Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Сюжет третий

«Не везёт, так не везёт»

Не везёт, так не везёт!

Позже Она с грустной иронией скажет, что это возможно началось в то мгновение, когда тот самый сперматозоид искал какую яйцеклетку ему оплодотворить. Если и не тогда, то в то самое первое мгновение, когда началась жизнь плода, который и стал ею. Дальше изменить что-то уже было невозможно.

Кто знает, жизнь плода подчиняется импульсам извне или изнутри, то ли в тот самый первый момент всё предопределено, то ли уточняется по ходу.

Кто знает, плод пока только-только зарождается, пока совершенно бесполый, но уже известно, будет ли мальчик или девочка, или всё высчитывается по ходу, не только пол, но и форма носа, и мочки уха, длина фаланги пальцев и волос на голове. И конечно, гены, не только каким ты будешь, но и что с тобой случится.

Или нет ничего предопределённого, «программа» уточняется до самого последнего мгновения, пока не наступает время вылупляться на свет божий. Может быть, «программа» долго уточнялась, существовали колебания, мальчик или девочка, мальчик или девочка, из-за этих колебаний и получается мальчик, который становится мужчиной, похожим на женщину, или девочка, которая становится женщиной, похожей на мужчину.

Она стала медиком, а до этого имела дело с человеческими экскрементами, понимала, не могла не понимать, что любой серьёзный генетик, разобьёт её наивные рассуждения, но она и не пыталась создать новую генетическую теорию, просто рассматривала свои ноги и руки, свой живот и свою грудь, свои глаза и своё влагалище, и в неё закрадывалось подозрение, что в этом теле что-то не так, и это заложено во время вызревания плода, если не раньше, там и тогда было запрограммировано её невезение, её фатальное невезение.

Она это знала, она была в этом уверена, возможно, и генетика когда-нибудь прозреет. Когда-нибудь станет известно, почему одним так везёт, а другим нет, и это можно обнаружить, пусть не обычным глазом, а сверхчувствительным прибором, в ногах и руках, в животе и груди, глазах и яичниках. И конечно, под микроскопом, на клеточном уровне.

Она стала медиком и понимала, не было в её вылупившемся из материнского чрева теле, никаких двусмысленностей, женский пол по всем признакам, никакой транссексуальности и прочих патологий.

Но откуда-то это взялось, она ведь всё это не придумала.

Это её жизнь, про которую она всё знает.

Не везёт, так не везёт.

До пяти лет всё было нормально.

Семья как семья, ничего исключительного.

У её родителей всё оказалось унаследовано от прошлых эпох. Всё, что касается «мужчины» и «женщины»: как жить, что говорить, на что надеяться, на что не надеяться, Так было у их бабушек и дедушек, так должно быть у их внуков и внучек.

Поэтому и была у них нормальная семья, похожая на все нормальные семьи в мире.

Конечно, достаток мог быть получше, конечно, хорошо бы родился мальчик, а не девочка, какой никакой, а в старости подмога, а девочка уйдёт и растворится в чужой семье. А во всём остальном, извечные роли мужчины и женщины, у мужчины мужские заботы, у женщины – женские.

После пяти, всё пошло шиворот-навыворот.

Всё началось с пяти лет, в детском саду.

В этот детский сад приводили пятилетнего херувимчика, пятилетнего ангелочка с длинными, светлыми кудрями. Он был всеобщим любимцем и знал это, хотя и было ему всего пять лет.

И была в этом детском саду воспитательница, тонкая как жердь, обозлённая на весь женский род за то, что не складывалось у неё с родом мужским, может быть, и у неё в программе был какой-то дефект, так и стала женщиной, не похожей на женщину. Во всяком случае, эта женщина не похожая на женщину, растрачивала всю свою нерастраченную женскую нежность на херувимчика.

Надо ли говорить, что уже в пять лет Она была совсем не херувимчик и не ангелочек, и воспитательница не могла её полюбить, не то слово, не могла переносить её присутствия, была бы рада, чтобы Она просто исчезла, заболела, умерла, все остальные дети тоже мешали, то же отвлекали от херувимчика, но Она, противная девчонка, была просто божьим наказанием, так всегда в жизни, рядом с ангелочком, должно быть такое дьявольское порождение. А Она, это божье наказание, это дьявольское порождение, постоянно приставала к воспитательнице с вопросами, – святая невинность – а можно здесь сесть, а можно здесь встать, а можно это взять, а можно это положить на место, а можно – самое кощунственное – можно я сяду рядом херувимчиком.

