Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Два сюжета о запретной любви

У двух этих сюжетов есть нечто общее.

Во-первых, документальный след.

Сейчас и не вспомню, где слышал эти истории, от кого, насколько то, что слышал, соответствует тому, что написал. Знаю только, что не придумал с нуля, хотя, несомненно, многое придумал.

Во-вторых, Карабах.

Скоро тридцать лет взаимного безумия, сколько людей погибло, а отрезвления всё не видно.

Азарт взаимообвинений превосходит все другие эмоции. Кто-то невидимой рукой отключил всё человеческое, и из глубин веков всплыл дремучий атавизм.

Мы и они, вечные враги, вот и вся логика.

Отдельные голоса от культуры, от истории, от всего того, что и стало синонимом человека, тонут в этом атавизме.

Физики давно прозрели. Жизнь это взаимодействие, это взаимопереходы. Есть может быть только между. Если нет между, то можно считать, что нет и есть.

Иное восприятие мира грубое упрощение, инерция, иллюзия.

Но как сделать, чтобы люди, народы, поняли, там, где нет между, там мертвечина, там выхолащивается всё живое?

Два народа веками жили между.

Дружили, враждовали, делились радостями и печалями, но всегда оставалось между. Вместе создавали песню или кулинарный рецепт, пусть потом спорили, кому они принадлежат, но и песню, и кулинарный рецепт, уже никто не отменит.

За последние тридцать лет отодвинулись друг от друга настолько, чтобы не общаться. Сначала зачистили свои территории, чтобы только «свои», хотя умные люди давно догадались, что «свои» это миф, а не реальность.

Проложили мёртвую зону, чтобы отстреливать друг друга. Чтобы не было между, чтобы не было взаимодействия.

Выросло целое поколение, которое не могло создать не новую песню, не кулинарный рецепт. Только новые атавистические мифы.

Последствия очевидны.

Пустые, безжизненные – мёртвые – территории между двумя странами и двумя народами, продолжают отравлять своей мертвечиной всё вокруг, по ту и эту сторону.

Кто может сказать, насколько мы отравлены.

Насколько ещё отравимся за ближайшие десять, двадцать, сто лет.

Вирус мёртвой зоны, прежде всего, захватывает взаимоотношения мужчины и женщины. Там где наиболее полно, наиболее трепетно, наиболее ранимо, проявляется всё человеческое.

Об этом эти два сюжета, услышанные и додуманные.

И последнее: первый «сюжет» написан в 2000 году, шестнадцать лет тому назад.

С тех пор мало что изменилось.

…Всё те же Монтекки и Капулетти

История эта вечная, как мир. То ли о Ромео и Джульетте, то ли о Монтекки и Капулетти[464].

В нашем случае, сюжет имеет к тому же традиции в азербайджанском фольклоре, хотя об этих традициях сегодня предпочитают не вспоминать. Я имею в виду сюжет о любви азербайджанца (тюрка) и армянки.

Итак, Ромео и Джульетта. Ромео – азербайджанец, Джульетта – армянка.

Дальше всё не так как в фольклоре, и не так, как в традиционных историях любви. Дело в том, что Ромео не молод, ему далеко за пятьдесят, а Джульетте – далеко за сорок.

Они давно в браке, но детей у них нет. Да вот ещё. Ромео пару лет назад перенёс обширный инфаркт, и теперь это тяжело больной человек.

Какова их семья, как все счастливые или как все несчастливые семьи, любовь их объединяет или что-то другое, более меркантильное?

Как посмотреть. Нормальная семья и всё тут.

Что до любви, то слишком выхолощенное, в сущности, слово, мало что говорит, если не подпитывать его другими словами, менее стёртыми, с более грубыми, рваными краями. Да и больше говорит о молодости, безумии, страсти, чем о старости, болезни, терпении.

Как и в большинстве нормальных семей, и у наших Ромео и Джульетты было всё.

Был свой ад и своё чистилище, через которое они уже прошли, были всяческие выяснения отношений, подозревали, ревновали, понемножку истязали друг друга, пытались утихомирить две свои бушующие бездны, был свой рай, пусть длившийся даже не днями и часами, а минутами.

