Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Не подумайте, что я противник демократии. Совсем наоборот. Просто любопытно понимал ли Перикл, какую дверь приоткрыл, а она распахнулась настежь и больше не закрывалась. Мог ли предвидеть, что сам себе подписал смертный приговор в этот, то ли «золотой век демократии», то ли «век Перикла».

Фукидид[369] позже скажет, что государственный строй при Перикле лишь по названию был демократический, а на самом деле был господством одного первенствующего человека.

Прав ли бы был Фукидид?

Как сегодня, через две с половиной тысячи лет, следует оценить деятельность Перикла – демократического реформатора и Перикла-тирана?

Да, Народное собрание избирало Перикла первым стратегом 15 раз подряд

…срок деятельности стратега равнялся году, однако, допускалось неоднократное их переизбрание…

И, будучи первым стратегом, он сосредоточил в своих руках всю полноту власти.

Да, благодаря своему красноречию, Перикл «надеждою и страхом, как двумя рулями: то сдерживал его (народа) дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал его».

Да союзную кассу он использовал не только на сооружения, но и на жалованье афинским должностным лицам, позже пришлось за это расплачиваться.

Да, Перикл решил, что Афины должны быть не только политическим, но и культурным центром всей Эллады.

Любопытная история, связанная с этим «культурным центром», поговорим о ней чуть подробнее.

Перикл предложил Народному собранию потратить 5 тысяч талантов из сокровищницы Морского союза на строительство афинских храмов. Многие рьяно протестовали против того, что деньги, собираемые с союзников и предназначенные на войну, будут тратиться на украшение их города.

Они считали, что строительство статуй и храмов в тысячи талантов, уподобляет Афины тщеславной женщине, которая увешивает себя драгоценными камнями.

Они говорили о страшном насилии и явной тирании по отношению к Элладе со стороны Афин.

Перикл доказывал, что афиняне не обязаны отдавать союзникам отчёт в деньгах, потому что они ведут войну в их защиту и сдерживают варваров, тогда как союзники не поставляют ничего – ни коня, ни корабля, ни гоплита (пеший воин), а только платят деньги. Деньги же принадлежат не тому, кто их даёт, а тому, кто получает, если он выполняет то, за что получает деньги.

А на обвинения в том, что он бездумно растрачивает деньги и лишает государство доходов, Перикл спросил у самого народа, считает ли он, народ, что потрачено очень много.

Ответ был: «очень много».

«В таком случае – сказал Перикл – пусть эти издержки будут не на ваш счёт, а на мой. И на зданиях я напишу своё имя».

После этих слов Перикла, народ, восхищённый то ли величием его духа, то ли не желая уступать ему славу, закричал, чтобы он все издержки относил на общественный счёт, и тратил, ничего не жалея.

В результате бурных политических споров, в которых было всё, и логика, и прагматизм, и зависть, и демагогия, и множество других самых низменных человеческих страстей, были построены величайшие архитектурные сооружения, в том числе Парфенон[370], который стал не только символом греческого чувства красоты, но и одной из вершин мирового зодчества…

При Перикле афинские финансы достигают самого блестящего состояния; именно при нём афинская казна была как никогда полна. Наряду с внешним могуществом и блестящим положением государственных финансов материальное благосостояние самих афинских граждан также достигли своего пика. Деньги, капитал становятся всё более значимым фактором экономической жизни. Знатные афиняне стали всё чаще и чаще вкладывать свои средства в разного рода предприятия. Да и в культурном отношении афиняне превосходили других жителей Эллады, достаточно сказать, что почти все свободные (и не только свободные) афиняне умели читать и писать.

Одним словом Афины были могущественны и богаты, так что комик Лисипп[371] имел все основания сказать:

«Если ты не видел Афин, то ты пень; если же видел и не был восхищён, то – осёл, а если, понравилось, но покидаешь, то ты – мул».

Но что же сам «архитектор» этого блестящего периода в истории Афин, этот Перикл-тыквенная башка, был ли он, действительно, тираном?

Зависят ли демократические убеждения от того, каковы взгляды человека, каков его темперамент?

Нравилось ли ему постоянно находиться среди «башмачников»?

Может быть, права Сьюзен Зонтаг[372] «Единственный интересный ответ тот, который опрокидывает вопрос».

Возможно и наш ответ, опрокинет вопрос. По крайней мере, мы лучше поймём, всё то, что случилось с Периклом в дальнейшем, в том числе в истории с Аспазией.

