Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Феминистом Ибсена можно назвать за восприимчивость (или чувствительность) к данной экзистенциальной тревоге женщины, за её крик и вопль, за её истерию. Не более того.

При всей загадочности Гедды Габлер, эта загадочность не инфернальная[384 - Инфернальный (от лат. «подземный», «ад») – демонический, адский, дьявольский.], не следует искать в ней «ад души», «дьявольское подполье», и прочее. Легче согласиться с её ехидством, чем с запрятанной в ней, и ей неведомой, «мрачной, тёмной силой». Она не Настасья Филипповна из «Идиота» Достоевского[385 - «Идиот» – роман русского писателя Ф. Достоевского.], вряд ли о ней можно сказать словами Достоевского «инфернальная душа и великого гнева женщина».

Гедда Габлер мстит за несостоятельность, за импотенцию, не только мещанскому миру, с его нравами и ценностями, но, в большей степени, миру мужчин, не способному осознать свою несостоятельность.

Она намеревалась превратить одного из мужчин в своего рыцаря, и с ужасом обнаружила, как он пошл и смешон в этой роли.

Она надеялась, что другой мужчина станет её умным собеседником, что во всё сможет довериться ему, но, с не меньшим ужасом обнаружила, что тот не способен переступить через мужское тщеславие, что делает его не менее пошлым и смешным, чем другого, несостоявшегося «рыцаря».

Она не понимала, что это всего-навсего «средние мужчины», что им нужна «сказка» об их необыкновенных способностях, пусть фальшивая, пусть пошлая, но сказка.

Она не понимала, что они давно смирились, давно наступили «на горло собственной песне»[386 - Строчка из поэмы русского, советского поэта В. Маяковского, «Во весь голос»: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне».], и уже не в состоянии расслышать не только ультразвуки, но и громкие раскаты фальши.

Вот тогда, может быть глупо, истерично, в тех границах, которые отведены ей мужским миром, понимая, что не сможет избавиться от пошлого и смешного, которые следуют за ней по пятам, она выбрала своеобразное арете, если не как способность побеждать, восторжествовать, то хотя бы как мужество остаться собой, в высоком значении этого слова.

«Мужества», на которое оказались не способны окружающие её мужчины.

Пьеса Ибсена «Кукольный дом»: Нора…

Феминистической, пусть с некоторой долей условности, следует назвать не столько «Гедду Габлер», сколько другую великую пьесу Ибсена, «Кукольный дом»[387 - «Кукольный дом» – Г. Ибсена.]

…хорошая метафора для многих «домов», не только во времена Ибсена…

Нора жертвует всем во имя мужа, жертвует глупо, по-женски, в границах тех возможностей, которые оставлены ей мужским миром, но жертвует бескорыстно и самоотверженно. Первая мысль, которая возникает у мужа, когда он узнаёт о поступке жены, это не чувство благодарности жене за её самоотверженность, а его собственная честь.

Прежде всего, его волнует то, что подумают о нём окружающие.

Позволю себе процитировать отрывок из «Кукольного дома»: сцена между Норой и её мужем, сразу после разоблачения Норы.

«Хельмер (муж Норы)… Нет, нет! Это невозможно, чтобы это было правдой.

Нора: Это правда. Я любила тебя больше всего в мире.

Хельмер: Ах, поди ты со своими вздорными увёртками… О, какое ужасное пробуждение! Все эти восемь лет… она, моя радость, моя гордость… была лицемеркой, лгуньей… хуже, хуже… преступницей! О, какая бездонная пропасть грязи, безобразия! Тьфу! Тьфу!.. Мне бы следовало предчувствовать возможность подобного. Следовало предвидеть. Всё легкомысленные принципы твоего отца… Молчи. Ты унаследовала все легкомысленные принципы своего отца. Ни религии, ни морали, ни чувства долга…»

А потом, когда всё разрешится, когда Нора сбросит «маскарадный костюм», и решит уйти из дома, муж начнёт причитать:

«Хельмер: Нет, не надо вспоминать обо всём этом ужасе. Будем теперь только радоваться и твердить: всё прошло, прошло!»

