», и я всегда следовал этому правилу.

В сорок четвертом году мой отец демобилизовался. Как-то во дворе он увидел, что я дерусь с каким-то мальчиком, и тот сильно дубасит меня. Оказалось, что это был карлик, а я не мог понять, что это взрослый мужчина, и тот просто-напросто избивал меня. Разъяренный отец сильно врезал ему портфелем, и, как мне показалось, буквально вогнал карлика в землю. Тот мгновенно исчез.

А отец зашел домой, схватил меня и моментально потащил на базар. Я был худым и довольно голодным, и он насильно совал мне в рот сметану и разные другие продукты: ему хотелось, чтобы я стал сильным за один день.

Поскольку отец прекрасно говорил по-русски, после войны его взяли на работу в качестве заместителя директора Фрунзенского драматического театра, где он проработал целый год. Не знаю, было ли это доходное место. Думаю, что нет, но должность была престижной, и там он познакомился с половиной города. Смутно помню, как театр ездил на гастроли в город Пржевальск, и отец брал меня с собой.

После войны, я думаю, единственный оставшийся в живых из всей многочисленной родни, его двоюродный брат Хона Гольдберг пригласил нас обратно в Литву. Это был довольно интересный человек: врач в буржуазной Литве при президенте Сметоне, он стал личным врачом президента Снечкуса в советской Литве. Профессия врача всегда пользуется спросом, независимо от политической ситуации. Особой помощи он нам оказать не мог, но достаточно того, что мы у них прожили какое-то время. Вскоре отцу дали довольно большое жилье в коммуналке, расположенной в самом центре города, напротив Театра оперы и балета.

В это время театр отстраивали пленные немцы, и они часто заходили в наш дом, просили хлеба и воды. Моя мать без особого желания впускала их. Однажды, вспомнив, что они убили всю ее семью, она даже плюнула в лицо какому-то гансу. Кроме двоюродного дяди по отцу, у меня не было никаких родственников. Всех уничтожили фашисты. Литва вообще пострадала больше других советских республик, поэтому я был не одинок в своем горе.

Совсем недавно я узнал, что был одним из восьми еврейских детей, которым удалось спастись из гетто Каунаса.

Глава 2. Театр приблатненных действий

В Литве мой отец работал адвокатом, и со мной любили дружить все приблатненные в надежде на то, что в случае какой-то неприятности он, в то время уже довольно известный специалист в криминальных делах, им поможет. В основном это были местные хулиганы, среди которых авторитетным считалось умение не хорошо учиться, а хорошо драться, постоять за себя. Примером для подражания мне служил парень лет шестнадцати, по кличке Васька-Кот, сирота из детдома, бывший совершенно бесстрашным человеком. Он ходил босиком по снегу, отчаянно дрался и был единственным, кто не боялся конной полиции. И я, преданный дурачок, подавал ему камни, чтобы швырять их в полицейских, и сам стрелял в них из рогатки. Его, естественно, потом арестовали, но вскоре выпустили.

Этот человек, прошедший много детских домов и колоний, жил у какой-то своей дальней тетки. А потом он исчез, но его храбрость, широта души и справедливость сохранились в моей памяти на долгие годы.

Мы, послевоенные дети, росли в мире, где две-три драки в день считались нормой. Для меня, еврея – и довольно гордого еврея, – на пути в школу важно было держать руки свободными, поэтому я никогда не нес портфель сам (для этого рядом всегда была парочка слабеньких приятелей): во-первых, это считалось плохим тоном, а во-вторых, в любой момент на меня мог обрушиться удар (перед которым обычно следовало оскорбление «жид»), и я должен был всегда быть наготове.

Взрослые, особенно поляки, любили натравливать на меня других парней и даже однажды дали одному кастет. Так как до этого я всегда побеждал его, я был уверен, что могу совладать и с кастетом. Поляки подзадоривали: «А вот с этим можешь? А одной рукой можешь?»

Однажды один поляк так его настропалил, что тот ударил меня кастетом в глаз. Шишка была больше моей головы, и дома отец стал допытываться, кто это сделал, но я лишь отмалчивался. Через какие-то свои источники отец узнал, что подстрекателем этой драки был сын нашего дворника, и, конечно, изрядно отлупил парня. Впоследствии тот стал настоящим бандитом и как-то зарезал насмерть человека, нападавшего на него с ножом. Мой отец вызволил его из тюрьмы и помог сбежать в Польшу.

У меня был товарищ Федя Самусевич. Его отец занимал пост замминистра связи. А сам Федя, в конечном счете, стал талантливым рецидивистом. Он был старше меня и уже читал разные детективные истории, Агату Кристи и вообще интересовался криминалом. Мой приятель вообще был очень изобретателен: он изготавливал какие-то проволочные крючки, на которые мы подцепляли колбасу со склада мясной фабрики. Обычно у нас все проходило гладко.

Однажды он предложил мне залезть в колхозный сад и наворовать яблок. Я согласился, но нас поймали литовцы. Самусевич был белорусом, но слегка походил на еврея. Литовцы обозвали нас «жидас», сильно избили, забрали яблоки, привязали к яблоне и ушли. Это было крайне жестоко: день был жаркий, мы полностью обгорели на солнцепеке и вообще могли погибнуть там. Через какое-то время мой сообщник стал паниковать, расплакался, а я все время успокаивал его и пытался развязаться. Прошло часа три, я что-то зацепил, продолжал распутывать узлы и к концу дня освободился сам и отвязал приятеля.

После этого случая он долго мне ничего не предлагал. Но однажды я узнал об ограблении в нашем доме. У соседа-паренька был очень красивый кинжал, который нравился Феде, но владелец ни за что не хотел расставаться с этой вещью. И вот зимой Самусевич обворовал квартиру соседа. Прибывшая по вызову полиция обнаружила на снегу на крыше огромные следы, и никто не мог подумать, что это сделал мальчик. Видимо, он надел обувь или галоши какого-то взрослого мужчины. Пропала единственная вещь – кинжал. Я сразу понял, чьих рук это дело, а потом, много времени спустя, увидел украденный кинжал в квартире Самусевича.

Федя показывал, как ножом подковыривает оконное стекло, образуется такая маленькая дуга-трещина в стекле, а потом он вынимает кусок стекла, делая в окне дырку практически любого размера. Он также воровал зажигалки из машин, причем делал это настолько ловко и осторожно, что его поймать не могли. Но когда однажды все-таки поймали, он чуть не наделал в штаны от страха. Я его спрашивал: «Если ты так боишься, зачем ты воруешь?» Но этот человек не мог не воровать.