Но больше было тревог и забот. Да и отсутствие детей в традициях мусульманской семьи, вряд ли проходило безоблачно и безболезненно. Но, несмотря ни на что, остались вместе, привыкли, притёрлись, нашли нужный тон. Именно тон, когда мужчина и женщина могут даже слегка подтрунивать друг над другом, оставаясь в нужном тоне. Плюс привычка, которая постепенно сглаживала бездны.

Кто знает, может быть, всё дело было в инфаркте и в постепенном отчуждении мужчины от всех родственников, которые всегда ей, женщине, были чужды и ненавистны.

А может быть, это был выбор, осенённый небесами, ведь и там, на небесах, наверно, планируют свой рай и ад.

Так или иначе, она оказалась для него единственной в мире, заменила весь мир, стала самим этим миром. Всё остальное отодвинулось, стало третьестепенным, десятистепенным. Теперь без неё он просто не смог бы выжить.

Выжить и физически, как выживает животное, выжить по-человечески, осознавая своё положение.

А она, чем был он для неё?

Она была женщина, его женщина, и этим многое сказано. Она всегда ему потакала, привыкла потакать, стало приятно ему потакать. Даже в том, что из-за неё у них нет детей, она виновата, в ней, в ней одной, всё дело.

Нет, не была она паинькой. Из-за денег сутяжничала. Притворялась. Хитрила. Даже изменила ему однажды. Потом постепенно, а может быть, так и было предусмотрено на небесах, говорят ведь, с годами меняешься, чтобы всё больше походить на самого себя, так вот, с годами и он стал для неё всем миром.

И всем смыслом, забравшим, вобравшим в себя все её женские страсти, всю её боль и всю нежность. Хотя она никогда не говорила этих слов, ни ему, ни самой себе.

И всё было бы по-человечески, включая смерть одного из них и то, что остаётся после смерти для другого.

Но началась эпоха Монтекки и Капулетти.

Много шума и крика, а ещё больше нетерпимости и взаимоненависти.

В таких случаях подобные семьи уезжали кто в Россию, кто в Штаты (я лично знаком с такими семьями и там, и там).

Или оставались дома, если у мужчины хватало мужества, а у женщины терпения.

В нашем же случае, Ромео был слаб и беспомощен, а Джульетта не привыкла решать сама. Тогда договорились, что Джульетта уедет в Ереван, уедет на время, поживёт там у своих родственников, а он пока подлечится, и уже тогда, если невозможно будет оставаться в Баку, они уедут.

Уедут из Азербайджана, и из Армении.

Так и решили.

Здесь и выступили на авансцену Монтекки и Капулетти, стали диктовать, решать за них.

Он просил, умолял, чтобы они помогли ей приехать к нему, хоть на день, хоть на час.

Чтобы попытались переслать его письма.

Чтобы как-то связали с ней по телефону.

Ему не возражали, не отчитывали, но намеренно ничего не делали, а между собой говорили, что на старости человек становится эгоистичным и несносным, что ему нет дела до других, только и знает, что выпячивать собственные болячки. Вокруг погибают люди, страдает весь народ, а он всё о своей «красавице».

Джульетте было чуть-чуть легче.

Она была здорова, могла ходить.

Она и ходила всюду, искала лазейки, пыталась что-нибудь придумать, хоть что-то узнать, хоть что-то сообщить о себе. Но всюду была непробиваемая стена.

Дома родственники, специально, чтобы она слышала, говорили о зверствах турков, на почте смотрели на неё безумными глазами.

Она сумела добраться до каких-то гуманитарных организаций, но они занимались только пленными и заложниками. И только своими.

Каким-то чудом, используя всю свою женскую изворотливость, она сумела всё-таки дозвониться до Ромео. Но там, то ли оскорбились, то ли побоялись подвоха, но с Ромео так её и не соединили.

Она умоляла, плакала, кричала.

Они были непреклонны…

Потом Ромео умер. Что с Джульеттой не знаю. Возможно, жива.

История о том, как мужчина и женщина встретились в чужом городе

Не будем называть эту историю – историей любви.

Или историей о Ромео и Джульетте.

Просто история о Мужчине и Женщине.

Как и в первом сюжете – азербайджанец. Родился и вырос в Баку. Учился в Москве. На художника-прикладника. Стекло, ткань, другие материалы.

