Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Тогда мать, кому же ещё.

Возраст вполне подходит. Тридцать пять – тридцать семь. В самый раз. Да и внешность. Одни ноздри чего стоят, разведывают, проверяют, подыскивают.

И ноздри, и нос, и руки, и жесты, и этот мгновенный исподлобья взгляд, всё, всё, вся она, сплошное нетерпение, порыв, что может остановить, что может удержать.

Но также внезапно порыв, нетерпение, вся женская привлекательность и притягательность вдруг опадают в ней, проседают, и проступает совсем иное, надлом, усталость, отрешённость, разочарование. Ноздри вздрагивают, как у испуганного кролика, руки висят как жерди, можно отвинтить и отложить в сторону.

Что-то ещё продолжает удерживать от полной постылости, полной опустошённости, что-то удерживает на самой последней грани, за которой женщина и не женщина, просто представительница пола, что-то, за которым пропасть отчаяния.

Есть отчего прийти в отчаяние, кто может ей внятно объяснить, почему мир вокруг постоянно её предаёт, постоянно заводит в тупик, почему постоянно обжигает, заставляет всего остерегаться, постоянно ждать подвоха, почему к другим бог расположен, расположен просто так, без причин, просто из-за своей божественной прихоти, а к ней так озлоблен, почему они, боги, к одним так расточительно щедры, а к ней крайне скупы и придирчивы, не прощают не малейшей оплошности.

Даже рассказать некому, поделиться не с кем.

Муж бездарен, с чувствами у него полная амнезия.

Дочь глупа, задержалась в пятилетнем возрасте, что с неё возьмёшь.

Мать стала слишком рассудительной и молчаливой, возраст или что-то другое её изменило.

Подруг она никогда не жаловала, посплетничать с ними, не более того.

Всё стоящее где-то далеко от неё, она бы доползла, доползла, силы бы хватило, но куда, к кому, к кому?

Так хочется рассказать обо всём художнику этому, но ведь прекрасно понимает, глупо, бессмысленно, безнадёжно.

Может быть везде так, везде где нас нет, никто никого не понимает в этом мире.

Пора, пора становиться умнее, пора забыть детские представления, учиться ей надо у свекрови, а не воротить нос.

Нет, пожалуй, не посещал её Эрос. Вот и мается, вот и мечется.

Они, эти древнегреческие боги, привередливы, у них изысканное пластическое чувство. Подавай им красивое тело, да ещё в минуты освобождения от забот. Иначе не удосужат своим присутствием.

Нет, не она, не с ней этот всплеск, не о ней эта сцена. Не похоже.

Бабушка?

Возраст не тот, но это могло быть и десять, и двадцать, и тридцать лет назад.

Как пробиться сквозь седину, а может быть седина Эросу не помеха.

Осанка?

Осанка не выветривается, идёт, будто нет вокруг мира в заботах и тревогах, будто не было у неё проблем в этой бренной жизни, будто небо в алмазах, а в воздухе больше нет пыли, идёт, как должна идти женщина, на которую смотрит весь мир.

Но означает ли эта отмеченность бабушки-женщины, что с ней это произошло, можно ли эту отмеченность отнести к признакам Эроса-эротического?

Ситуация для бабушки в настоящий момент трудная. Весёлого явно мало.

Муж умер. Уже более десяти лет. Души не чаял во внучке, последний год жил только ею. Всё говорил, главное сделать её свободной.

Освободить от страха перед будущим, от страха, который парализует нашу жизнь. А сам только и мог, что посадить её к себе на спину и на всех четырёх возить и возить по всем комнатам. Благо комнат мало, а то…

Кто тогда знал, что у него такое слабое сердце. А может и не сердце, душа, слабая душа.

Не готовая к борьбе за жизнь, ускользающая, отлетающая в сторону, когда надо биться, драться, когда надо доказывать, добиваться.

Ей приходилось всё время что-то подсказывать ему. Не из-за себя, её это не смущало. Из-за родственников дочери.

Те бы точно сочли его за сумасшедшего. Хорошо, что хватало у неё женского ума не делиться с ним своими женскими секретами.

Он ведь всего-навсего был умным ребёнком, всего-навсего. Во всём приходилось опекать его. Включая, что и когда одеть.