Сначала всё происходило по простодушию, ребёнок и есть ребёнок, но с какого-то момента в ней проснулся дьяволёнок, тот, который была запрятан в её теле, и этот дьяволёнок стал руководить её словами и поступками, и с этого момента от её простодушия не осталось и следа.

Вот тогда, и началась её Судьба, её одиссея[459], которой не избежать, так и будет продолжаться до самой старости.

Сначала она разлила на херувимчика суп, случайно так разлила, просто от неловкости. Потом, когда никто не видел, сломала личные игрушки херувимчика, искромсала на маленькие кусочки. Потом выкинула красивые туфельки херувимчика в туалет. Потом разрисовала фломастером нарядные штанишки херувимчика. Потом, потом, потом.

Рано или поздно это должно было открыться, скорее рано, чем поздно.

Воспитательница вынюхала, пришла в справедливое бешенство, она ведь точно знала, в каком ребенке живёт ангел, а в каком таится дьявол, её не проведёшь. Конечно, в этой проклятой девчонке таится дьявол, и пусть кто-то докажет, что она не права, пусть кто-то упрекнёт ее в невоздержанности, в плохом характере, разве это не светопреставление, когда покушаются (и кто?! Кто?!) на ангелочков, которых выбрали сами небеса. Все мерзости жизни от подобных проклятых девчонок, в которых поселяется дьявол, даже если им всего-то пять лет, рано или поздно они, эти проклятые девчонки, превратятся в мерзких женщин и будут продолжать отравлять весь мир.

Бешенство воспитательницы выплеснулось на мать, через неё на отца, и впервые в жизни, отец её избил, избил так жестоко, что она запомнила на всю жизнь. Избил, как и должен мужчина избивать женщину, так завещано предками.

Кто знает, может быть, отец и избил её так жестоко только от того, что так и не разобрался в самом себе, надо быть мужчиной, а не очень получается, вот и выместил на ней свою раздвоенность, и не женщина, и не мужчина, в голове одно, то, что не он придумал, что передали ему «безличные люди»[460], в теле, в ногах и руках, в нервной системе, которая на кончиков пальцев, по всей поверхности соприкосновения с чужим миром, совсем другое. И кто знает, что он чувствовал потом, после того, как жестоко избил собственную дочь. Может быть, он окончательно умер в тот день.

Наверно в тот день, в пять лет, и кончилось её детство и началось выплескиваться всё то, что было запрограммировано в жизни плода.

Не везёт, так не везёт!

Потом, много позже, когда отца не стало, Она пожалела его и простила ему тот день, потом много позже, стала она догадываться, что мы не всегда вольны в своих поступках, что через нас, через наши мысли и наши чувства нередко действуют безличные люди, те самые традиции предков, или что-то иное, и ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить, только сожалеть, роптать, и то только, когда одна, когда никого нет рядом, чтобы никто не видел слёз, чтобы потом оттереть слёзы, жить дальше, вновь и вновь подчиняясь этим безличным силам.

Все жертвы, а палачей будто и нет. Такие вот бестелесные палачи, не цвета, не запаха.

Может быть, не только ей так не везёт?

Откуда ей было знать.

Ей было больно, обидно, так обидно, что она даже подумала, может быть стоит выброситься из окна.

Потом много раз она будет порываться выброситься из окна, но так и не выброситься, так и останется жить. Жить, так и не расставаясь с памятью о том дне, когда ей было всего пять лет, с той обидой, которая началась то ли в тот день, то ли много раньше.

И которая, никогда её не покидала.

А отца она потом простила, даже пожалела.

Потом, когда Она уже училась в школе, Она часто забывала о том дне, но он, этот день, возвращался вновь и вновь.

Она хотела быть такой же как все, но ничего не получалось, старалась всем помочь, но все только подсмеивались над ней. Она даже привыкла, смирилась, и уже не злилась.

Скажем, в классе, то ли всерьёз, то ли в шутку, обсуждали, может кто-нибудь из школьников спрыгнуть со второго этажа, а потом вдруг вспоминали – Она, только Она – и все начинали дружно смеяться.

Откуда они могли знать, что всё так и было?

Потом опять, то ли всерьез, то ли в шутку, высчитывали, кто может допрыгнуть до потолка, и сразу все прозревали – только Она.

Она не могла им объяснить, что они не правы, вниз она могла прыгать, только не верх, не было этого «верха» в её теле.