И далее, когда Нора решит уйти от мужа, от детей:

«Хельмер: Нет, это возмутительно! Ты способна так пренебречь самыми священными своими обязанностями!

Нора: Что ты считаешь самыми священными моими обязанностями?

Хельмер: И это ещё нужно говорить тебе? Или у тебя нет обязанностей перед твоим мужем и перед твоими детьми?

Нора: У меня есть и другие, столь же священные.

Хельмер: Нет у тебя таких! Какие это?

Нора: Обязанности перед самой собой».

…Что возомнила о себе эта женщина, которая забыла, что она жена и мать, и заговорила об «обязанностях перед самой собой»…

Пьеса «Кукольный дом» вызвала во всей Скандинавии интерес к феминизму, но, как выясняется, далеко не у всех. Стриндберг ещё более укрепился в своём негативном отношении к женщине.

Мне остаётся только честно признаться, как бы поступил на месте Хельмера, мужа Норы, после разоблачения Норы. Думаю, не меньше Хельмера был бы напуган, что подумают, что скажут, окружающие меня люди. Или, ещё хуже, «мужчина я или тряпка», и всё в этом роде. Надежда только на то, что со временем поумнел бы, и не стал бы себя оправдывать. И ещё надежда на то, что ко мне отнеслись бы снисходительней, чем Нора к Хельмеру.

Может быть, потому что никогда не подчёркивал своих особых мужских качеств.

Может быть, потому что женщина, с которой разделил жизнь, была не похожа на Нору, была менее восторженной и более уравновешенной.

Может быть, потому что не в Скандинавии прожили жизнь. В другой стране. С другими нравами. Где известная доля лицемерия стала почти нормой.

…попытка итога в одной фразе

Подытожу вышесказанное в одной фразе, неизбежно очень длинной, неизбежно что-то замыкающей, а что-то размыкающей.