Вновь послушаем Плутарха:

«Перикл, как говорят не только усвоил себе высокий образ мыслей и возвышенность речи, свободную от плоского, скверного фиглярства, но и серьёзное выражение лица, недоступное смеху. Спокойная походка, скромность в манере носить одежду, не нарушаемая ни при каком эффекте во время речи, ровность голоса и тому подобные свойства Перикла производили на всех удивительно сильное впечатление. Так, например, какой-то подлый нахал, однажды, целый день его бранил и оскорблял; он молча терпел это на площади, заканчивая в то же время какое-то неотложное дело; вечером он скромно пошёл домой, а тот человек шёл за ним и осыпал его всякими ругательствами. Перед тем как войти в дом, когда было уже темно, он велел своему слуге взять светильник и проводить этого человека до самого его дома».

Воздержусь от комментариев, хотя так и хочется подсказать Периклу, почему ты всё это терпишь, у тебя такой мощный административный ресурс, воспользуйся им, поставь на место этих нахальных башмачников.

Только приведу заключительные слова Плутарха:

…вдумайтесь мои современники в эти слова о тиране Перикле…

«хотя он сделал город из великого величайшим и богатейшим, хотя он могуществом превзошёл многих царей и тиранов, из которых иные заключали договора с ним, обязательные даже для их сыновей, он ни на одну драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему отец».

Любопытное сочетание, тиран, злоупотреблявший своим служебным положением, давший зарабатывать другим, и при этом бескорыстный человек, не укравший ни одной драхмы, надменный человек, боявшийся и чуравшийся толпы, и ставший при этом символом афинской демократии.

Подведём предварительные итоги.

Можно констатировать, что Периклу не приходило в голову заткнуть рот всем этим крикунам, которые нападали на него по поводу и без повода, ему не приходило в голову привлечь их за клевету и потребовать огромной компенсации. Пусть он чувствует своё превосходство над всеми этими каменщиками и цирюльниками, он не позволяет себе презрительно относиться к демосу в решении важных общественных задач.

Можно не сомневаться, что он был предельно искренним, когда говорил про Афины в поминальной речи, которую приводит Фукидид:

«город наш – школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с лёгкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях. И то, что моё утверждение – не пустая похвальба в сегодняшней обстановке, а подлинная правда, доказывается самим могуществом нашего города, достигнутым благодаря нашему жизненному укладу».

Можно с большой долей вероятности предположить, когда он начал строить Акрополь, когда там кипела работа, когда он был уверен, что денег для жалованья хватит всем, и когда среди всей этой суеты, невидимой по тем временам многолюдности, многоликости, начали всё больше вырисовываться контуры Парфенона, он почувствовал истинный восторг.

А о том, что за такой восторг, за это великое строение, которое на все времена стало одним из самых мощных вызовов человечества, придётся потом расплачиваться, пожалуй, в те дни он не задумывался.

По логике, после «Он» должна была следовать «Она», после Перикла, Аспазия. Но Аспазия останется для нас загадкой, если не иметь представление о древнегреческом браке. Останется загадкой и после, но, по крайней мере, можно фантазировать, можно «врать правду».

Сразу договоримся, «брак по-древнегречески», и в социальном, и в юридическом, и в психологическом, отношении, имеет мало общего с браком в современной цивилизации. Да и выражение «древнегреческий брак» слишком большое обобщение. Древнегреческие полисы не похожи друг на друга, а Афины и Спарта настолько различны, что шлейф их различий тянется по всей истории мировой цивилизации. К тому же «древнегреческий брак» – это, во многом, реконструкция на основе косвенных свидетельств, случайных следов, даже недоговорённостей греческих мужчин (почти по Фрейду[373]).

О Спарте и говорить нечего. О браке и семье можно говорить здесь только с большой долей условности. Главная цель, здоровое потомство, желательно мужского пола, поскольку нужны воины, много воинов. Поэтому о женщинах в период беременности, заботятся, даже освобождают от тяжёлой работы. А в остальном, никаких предрассудков. Тот же спартанский стиль жизни, обязательные физические упражнения, как для мужчин, так для женщин, свободные нравы, как для мужчин, так и для женщин, если возникнет дефицит здоровых самцов, можно прибегнуть к многомужеству, если у старого мужа молодая жена, можно осеменить с помощью подходящего молодого «производителя».

Гендер по-спартански – тема прелюбопытная, но оставим её, поскольку наши герои – живут в Афинах.

В Афинах, как и в Спарте, репродуктивная функция остаётся доминирующей. Отец как бы говорил будущему зятю: «отдаю тебе эту девушку, чтобы «вспахать» её и получить законных детей. Вот и вся премудрость.