Потом вновь, то ли всерьез, то ли в шутку, выясняли, кто может вывести из равновесия учителей своими глупыми вопросами, конечно, Она, все единодушно, радостно выкрикивали её имя.

И опять Она с ними соглашалась, хотя не понимала, почему это так смешно, и почему так радостно.

И так до бесконечности. Шут гороховый, не мальчик и не девочка.

Девочки шушукались, сплетничали, она пыталась делать то же самое, но над ней начинали смеяться, и они были правы. Ну как можно было с таким носом, с такой формой мочки уха и всем остальным, сплетничать о мальчиках, как все другие девочки.

В мальчишеское сообщество её тоже не пускали, да и не очень её тянуло к ним, не мальчик же она, в конце концов. Она бы с удовольствием играла бы с ними в круговую лапту, даже в футбол, но грубости не переносила. Любое сквернословие приводило её в уныние, любые мальчишеские сальности её коробили, а мальчики только этим и забавлялись, им нравилось, что она мгновенно краснела до самых мочек ушей.

Может быть, в этом неприятии грубых двусмысленностей и проявлялась её женская природа. Кто знает?

А во всем остальном…

Потом, много позже, она будет завидовать многим женщинам, ей будет казаться, что она недостаточно женщина, она будет стыдиться этого, может быть, по этой причине она будет казаться окружающим холодной и равнодушной, за исключением того единственного раза, когда ей скажут, что она красива, красива именно с этим носом, с этой формой мочки ушей и фаланги пальцев на ногах.

Но это было позже. Много позже.

Если не считать этих постоянных издёвок, школьная жизнь проходила без особых встрясок.

Отметки у неё были так себе, хотя была Она не глупа и трудолюбива, но высокие отметки как-то не вязались с её натурой и с её амбициями, вернее с отсутствием амбиций.

Матери было не до неё, после смерти отца забот у ней прибавилось, приходилось работать и в ночную смену, так что главной её заботой стало одеть и накормить своих девочек, неважно как накормить и как одеть, только были бы одеты и сыты, а до уроков дело не доходило, к счастью матери, девочки особенно её не докучали.

Так бы Она и проучилась десять лет без каких-либо событий, если бы где-то в восьмом классе, не появился этот рыжий мальчишка.

Его самоуверенности можно было позавидовать, будто специально для него, для этого рыжего мальчишки, была написана тысячелетняя история уверенного мужского поведения. С его появлением всё смешалось в их классе, все, и мальчишки и девчонки, собирались вокруг него и хохотали.

Он мог всё. Он делал стойку прямо на парте, потом становился на голову и растопыривал руки в разные стороны. При этом делал такие ужимки, что невозможно было не рассмеяться.

И ещё у него были разные приколы, что-то падало, что-то взрывалось, тетрадь одного ученика вдруг оказывалась в портфеле другого, и все понимали, что это всё он, рыжий мальчишка.

Как не странно, полюбили его и учителя. Он мог даже заговорить их, они начинали улыбаться и всё ему прощали.

Однажды очередь дошла и до неё.

Не успела Она сесть за свою парту, как что-то грохнуло. Она вскочила, оглянулась вокруг, ничего подозрительного не обнаружила, испуганно улыбнувшись, села за парту, и вновь что-то грохнуло.

Она больше не могла притворяться и вдруг заплакала.

Она никогда не плакала, никто не видел её плачущей, а тут не выдержала, расплакалась, наверно втайне надеялась, что этот рыжий мальчишка не обидит её как другие, втайне мечтала, что он не такой, как все остальные, а он так жестоко с ней обошёлся, как и они, выбрал её для своих насмешек.

Может быть, он не ожидал, что Она может заплакать, может быть, пожалел её, так или иначе, после школы он пошёл её провожать. По дороге он рассказывал разные смешные байки, Она улыбалась, ей нравилось, как он рассказывал, и сожалела только о том, что жила недалеко от школы. Она готова была идти с ним до самого края города.

После этого дня, раз в неделю, иногда реже, не терпящим возражения голосом он говорил, что сегодня пойдет с ней. Она молча кивала, ей и в голову не приходило, что может отказать ему, кокетства и прочих женских штучек Она была начисто лишена. Её женской интуиции хватало только на то, чтобы откровенная улыбка радости не расплылась на её лице.

Она умела управлять собой, а может просто стеснялась сама себя, боялась признаться, что ждала этих дней, каждый день загадывала, случится это сегодня или не случится.