Вернулся в Баку. Работал, искал, экспериментировал. Вернулся к станковой живописи.

Постепенно всё вокруг становилось нестерпимо чуждым, люди, слова, поступки, нравы.

Появилась женщина.

Больше тянул волынку, чем обещал ей что-то.

Хотелось в Москву.

В привычную атмосферу.

В вечные споры.

В ночные бдения. В лёгкую безалаберность-безответственность.

Да и просто в знакомый язык, на котором там все говорили.

Удалось вырваться в Москву. Знакомые устроили его в гимназию, где обучали искусству.

Остался.

Поначалу всё нравилось, работа, друзья, атмосфера. Казалось, вернулся к обычной жизни, к которой привык за время студенчества. Споры, ночные бдения, художественная аура. Да и с женщинами было намного легче. Не искали якоря, не приставали с родственниками. Легко приходили, легко уходили. Если и оставалась горечь, то быстро проходила.

Но потом что-то стало меняться.

Он не сразу это почувствовал.

Бродил по району Бронных улиц – он любил этот район, тихий, уютный – и вдруг померещилось, что он в Ичери Шехер, в Старом городе, в Баку.

Померещилось и исчезло. Но этого было достаточно, чтобы он стал что-то набрасывать, сначала на бумаге, потом на холсте.

Ехал к друзьям на пригородном поезде. Сидели вокруг простые русские люди, усталые, безучастные, терпеливо-покорные. И вдруг он вспомнил, как однажды летом, в Баку, по утрам стал ездить на пригородном поезде. На электричке, как говорили в Баку.

Тогда, ему захотелось подсмотреть бакинские типажи. Дома по памяти стал набрасывать. Но потом надоело, люди показались похожими друг на друга. Бросил.

Сейчас, в московском пригородном поезде, почему-то, вспомнил тех, в бакинской электричке. Смотрел на одних, видел других. И эти, которые сидели напротив, почему-то показались чужими.

И ещё, как-то вспомнил старое апшеронское кладбище, где были похоронены его бабушка и дедушка, коренные бакинцы. И бабушкину речь, с исковерканными до неузнаваемости русскими словами.

Он обнаружил, что чаще стал вступать в спор, защищая национальное в искусстве, хотя всегда относился к этому «национальному в искусстве», весьма скептически.

Кто-то из острых на язык московских критиков, даже уколол его, аборигенами не становятся, аборигенами рождаются, а он решил вдруг стать аборигеном в культуре, от которой давно убежал.

Смешно, да и глупо.

Он возмутился, но когда поостыл, решил что московский критик прав.

Не найдя родину на родине, он начал искать её на чужбине.

Споры спорами, но что-то стало прорываться на его холсты, хотя, возможно, тот же острый на язык московский критик сказал бы, что культурная идентичность, которую он пытался отыскать, так и осталась для него художественной игрой.

Выпендрёжом.

Как и в первом сюжете – армянка.

Тоже родилась и выросла в Баку.

Училась в русской школе или, как её тогда называли, в «интернациональной школе».

Была ли эта школа «интернациональной»? Вряд ли. Обычная школа с обучением на русском языке. Советского больше, чем национального. Только по фамилиям, отчасти по именам, можно было узнать национальность.

Пройдёт какое-то время, обнаружится, что национальность никуда не делась, просто спряталась под завесой «советского», ждала своего часа. Но это будет потом, пока «советское», казалось устойчивым, на все времена, никому тогда и в голову не могло прийти, что оно окажется эфемерным, и с лёгкостью уступит место «национальному».

Оно и будет теперь претендовать «на все времена».

Она поступила в престижный бакинский Вуз, где училась на финансиста.

Учиться было не трудно, она всегда была прилежной, могла освоить любые предметы. Но её всегда тянуло к искусству, хотя не представляла, как искусство может стать специальностью, да и дома сочли бы это блажью.

Она любила петь, в том числе азербайджанские песни. Стала петь и в институте, в вокально-инструментальном ансамбле, даже пару раз выехала со своим ансамблем в Москву.

Но дома ей пригрозили, если всерьёз решит стать «вертихвосткой», отправят к бабушке, в деревню, в Карабах, где она станет то ли дояркой, то ли свинаркой. Родители знали, что она не любила деревню, чувствовала себя там чужой, и эта угроза возымела действие.