Галстук, сорочка, брюки, да и всё остальное. Даже носки, чтобы подходили по цвету.

Однажды он одел всё это, всё, что она ему подобрала, и вдруг засмеялся, на него иногда находило такое, смеялся над самым обычным.

Ей нравилось, что он может рассмеяться над тем, что кажется таким обычным, но она никогда не подавала виду, никогда бы не призналась, что ей это нравилось, ужасно нравилось, не подавала виду, только снисходительно могла махнуть рукой, что мол с него возьмёшь.

Так вот, когда он оделся во всё это, посмотрел на себя в зеркало, которое висело в прихожей, вдруг стал корчить рожи перед зеркалом, да ещё позы разные принимать.

Точь-в-точь как внучка сегодня.

А потом приподнял брюки и показал на цвет носков, которые по этому случаю обязательно должны быть тёмно-серые, а не, скажем, оранжевые.

Вдруг сказал, как это приятно, когда тебе подбирают цвет носков, даже поверишь, что существует Господь Бог.

Потом в гостях у родственников дочери он всех очаровал.

Говорил красивые тосты, острил, смеялся.

Очаровашка – шепнула бабушке на ухо чья-то жена.

Она не стала возражать, не могла же она признаться, что и сама удивляется, ведь чаще он совсем другой, мрачный, ворчливый, беззащитный, сама не могла понять, может быть, брюки не так разглаживала, не так как всегда, или всё дело было в носках, но не может же господь Бог присутствовать в цвете носков, которые подбирает женщина мужчине.

Но в последний год муж был странным и потерянным. Порой она замечала у него какую-то улыбку, знак некоей запредельности, и не понимала её, и оттого страшилась. То ли он в бездну заглянул, и никому не мог рассказать об этой бездне, то ли что-то ещё.

Теперь уже у неё нет сомнений, всё началось с этой истории с диссертацией. Она, она подтолкнула его к смерти, не осталось у него точек соприкосновения с ней, не осталось точек соприкосновения с жизнью.

Лучше и не вспоминать. Никогда никому об этом не расскажет, даже на смертном одре.

Так и унесёт с собой в могилу.

Теперь вот дочь собирается разводиться. Сама извелась, других изводит.

Конечно, муж её, как бы это точнее выразиться, «родовой» что ли. Говоря по правде, сначала она этому радовалась. Родственники ведь тоже от «рода», от той же «родовитости». Тогда она этому радовалась.

У неё и покойного мужа отношения с родственниками были прохладные. Мало общались. Жили как на необитаемом острове. В студенческие годы, когда ещё был костёр, гитара, вваливались к кому-нибудь, шумели, веселились, потом все куда-то разбежались, да и утомительны стали эти встречи, погрязли в заботах, так что и не поднимешь голову. А тут вдруг, ни с того, ни с сего, надо демонстрировать лёгкость и непринуждённость.

Осталось несколько друзей, да и с ними уже невесело, без еды и водки поговорить не о чём. А родственники так и не «проступили», так и остались чужими. Не были они «родовыми» и всё.

У мужа дочери всё было по-другому. Фамилия известная, все в городе знают, кругом свои люди, кругом знакомые, часто встречаются, праздники, похороны, поминки, дни рождения, свадьбы. Не позволяют разорваться своему кругу.

Вот почему она радовалась и этому браку, и этой фамилии, и этому кругу, и этой «родовости». Да и во всём остальном, муж дочери был образцово-показательным, работа, машина, внешность, манеры. Надо признать, вышколен по высокому классу, не то, что её дочь. Вот и надеялась, что дочь подладится под них, подравняется, успокоится, утихомирится, а то, как с детства пошло-поехало вкривь и вкось, любой поступок набекрень, так и продолжается до сих пор.

А в четырнадцать такой кавардак устроила, не дай бог, и в школу не пойду, идиотская школа, и в класс больше не зайду, идиотский класс, и педагогов не могу больше видеть, идиотские педагоги, и пусть ко мне на день рождения не приходят дети ваших друзей и родственников, идиотские дети, если вам очень хочется, продолжайте притворяться, хотя я то знаю, что вы давно ненавидите их всех, а меня не трогайте, оставьте меня в покое.