Однажды, провожая её, он спросил, целовалась ли она когда-нибудь с мальчиками. Спросил так между делом, просто обычный трёп, ничего особенного, вроде того, как спросил бы, была ли она в горах, или жили ли у них в доме домашние животные, хомяк какой-нибудь или котёнок.

От этого вопроса она вся съёжилась, и признаваться не хотелось, и солгать не могла, не в том смысле, что всегда говорила только правду, могла бы и солгать, но только не в этот раз, и главное, не про это.

Тогда он всё также просто, как о чём-то обычном, вроде как мыть зубы по утрам, спросил, а не хотела бы, чтобы он её научил. Она кивнула головой, только в испуге сказала, что только не сегодня, в следующий раз.

Следующий раз наступил через две недели, и он сразу сказал, что сегодня начнётся «тренинг». Он повел её в сад, где были укромные местечки, поскольку она призналась, что больше всего на свете боится свидетелей. И там началось обучение.

Она и потом не знала, чем был для него этот «тренинг» – шуткой, развлечением, чем-то иным, но прекрасно знала, чем это было для неё. Знала, что запомнит этот день на всю жизнь, знала, что перестала быть изгоем, что и Она теперь такая же, как другие её сверстницы, и от этого было не столько радостно, сколько покойно на душе.

Это повторилось несколько раз, каждый раз, когда он утром говорил, что сегодня «тренинг», она замирала, уже не могла слушать уроки, отвечала невпопад, и замирала от каждого слова рыжего, обращённого не к ней, а к другим девочкам.

Когда прошло несколько «тренингов», он похвалил её за усердие, и вдруг сказал, что пора сделать следующий шаг, в сущности, добавил он, всё такой же «невинный».

Она должна была обнажить свою грудь, только и всего.

Он говорил с ней так уверенно, почти как врач с пациенткой, что не могла Она ослушаться.

У неё дрожали руки, Она и подумать не могла, как поведёт себя, если он дотронется до её груди. Но он даже не дотронулся до её груди, только смотрел, внимательно смотрел, потом вдруг сказал, не ожидал, что у неё такая красивая грудь. Потом не преминул добавить, если бы всё остальное у неё было бы на уровне груди, быть ей звездой Голливуда. Почему-то она не растерялась, нашлась что сказать, чтобы спрятать обиды. А в продавщицы сойдёт, спросила она, поддерживая шутливый тон. Не только в продавщицы, снисходительно ответил он, а Она молча приняла такое его великодушие.

Как далеко мы зайдем, какой будет следующий «шаг», в страхе думала Она. При этом догадывалась, от неё мало что будет зависеть, Она не решится сказать «нет», а притворяться Она никогда не умела.

Но он и не собирался заходить столь далеко, в следующий раз он чуть погладил её грудь, дотронулся до сосков, и на этом всё кончилось.

Позже Она так и не могла понять, то ли он был совершенно бесчувственен, то ли было что-то другое. Может, был он из породы тех мужчин, которые снимаются в порнографических фильмах, тело имитирует страсть которой нет, а ему и страсть имитировать не было необходимости.

То ли, это было бы самым обидным, он был совершенно равнодушен к ней, она его совершенно не возбуждала, или, много хуже, просто издевался над ней, проводя свои «тренинги».

Прошло несколько месяцев и предложения с его стороны, как бы сами собой иссякли. Больше он её не приглашал, «тренинги» завершились, смешные байки иссякли.

Спросить его Она не могла, понимала, что никаких прав на него у неё нет. Он не сторонился её, шутил, но о намерении провести «тренинг» не было больше ни слова.

Но однажды её прорвало, внешне это было незаметно, но Она знала, что должна что-то предпринять, не должна молча проглотить обиду.

Она не могла похвастать женской интуицией, но даже ей трудно было не заметить, что у неё появилась соперница. Появилась другая, которую он теперь провожает домой, возможно, учит целоваться или чему-то иному.

Вот тогда и вселился в нее этот дьяволёнок, наверно точно такой же, как тогда в детском саду, а когда он вселяется, то думаешь только о том, чтобы такое придумать, а не о том, стоит ли это делать или не стоит.

Вот тогда в тетрадях и книгах, той, которую провожал этот рыжий мальчишка, стали появляться таинственные знаки ZO, то ли с угрозой, то ли с предупреждением. Потом та, которую теперь провожал рыжий, села на испачканную парту, и на её платье остались жирные разводы, потом её накидка оказалась подвешенной в женском туалете.

Та, которую провожал рыжий мальчишка, вряд ли могла догадаться, мозгов бы не хватило, но рыжего мальчишку обмануть было трудно.