Но в отличие от Спарты, в Афинах общественная и частная сферы разделены. Есть осознание своего «дома», закрытого от других «домов»

…заметим, греческое «oikos», которое традиционно переводится как «дом», включает в себя и строения, и имущество, и собственно семью, и рабов, и всё это вместе, как символ частной сферы…

Не торопитесь радоваться за афинян, в этом «доме» мало домашнего уюта, в нём просто замурована женщина как жена. А от земледельчески-аграрно-животного выражения «вспахать», никуда не деться.

Отец передаёт девушку вместе с приданым будущему зятю. Передаёт взято курсивом не случайно, именно передаёт, а не отдаёт.

Если мужу придёт в голову разводиться, придётся возвращать приданное в полном объёме. Одним словом, единая связка: жена+приданое, уходит жена – возвращается приданое. Чтобы новый мужчина на этом рынке невест (добавим, и разведенных жён, и вдов) мог выбрать женщину + приданое.

Можно подумать, что это напоминает современный семейный контракт, муж тысячу раз подумает, прежде чем развестись с женой. Но это совсем не так, по очень простой причине. Это, в сущности, мужской базар. Мужчины договариваются, управляют, оспаривают, выясняют отношения. Развёлся, вновь женился, для мужчины никаких проблем. Принимается в расчёт многое, и сумма приданого, и физические кондиции женщины, и репутация домов, и дружеские отношения между «домами», и пр. Только не сама женщина.

По Аристотелю «для женщины телесными качествами являются красота и рост; душевными качествами – терпение и трудолюбие, но без угодливости». Всё остальное от лукавого. Не только с правами, с желаниями, чувствами женщины, никто не считается. Женщина просто товар для мужчины. Муж даже имел право убить жену, если она ему изменила.

А что афинские невесты, считался ли кто-нибудь с их мнением, могли ли они сопротивляться отцовскому выбору. Не только не могли, не только не сопротивлялись, ничего подобного им и в голову не приходило. Ничего удивительного, ведь они прямо из детства, минуя отрочество, переходили во взрослую жизнь, а именно в отрочестве человек, и юноша, и девушка, начинают задумываться о мире вокруг и о себя в этом мире.

Афинские невесты выходили замуж в 14–15 лет, а то и раньше, только успев преподнести богине Артемиде свои игрушки. А сколько лет при этом было её мужу, 30, 40, 50, больше? Не имеет значения, и в 30, и в 40, и в 50, муж немедленно укладывает эту девочку-жену в постель или ждёт её взросления? Аристотель будет в будущем сокрушаться по поводу возраста невест только с медицинской точки зрения, а в остальном, всё прекрасно. ОК, как сказали бы сегодня.

О чём здесь говорить, если у этих женщин практически нет имени, официальное имя, полученное в отцовском доме, не используют, просто местоимение, ты, тебе, она, или дочь такого-то, жена такого-то.

Главная задача мужчин, чтобы не было вреда от «тёмной» стороны жизни женщин, чтобы «слишком человеческое» в женщинах не приносило бы особых беспокойств.

Великий Пифагор[374] выразился ясно и недвусмысленно: от мужчин берёт начало порядок и свет, а от женщин исходит хаос и тьма. Почти математическая (всё-таки математик) формула. Всё объясняющая и снимающая остальные вопросы. Хаос и тьму в женщине не отменишь, вот и приходится с этим мириться.

Возвратимся к афинской невесте.

Невеста, разумеется, должна быть partbenos, т. е. девственницей (в этом возрасте, могло ли быть иначе). За этой девственницей целая область мифологических представлений, в которых она предстаёт нимфой, юной девой. Их много, этих нимф, они живут везде, у источников прудов и озёр (наяды), в морях (нереиды), в горах и лесах (ореады), на деревьях (дриады). Они олицетворяют силы природы, нередко их считают дочерьми Зевса. Чаще они посылают удачу, реже становятся опасными. Они резвятся вокруг старших богов, играют, поют, водят хороводы. Вечно прекрасные нимфы греческой мифологии.

Пример для подражания нам, смертным?

Обвинять в чём-то мифы смешно и глупо. Любое звено в них не просто объяснить рационально, оно имеет неведомый нам, возможно, космический смысл. Но волей-неволей приходится спускаться с мифологических высот на грешную землю, и представлять себе

…лучше сдерживать воображение…

эту девочку-несмышлёныша в объятьях взрослого мужчины.

Возможно, этот мужчина, там, на площади, на агоре, слушает блестящих ораторов, может быть рассуждает о вечном, а здесь, в своём «oikos» становится тираном и деспотом.

Возможно, ранее, там же на площади, на агоре он приобщался к «пайдейе»[375], к великому опыту греческого воспитания, а здесь, в своей законной спальне, ему не только не хватает элементарных медицинских знаний (в духе того же Аристотеля), но и отношения к этому живому существу как к нежному, ранимому, которое, как раз в силу нежности и ранимости, возможно, так и не сможет оправиться от психологических травм.