Постепенно, почти как Он, дома, среди своих, родных по крови, стала чувствовать себя чужой и обманутой.

Её раздражало всё, разговоры, поступки, нравы, даже поминки.

Она как-то сказала вслух, как надоело ей всё «армянское», до того, что хочется поменять фамилию. Отец оскорбился, закричал, мать посмотрела укоризненно, и она пожалела о том, что сказала.

Меньше всего хотела их обидеть.

Её выдали замуж, за своего, армянина.

Никогда не было у неё строптивости, всегда была послушной и покорной, так и в этот раз. Объяснили, что так надо, она и согласилась.

Он был мастеровой человек, всё умел, всё приносил в дом, и вечно что-то мастерил, мастерил.

Он был большого роста, всё у него было большим. Особенно на её фоне, но то ли по этой причине, то ли по другой, но ей не по нраву пришлись и его чуть сгорбленная фигура, и его лицо, где всё было большим, рот, губы, нос, щёки, брови.

Он привык много зарабатывать, считал это необходимым для мужчины, у которого есть семья. Когда же работы стало мало, стал ездить в Российскую глубинку, где нуждались в строителях.

Уезжал почти на полгода, а то и больше. Зато приезжал с большими деньгами, делал всем дорогие подарки. Ей не в последнюю очередь.

Обязательно устраивал застолье, сам готовил, она только помогала накрывать на стол, собирались родственники, он просил её спеть, она пела, а он всё оглядывался вокруг, страшно довольный собой и своей семьёй.

Но, как и во многих браках, независимо от того, какая это страна, какой народ, какие нравы, многое решалось за той завесой ночи, о которой у многих народов не принято было говорить, но говори не говори, ночь влияла на то, что происходило днём.

Ночью её маленькое, хрупкое тело возбуждало мужа, он был ненасытен, и постепенно она стала бояться ночей, да и его самого, столь тихого и молчаливого днём, и столь шумного и говорливого ночью.

Он часто пил и когда приходил пьяным становился ещё более ненасытным, его тянуло на всяческие непристойности, потом мгновенно засыпал, а она лежала рядом тихая, беспомощная, ожидая, когда же, наконец, рассветёт, и можно будет встать с постели.

Конечно, о пении и мечтать не приходилось. А тут ещё случилось несчастье.

Сыну их было семь лет, когда обнаружилось, что у него лейкемия. Они продали всё, что можно было продать, возили сына в Москву, но ничего не помогло. Не прошло и года, как сына не стало.

Муж пригласил скульптора, тот сделал памятник точно по росту сына, всем очень понравилось, но не ей, ей казалось кощунственным приходить к гранитному сыну.

Она и перестала ходить на кладбище, муж её упрекал, потом плюнул, стал снова пить, но теперь даже пьяный, ночью к ней больше не приставал.

А потом просто собрал пожитки и уехал в Россию.

Так она и жила, то ли замужем, то ли разведённая, только и радости, что традиционный школьный вечер, на который собирались выпускники школы, но ждать этого вечера приходилось целый год.

Так она и жила бы, но пришлось уехать.

В Баку прошли армянские погромы, она страшно испугалась, побежала к матери. Там и осталась.

Пока друзья по школе, азербайджанцы, не помогли ей уехать.

Возможно, они чувствовали ответственность за то, что произошло, или просто считали, что в подобной ситуации им действовать безопаснее.

А может быть, всё объясняется намного проще, те, с кем она училась в школе, были самыми близкими для неё людьми в этом мире. И в этом кругу, национальность не играла особой роли.

Так или иначе, ей и матери купили билеты, отвезли в аэропорт, посадили в самолёт, и даже дали немного денег на первое время.

Так она оказалась в Москве.

В Москве первое время ей было трудно, особенно после того, как умерла мать. Но потом повезло, не все беженцы из Баку могли похвастать таким везением. Её устроили в управление культуры. Рядовым плановиком, но это было совсем не мало. Ведь она смогла получать билеты в театр, на выставки и концерты.

Только московский холод её совершенно доканывал. Она была мерзлячка, от холода становилась совсем крошечной, как Дюймовочка, и всё куталась, куталась.