Перефразируя Флобера с его известным выражением «Я – мадам Бовари»[388 - «Я – мадам Бовари» – известное выражение французского писателя Г. Флобера.], вновь и вновь повторяю, «Я – Гедда Габлер», не знаю, я говорю через Гедду Габлер, или Гедда Габлер говорит через меня, я, уже старый человек, прожил жизнь в стране, которая, по крайней мере номинально, считается мусульманской, в патриархальном обществе, где во всём доминируют мужчины, хотя давно со своей ролью не справляются, в этом обществе давно начался бунт женщин, но пока он невидим, продолжает изнутри подтачивать и подтачивать всё общество, порой прорывается наружу, потом вновь стихает, но исчезнуть не может, продолжает пульсировать, Гедда Габлер говорит через меня, или я говорю через Гедду Габлер я, уже старый человек, проживший большую часть жизни в Советском Союзе, при большевиках, в стране, в которой мужчины должны были закаляться как сталь[389 - Перефразировано название романа советского писателя Н. Островского «Как закалялась сталь». Название стало одним из символов советской идеологии.], чтобы гвозди делать из таких мужчин[390 - Строки русского, советского поэта Н. Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей: крепче бы не было в мире гвоздей».], где женщина стала мужчиной, тем же железом, сталью, огонь почти выжег из её жизни воду, а с ней сырость, размытость, оттенки, оттенки оттенков чувств, секса просто не было[391 - «В СССР секса нет» – крылатая фраза, которая была сказана в 90-е годы прошлого века, на телемосте между Ленинградом и Бостоном СССР и США, в котором участвовали только женщины. С тех пор фраза стала нарицательной.], не могло быть, не знаю, как случилось, что Гедда Габлер неожиданно заговорила через меня, уже на изломе советской страны познакомился с великим Ницше, призвавшим мужчину стать сверхчеловеком[392 - Сверхчеловек – см. выше, прим. 46.], этому мужчине, сверхчеловеку, надлежало, если он собирался идти к женщине, взять с собой кнут, добавлю от себя, особенно мощный кнут, если этой женщине вдруг придёт в голову заняться наукой или чем-то другим, что испокон веков было мужской привилегией[393 - См. высказывание Ф. Ницше: «Если женщина обнаруживает научные склонности, то обыкновенно в её половой системе что-нибудь, да не в порядке».], этому сверхчеловеку следовало помнить, если женщина перестаёт бояться мужчину, это означает просто потерю стыда[394 - См. высказывание Ф. Ницше: «Женщина начинает терять стыд, она разучивается бояться мужчины. Благодаря этому – женщина вырождается».], другой не менее известный немец, Шопенгауэр, признавался, что ненавидит немецкую нацию, вследствие её бесконечной глупости, но о врагах немцев того времени, о французах, он говорил ещё более оскорбительно, что мол в природе есть обезьяны, а в Европе свои обезьяны, те же французы[395 - См. высказывание А. Шопенгауэра: «В некоторых частях света водятся обезьяны, в Европе же водятся французы, что одно и то же».], понятно, что за страна, в которой свобода носит имя женщины, Марианны[396 - Марианна – символ Французской республики, а также прозвище Франции, со времён Великой Французской революции.], где известный писатель называет себя Мадам Бовари, здесь явно нет тевтонского духа[397 - Тевтонский дух – Тевтонский орден был учреждён в период третьего крестового похода (1189–1192). Нацисты считали себя продолжателями дела ордена, особенно в деле геополитики. Доктрина ордена «Натиск на Восток» была полностью усвоена руководством нацистского режима в Германии.], о котором уже вскоре прямо скажет другой, менее известный, немец, Людвиг Вольтман[398 - Вольтман Людвиг – немецкий философ, социолог и публицист, оказавший влияние на немецкую расовую политику.], что произошло потом с этим «тевтонским духом» и комментировать нечего, Гедда Габлер продолжает говорить через меня, она всего этого не знала, ни Ницше, ни Шопенгауэра, ни Вольтмана, но нервы её были так возбуждены, так воспалены, что она более других понимала, чувствовала, чем больше рассчитываешь на мужчину, как сверхчеловека, тем больше тебя окружают мужчины недочеловеки, с большими амбициями и малыми возможностями, от этого разрыва, никуда не скроешься, никуда не убежишь, с Ибсена, с Гедды Габлер, с Норы, начинается не только «новая драма», с него начинается крик, вопль женщины, который в те годы никто не услышал, не услышал много позже, может быть, более других, услышал русский писатель Антон Чехов, который через 14 лет после «Гедды Габлер» написал свой «Вишнёвый сад»[399 - «Вишнёвый сад» – пьеса русского писателя А. Чехова.], из которого, как выяснилось, уходит жизнь, когда уходит женщина, прошло 125 лет с того времени, когда была написана «Гедда Габлер», я, уже старый человек, смотрю на окна, напротив моего дома, вижу женщину, которая вывешивает бельё, вижу женщину, которая в проёме пятого этажа, вытирает стёкла, мне страшно, я боюсь высоты, я боюсь за женщину, я отворачиваюсь, повторяю как заклинание, чтобы не упала, чтобы не упала, кто знает, может быть сработало моё заклинание, ведь говорят, что к Космосу можно обращаться с просьбой, женщина не упала, закрыла окно, невольно задумался, если рассказать этим женщинам про Гедду Габлер, скорее всего не поймут, скажут, от жира бесится, ей бы наши проблемы, ей бы постоять в проёме окна пятого этажа, они правы, пришлось бы Гедде Габлер, или Норе, думать о стирке белья, о грязном от пыли окне, не было бы времени задуматься о собственной душе, но почему-то уверен, в этих квартирах напротив, в других квартирах, особенно в тех, где чуть больше достатка, чуть больше свободного времени, найдутся женщины, они уже есть, которые, расскажи им про Гедду Габлер, про Нору, оглянутся вокруг, посмотрят на собственных мужчин, посмотрят на собственные жизни, может быть, закричат, может быть, восстанут, может быть, промолчат, но Гедду Габлер услышат.