Покойный муж всё пытался её успокоить, объяснить, всё бесполезно, попытался быть строгим, ещё хуже, потом всё сокрушался, что с ней будет, если не изменится, если не смягчиться, не приноровиться, наш азербайджанский мир, говорил, не любит когда кто-нибудь высовывается, не любит когда сор из избы, мало ли что бывает, мало ли что проносится в голове у человека, не всё же выплёскивать друг на друга, все понимают разумную необходимость, хотя бы чуть-чуть, притворяться, понимают разумную необходимость так вести себя, а наша дочь, говорит, всё пытается сдвинуть с места стену, но так ведь недолго и надорваться.

Многое изменилось с тех пор, дочь чуть-чуть смягчилась, чуть-чуть приноровилась, уже не пытается сдвинуть стену, но что-то не прошло, что-то осталось, просто теперь уже больше сама головой о стену, чем сдвигать её, больше сама на себя ополчается, чем на других, но естественно, когда не хватает выдержки бросается на близких, на ком-то надо отыграться.

Мужу своему однажды такую взбучку устроила, что он даже опешил, не привык, от его лощёности не осталось ни следа, всегда умел настоять на своём, считал это обязательным, а здесь вдруг не нашёл слов, стал жаловаться ей на дочь, на свою жену.

Поразительно, что дочь говорила почти те же слова, как когда-то девочкой, что надоели эти идиотские званые обеды, надоели эти идиотские тосты, надоело это бесконечное притворство, когда все друг друга хвалят, а на деле радуются неудачам друг друга, надоело, надоело, надоело, и не менее поразительно, что почти теми же словами, что когда-то её покойный муж, говорил теперь муж дочери, что так нельзя, надо быть мягче, человек должен уметь приноравливаться, что жена его, её дочь, сама себя калечит, что нормальный человек не должен головой о стену, и ещё правда добавил, что можно подумать, что она княжеских кровей, а его родственники из глубокого захолустья.

Она промолчала, всё проглотила, но и потом, позже, всё не знала, должна ли была тогда защитить дочь, объяснить ему, что, по крайней мере, с родословной по отцовской линии у дочери всё в порядке, хотя муж говорил об этом с иронией, или с печалью, говорил, что род у них затухающий, затихающий, замирающий, и всё равно, по этой линии, всё в порядке, другое дело по материнской, по её родословной, здесь точно ничего примечательного, точно не княжеских кровей, порода «Дюймовочек»[441], как острил её муж.

Да и не знала она до конца причину этого нового «кавардака» дочери, этой новой-старой сцены. То ли действительно надоели все эти люди и эти тосты, у нормальной женщины наступает такой предел, когда надо хоть причёску поменять, хоть мебель передвинуть, если уж не принять другие сильнодействующие средства, иначе хоть волком вой, может быть это, может быть её гены, не надо ей всё это, по горло сыта этой «родовитостью», а может всё проще, всё дело в этом художнике, написала о нём, написала так, как никогда ни о ком не писала, как возможно уже не о ком не напишет, сама от себя не ожидала, ожила, что-то поднялось из её женских глубин, что-то прорвалось, пробило толщу, защитную броню, а теперь уже не может всё это затолкать обратно. Вряд ли между художником и её дочерью что-то произошло, вряд ли, не похоже. Но от этого ещё хуже. В омут нет сил, на краю пропасти долго не выдержишь.

А если разведётся, что хорошего из этого выйдет?

Нужна ли она ему, художнику, да ещё с взрослой дочерью, да ещё с такой земной-внеземной, это всё не про нас, это про людей из других галактик, где успели догадаться, что с этими земными-внеземными только и можно быть по-настоящему счастливым. Как не крути, как не верти, ничего хорошего история эта дочери не обещает, дай-то бог, чтобы смогла пересилить себя, как не крути, как не верти, жизнь в разумных берегах, размеренная жизнь, в нормальном её течении, не так уж мало, у нормальных людей в этой размеренности и доля безумства сохраняется, доля безумства, которую в состоянии переварить нормальное общество, чтобы и оно могло сделать вид, что ничего не произошло.

Надо ведь понять мужа дочери, оценить его по-настоящему, сколько людей так живут, и не глупее нас с дочерью, и что там внутри у мужа дочери до конца ведь не узнаешь. И ей надо поласковее быть с мужем дочери, вот любит её душбара[442], вот и прекрасно, вот и следует часто приглашать, и вести себя, как ни в чём не бывало, да и внучка поможет, она уже сейчас мастерица заворачивать эти «горошины».