Над ней подсмеивались русские женщины, готовые пойти босиком по снегу, но от их слов она ещё больше закутывалась.

Она купила себе красивую шаль светло-серого цвета и под этой шалью чувствовала себя защищённой. Защищённой настолько, что могла подумать о том, чтобы красивее выглядеть.

Вот так, Он и Она, Мужчина и Женщина, встретились в чужом для них городе, ставшем новой родиной.

Их встреча в Москве была абсолютно случайной, хотя подобно древнекитайской мудрости, полезно иногда менять видимую причинно-следственную связь, чтобы увидеть знакомый мир в ином свете[465].

Кто может сказать, что здесь случайность, а что закономерность. Может всё случайно, города, страны, амбиции, национальное чувство и национальное чванство, всё, кроме экзистенциальной встречи мужчины и женщины.

Может быть, правы гендеристы, главное в жизни, в истории, в человеческом бытии, мужчина и женщина – остальное антураж.

Если они правы, и правы древние китайцы, то всё прочее, просто пьедестал для встречи мужчины и женщины.

Просто пьедестал…

Выставка «Старый Баку» была где-то на окраине Москвы. Она сразу решила, что надо пойти, хотя почему-то испугалась.

Но всё-таки пошла.

Она переходила от одной картины к другой и всё не могла разобраться, что при этом чувствует.

Настороженность сменялась теплотой, раздражение печалью, в конце концов, подумала она, это был её город, в нём она родилась и выросла, но потом вновь проступали настороженность и раздражение, там, в этом городе, её напугали так сильно, что страх не прошёл до сих пор.

Сослуживица познакомила её с художником, автором работ о Баку, и представила как соотечественника. А её, следовательно, как соотечественницу.

Когда сослуживица отошла, они даже пошутили, «соотечественники с московской пропиской и российским гражданством».

Он ей сразу понравился, как улыбался, как смущался, и даже как говорил на русском, чуть растягивая слова, почти как она, почти как все в Баку.

Потом среди тех, кого художник пригласил отметить выставку в его мастерской, оказалась и она, вместе со своей сослуживицей.

Мастерская была крошечная, в каком-то подвале. Оказалось, почти все здесь знают друг друга, и разговоры могут длиться целую вечность.

На столе был целый арсенал бутылок, водка коньяк, вино.

Было очень холодно, даже тёплая шаль не спасала её от холода.

Он нашёл какой-то грубый свитер, накинул ей на плечи, она пыталась согреться водкой, всё равно было холодно, но она вдруг подумала, что не хочет уходить, что хочет, чтобы время остановилось, чтобы этот вечер не кончался, никогда в жизни ей не было так приятно и легко.

Она с ужасом думала о том, как будет добираться до дома заснеженной ночью, но не было сил встать и уйти.

Было глубоко за полночь, сослуживица давно ушла, ближе к утру все стали расходиться, некоторые просто уходили в свои мастерские, расположенные здесь же, рядом.

Он предложил ей остаться, а утром от него пойти на работу. Она почти сразу согласилась.

Когда они остались вдвоем, он сказал, что очень голоден, что сейчас приготовит традиционную яичницу, она вызвалась ему помочь, но, увидев как глубоко она запряталась в кресле, среди свитера и шали, он только рассмеялся. Оказалось, что и она голодна, и никогда в жизни ничего вкуснее она не ела.

Рассказывать о том, что произошло дальше бессмысленно. Произошло то, что и должно происходить между мужчиной и женщиной, если события жизни или события дня, логика событий или иррациональный порыв заставляют их потянуться друг к другу и потом не пожалеть об этом…

Прошла то ли неделя, то ли месяц, то ли больше, когда ему позвонила сослуживица и сказала, что его «соотечественницу», так она её назвала, ту, которая была на его выставке, а потом осталась ночевать в его мастерской, так вот её оперировали, у неё оказался рак, очень запущенный, так что надежды на спасение никакой, врачи говорят, осталось совсем мало, так вот она, «его соотечественница», попросила сообщить ему об этом, и если у него есть время, пусть зайдёт в больницу.

Во дворе больницы было грязно, снег начал таять, и он всё думал, как почистить ботинки и не занести в больницу грязь.

Она лежала в углу комнаты, увидев его, захотела привстать, но не смогла, и только улыбнулась своей слабости.