И окажется, что «Гедда Габлер» не только про тех, кто там, где от жиру бесятся, она и про тех, кто живёт в другой стране, в другое время, у кого нет времени поднять голову от вечных забот, она, Гедда Габлер, пытается и им что-то сказать, и из-за них она стреляется, и к ним она взывает, она взывает ко всем к нам, не только женщинам, она надеется, что её услышат, мир отчасти её услышал, от мужского тщеславия, от мужского чванства, остаётся всё меньше и меньше, и я надеюсь, придёт день, женщины, сколько их будет, 5, 10, 100, больше, когда это будет, через 5, 10, 100 лет, позже, выйдут на площадь с плакатом «Я – Гедда Габлер», уверен, обязательно это случится, может быть на плакате будет написано другое имя, но смысл будет всё тот же, «Я – Гедда Габлер», и многие начнут понимать, священная обязанность каждой женщины, задуматься о самой себе, не во имя эгоизма, а во имя высокого альтруизма, и не только женщины, мужчины, поймут высокий смысл этого альтруизма, который взывает ко всем.

Остаётся повторять вновь и вновь.

Я – ГЕДДА ГАБЛЕР

Опус шестой. Фиеста: «…и Брет была с ними»

Возвращаясь ко времени моей молодости…

Роман Эрнеста Хемингуэя[400 - Хемингуэй Эрнест – американский писатель, журналист.] «Фиеста. И восходит солнце»[401 - «Фиеста. И восходит солнце» – роман Э. Хемингуэя 1926 года.], прочёл в молодости.

Время было переломное, на авансцену выходили шестидесятники-[402 - «Шестидесятники» – поколение в Советском Союзе, которое заявило о себе, начиная с конца 1950-х годов.], дерзкие, шумные, возможно, наивные, возможно, сентиментальные. К интеллектуальному авангарду того времени не относился, скорее, был неофитом[403 - Неофит (от древнегр., означающее «недавно насаждённый») – новый приверженец (новообращённый) какой-нибудь религии, учения, общественного движения, новичок в каком-нибудь деле.], к тому же робким и неуверенным. Но к интеллектуалам тянулся, прислушивался к их мнению, читал книги, которые читали они, смотрел фильмы, которые смотрели они, повторял их оценки, не очень различая собственное мнение.

В те годы стоило мне перейти какую-то стадию опьянения,

…никогда этим особенно не увлекался, и тогда, и потом, был скорее созерцателем, чем участником, просто хотел осознавать чувство сопричастности к крутым, как тогда они представлялись, современникам моего окружения…

как непроизвольно повторял «и с ними была Брет». В моих словах не было ничего скорбно-драматического, скорее поза, бравада, желание выглядеть многозначительным, но очень удивился, когда мне рассказали, что в Москве, в некоем полубогемном собрании, где пили, острили, некая девушка (если жива сейчас, то стара, как и я) неожиданно для всех сказала

«и Брет была с ними».

После рассказа о той, неведомой мне девушке из Москвы, фраза «и Брет была с ними», уже никогда не забывалась.

…Не знаю, наш мозг похож на компьютер, или компьютер придуман как подобие нашего мозга, но после знакомства с компьютером, получил новый язык для описания «отделений» моего мозга, стал называть их «файлами», часто про некоторые из них забываю, они хранятся, кажется, в недоступном для меня месте, но случайный толчок, и всплывает в памяти, многое из того, что казалось навсегда забытым. Ещё более удивительно другое. Случается, как в сохранившимся в памяти японском хокку[404 - Хокку или Хайку – жанр традиционной японской поэзии, известный с ЧШМ века. Состоит из трёх строчек. Наиболее известным представителем жанра является японский поэт Мацуо Басё.], воспроизвести не смогу, только как запомнилось: семена слов, когда-то сказанные тобой, проросли во мне.

Кто знает, может быть, в будущих компьютерах информация будет додумываться, буквально прорастать. Как проросла во мне «Фиеста» и фраза «И Брет была с ними»…