Как, отталкиваясь от душбара, возникает известная нам сцена в прихожей нам невдомёк, может быть от покоя в душе женщины, от мысли, что всё в этом мире способно разрешиться, прийти к равновесию. Зато теперь мы почти точно уверены, она, она, бабушка, с ней это происходило, хотя кто знает десять или тридцать лет тому назад.

Когда-то она была рада браку дочери, а теперь жалеет её, и, видит бог, не променяла бы свою, не проходящую бедность с мужем, на её дочери достаток, не променяла бы, несмотря ни на что.

Только бы тот случай можно было бы зачеркнуть, вычеркнуть, не даёт он ей покоя, не отступает, так и стоит комом в горле, всё не рассасывается, всё жжёт, жжёт, никогда она никому не рассказывала и не расскажет, даже на смертном одре, так и умрёт с этой болью, с этим чувством вины.

И всё эта чёртова бедность, ломает, кромсает, выламывает, а ещё когда у тебя ребёнок, и ещё этот ребёнок не простой, с таким ребёнком не имеешь права на бедность. Вот и давила на мужа, давила методично, знала, что иначе, чем приступом, его не возьмёшь.

Ему то что, защитил кандидатскую диссертацию и успокоился, может теперь плевать в потолок, пусть не плевать, пусть работать, но так, вальяжно, лишь бы не торопиться, лишь бы не суетиться, лишь бы не бороться. Каким-то чудом ей удалось убедить его, чтобы он начал работать над докторской, он и стал работать, работать много, настойчиво, возможно наступив на горло собственной песне. А потом что-то у него застопорилось, что-то затормозилось.

Она до сих пор не знает, дело было в муже, в его работе, в процессе самой работы, или в том человеке, руководителе его лаборатории, который если вдуматься, не мог, не имел права позволить мужу стать доктором наук, у него ведь была своя семья, трое сыновей, и он должен был гарантировать себя, а заодно и трёх своих сыновей, он должен был обеспечить их безопасность от любой непредвиденности, возьмут и назначат другого на его место, а он обязан был защитить свою семью, защитить, чего бы это ему не стоило, вот и стал он барьером на пути мужа, а тому только дай повод, сразу в кусты, сразу в сторону.

Вот тогда и сделала она эту глупость, никто не надоумил, просто чёрт её посетил, вот и помчалась, не задумываясь, точно так, как бросаются в омут, ни секунды не задумываясь о последствиях. Она вдруг решила пойти к этому руководителю, к этому отцу трёх сыновей, к этому «завлабу» её мужа, никогда так не поступала, не в её это правилах, а в этот раз почему-то подумала, что если муж не способен постоять сам за себя, она должна и за него, и за свою дочь постоять, пусть у него трое сыновей, а у неё дочь, и это совсем немало.

Вот и пошла.

Пошла она к этому «завлабу», к этому отцу трёх сыновей, сама не знает для чего, с какой целью, даже не подумала, то ли соблазнить его хочет, то ли уговорить, то ли броситься в колени, то ли напугать, то ли всё вместе, весь букет, который женщина берёт с собой, когда идёт к мужчине с просьбой, думая об одном, желая второго, намереваясь сделать третье, четвёртое, пятое, желая одновременно отчитать и отдаться, наказать и пожалеть.

Но ничего не вышло, ни первого, ни второго, ни десятого, да и не могло получиться, если не было к этому мужчине ни жалости, ни сострадания, даже ненависти толком не было. Глупо вышло. Бездарно.

А он, отец трёх сыновей, конечно, воспользовался, такой случай, грех не воспользоваться, рассказал всё мужу, и без сомнения приукрасил, выставил её, то ли злодейкой, то ли соблазнительницей.

В таком состоянии она мужа никогда не видела. Он был разъярён, он был в бешенстве. Все его неудачи, все слабости выплеснулись наружу. Да и что там его слабости, слабости всех его близких и дальних родственников, всех неудачливых мужчин со всей планеты. Острие было направлено на неё, а был он обижен на весь мир и на то, что уже было запрограммировано при его зачатии.

В эту минуту он был не самим собой, а самим богом злобы и бешенства. Но тут и она не выдержала, всегда сдерживалась, а здесь её прорвало, понесло, трудно сказать почему, может быть, и её отметил в эту минуту бог бешенства и злобы, нашёл, подсмотрел момент, когда можно выплеснуть всё накопившееся в ней за долгие годы.

Вот и понёс её этот неуправляемый поток, вот и понесло её, вот и начала она швырять в него все заготовленные, помимо её воли, камни, и самый главный камень, который может так и остаться там за пазухой всю жизнь, а может и пригодится, она и сказала ему, что он бесится только от того, что уже не мужчина, да и никогда не был мужчиной, только притворялся, только видимость одна, так вот эту свою мужскую несостоятельность он прячет за маской благородства и порядочности, что всё это только блеф, только одна мишура, её-то он не обманет.

Что на неё нашло, до сих пор понять не может, какой зловредный дьявол воспользовался их слабостями, она ведь знала, она чувствовала, всегда, всегда знала, как они тянулись друг к другу, как одинаково смотрели на многое…

Тогда, после её слов, муж сразу обмяк, лопнул как воздушный шар, не стало в нём воздуха.

Вот тогда бы успокоить его, обнять, пожалеть, но в ней этого не было, изначально не было такой программы, откуда было взяться этой программе, может от христианства она приходит, или ещё бог весть от чего, просто не было этого в ней, может тоже от самого зачатия, а может ещё раньше, от многих поколений, гордились, кичились своей особостью, а, в сущности, просто калечили друг друга, так и не разобравшись в своей покалеченности, в своей инвалидности, в своей покорёженности, откуда было взяться жалости, если напротив жизнь подсказывала, подсказывали все вокруг, всё такие же покорёженные, что нельзя быть милостивым, даже к мужу, надо защищать себя с первого дня, с первого шага, чего бы это не стоило.

Вот и цена.

Только и догадалась она тогда, в тот день, в тот час, только и догадалась, что пойти на кухню, заварить себе чай и пить его маленькими глотками.

Только на это и хватило её женского ума.

Через год муж умер.

Вот тогда, весь этот оставшийся год, муж потратил на то, чтобы возить и возить на себе внучку, причём больше на четырёх, чем на двух.

И то ли себе, то ли ей с дочерью, всё повторял, считайте, что будущее уже наступило, не бойтесь его, не отягощайте внучку своими страхами, всё у неё будет нормально, если вы не вмешаетесь, если никто не будет вмешиваться со стороны. Так вот возил и говорил, возил и всё втолковывал им.

Хватило его только на год, только на год хватило и этих заклинаний-уговоров, и сил возить внучку на всех «четырёх». А завлаб аккуратно приходил на все поминальные четверги, и подолгу у них сидел.

Вот почему теперь она остерегается что-то советовать дочери. Мало в дочери сдержанности, ещё меньше чем в ней, всегда она может попасть в сети этого зловредного бога, это будет похуже, чем с ней, потом и осколков не соберёшь. Конечно, муж дочери от этого не умрёт, броня у него надёжная, но что потом будет с дочерью, что будет с внучкой, не могла она не подумать об этом.

Нет не будет она ничего советовать дочери, и рассказывать ничего не будет, не расскажет и о последней встрече с свекровью дочери, лучше пусть не знает, никому не расскажет, да если честно и рассказывать то некому, может только покойному мужу, да и то, только не в последний год, и до того случая, и если ничего не знать о его кардиограмме.

Свекровь дочери всегда относилась к ней свысока, слишком многое у них было различным, слишком многое. Но на этот раз она даже притворяться не захотела, не сочла нужным. Прямо так и сказала, без гнева и без раздражения, никаких экивоков, никаких камней за пазухой, спокойно и размеренно.

Прямо сказала, что никогда не была в восторге от выбора сына, но не стала сильно перечить, не нашла серьёзных доводов.

Что её не устраивало?

Глупый вопрос, можно подумать, что она свою дочь не знает, знает, знает, прекрасно знает, знает, что её не устраивало. Мужчиной должна управлять женщина, так заведено от века, постоянно демонстрируя уважение к правилам. Только так, и чтобы это происходило к удовольствию мужчин, мужчины это любят больше женщин, и правила, и видимость порядка, и тихую покорность. А ваша дочь этого никогда не умела, слишком издёрганной она была, уже в тот день, когда пришла к нам в дом.

Это и называется «плохим воспитанием».

Сын этого не замечал, но меня не проведёшь. Знаю я эту породу нервных женщин, для мужчин они сущая беда, но они, мужчины, в этом плохо разбираются. Мой сын воспитан по-другому. Не побоюсь сказать, «подогнан по размеру», а вам невдомёк, что это и называется благородством породы и если хотите аристократизмом.

Я этим горжусь и втайне надеялась, что он приведёт в дом невестку из породы таких же «подогнанных». А он польстился на сумасбродство вашей дочери. На одну ночь это даже привлекательно, но не на всю же жизнь.

Оставим этот ненужный разговор, прошлого всё равно не вернёшь.

Пришла же я по конкретному делу. Если вы в курсе, то между моим сыном и вашей дочерью возникли кое-какие трения. Не знаю, как далеко они пойдут, да и сами они не знают. Но врасплох меня не возьмёшь, не в моих это правилах. Возможно всё дело в этом художнике, возможно.

Поверьте, обо всём я буду знать первая, даже о намерениях. Так вот, хочу предупредить, в случае чего наши семейные драгоценности останутся в нашем роду, они ведь как якорь в памяти фамилии.

Мы, к сожалению, люди не цивилизованные, брачных контрактов не заключаем, хотя и следовало бы. Но имейте это в виду. Артачиться, сопротивляться не советую. Бессмысленно.

Внучку я люблю, но внучка это внучка, да и влиять на неё пока мне не удаётся. Вас она любит больше, хотя надеюсь, когда вырастет, во всём сама разберётся. Скорее со мной будет, чем с вами.

Да, кстати, не было повода сказать. Надгробие вашего мужа мне понравилось. Скромно, но со вкусом.

Дочери об этом визите она не сумела рассказать. Начала издалека, что жизнь есть жизнь, брак есть брак, приходится уступать, соглашаться, но так до сути и не дошла. Что могла она посоветовать, когда сама толком не знала, что именно. Права свекровь дочери, они из породы безрассудных, и она, и её покойный муж, пожалуй, теперь и внучка. Одна порода.

Сами не знают, что хотят, вот и происходит с ними самое неожиданное.

Начали они с мужем не с того, вот и заплатили горькую цену. Теперь вот внучку хочет защитить, а ведь сама же боится, боится, за эти вечные кривляния перед зеркалом, боится, что до добра они не доведут.

Как в воду глядела.

Не успела она в тот день прийти домой, не успела войти в комнату, как почувствовала в доме неладно. Дочка истерически выкрикивала, доигралась, доигралась, по всей комнате были разбросаны вещи внучки, перья, самодельные шляпки, банки-склянки, нанизанные на верёвку самоцветные лоскутки.

Внучка стояла за креслом, поправляя всё сползающую с неё нелепую накидку, и дрожала как испуганный зверёк.

Увидев мать, дочь разъярилась ещё больше, доигралась твоя любимая внучка, хорошо ещё, что отец наш не увидел этого позора. Муж от нас ушёл, и правильно сделал, я бы на его месте поступила бы точно также.

Можешь нас поздравить, у нас будет ребёнок. Явный прогресс в нашей семье, ты родила меня в двадцать, я в девятнадцать, она собирается в шестнадцать.

Всё, мы доигрались, дальше некуда.

Неисповедимы пути господни, могла бы наверно снова сорваться, как тогда с мужем, но нет, то ли дважды в одну реку не войдёшь, то ли мудрее стала, то ли бог бешенства и злобы был далеко, то ли просто оттого, что вдруг ясно поняла, нет у неё никого ближе этих двух таких разнесчастных в эту секунду женщин, и она за них отвечает, больше даже чем за себя.

Казалось, у неё было время подумать и принять решение. Было время всё взвесить. Всё было ясно и просто. Она любит этих двух женщин, они часть её самой, и она не даст их в обиду.

Только за это одно, можно возблагодарить бога. И муж бы её одобрил, несомненно, одобрил бы, может он и предвидел этот день, муж бы её одобрил, а до остальных нет ей дела.