Итак, наша нимфа, рассталась со своими игрушками и оказалась в чужом доме. Её обязанности чётко определены, она должна рожать детей, ухаживать за детьми, следить за хозяйством, управлять слугами и рабами, поддерживать чистоту в «доме», в прямом и переносном смысле. Из нимфетки – мечта мужчины – должна вырасти благонравная и благопристойная матрона.

Возможно ли это, и что происходило на самом деле?

Как складывалась жизнь молодой женщины в новом «доме», как ей удаётся ладить с окружающими, среди которых, вполне вероятно, немало любовниц её мужа?

О чём судачат на женской половине, когда отбрасывается завеса стыда?

Как складывалась сексуальная жизнь женщины, каковы оказывались последствия первой брачной ночи?

Можно только строить догадки, если хотите «врать правду», на основе сохранившихся свидетельств.

…может быть, древнегреческие женщины не столь бесправны: откуда взялись греческие богини?

Согласимся общая матрица – бесправие, не только для рабыни, но и для жены. Она замурована в доме, с её мнением, её чувствами, никто не считается. Но, может быть, мы что-то упрощаем, может быть, сквозь завесу гинекеи не всё можно разглядеть.

Женщины как жёны сами о себе не говорят, молчат, будто немые. Не говорят о них и мужчины: официальная память, которая находится в руках мужчин, практически избегает упоминания о женщинах. Но откуда-то выросло многообразие женских образов, от богинь до рядовых женщин.

О древнегреческих богинях мы знаем намного больше, чем о древнегреческих женщинах. Наверно это свидетельство того, что мужчины могут изгнать женщин из общественной жизни, могут спрятать их за плотными стенами своих домов, но не из своего воображения и подсознания. Как и во многом другом, греческая эротика

…или фаллическая энергия, поскольку речь идёт о сублимации мужского эротизма…

это единство аполлонического и дионисийского, это вырвавшая наружу, необузданная эротическая фантазия, и, одновременно, её ограничение, огранение, так что эта лава постоянно извергается и никогда не сжигает дотла.

Парадоксально, но богини на Олимпе весьма влиятельны, они искусно пользуются своей женской силой, даже позволяют себе оставаться девами, а иначе, оставаться недоступными для самых неотразимых Богов. С земными греческими женщинами и сравнивать нечего. Даже свободная греческая женщина не может позволить себе оставаться недоступной для мужчин.

Приходиться признать, что с готовыми клише к Древней Греции подходить невозможно.

Нам современникам многим хочется восхищаться, но мы часто сталкиваемся с такими фактами, которые, как обухом по голове, грубость, жестокость, буквально варварские нравы. Возможно, это испытание для нас, чтобы излечивались от простодушия, чтобы не сбивались на утопии.

Банщик Клиген, с умным видом заседающий на общественных собраниях, может вызывать у нас ненависть, может раздражать, может смешить, но во всех случаях, он участвует, он присутствует, если в очередной раз обратиться к выражению немецкого философа Хайдеггера.

Греческие женщины, явно не присутствуют. Но при этом остаётся только удивляться, как сочетаются у древних греков высокие прозрения, глубокое понимание женской природы, и полная атрофия чувств, даже женоненавистничество.

Ведь именно греки (греческие мужчины) придумали, вообразили, плеяду богинь, которые стали выражением архетипа каждой женщины, и не только в Греции, и не только в античности.

Именно греки (греческие мужчины) придумали Елену, земную ипостась Афродиты. Из-за неё мужчины сражаются друг с другом, из-за неё проливается море крови, из-за неё берут и сдают города, но почему-то старцы осаждённого города, не ополчаются против неё, а в восхищении признают,

«осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы, брань за такую жену и беды столь долгие терпят».

…про Афродиту и Елену, мы уже говорили…

Именно греки (греческие мужчины) придумали Медею[376], ставшую символом женского отмщения.

…пусть придумал мужчина, Еврипид, которому за эту великую трагедию присудили всего 3-е место…

Женщина, которая не соглашается с уготованной для неё ролью брошенной жены, женщина, которая проявляет невиданную ранее строптивость. Она готова пожертвовать собственными детьми, но только не смириться. Она становится напоминанием мужчинам всех времён и народов о том, на что способна оскорблённая и разъярённая женщина.

Наконец, пропуская Ариадну, Ифигению, Федру, Электру, Навсикаю, Андромаху, Кассандру, Электру, Антигону, Исмену[377], можно перечислять и перечислять, именно греки (греческие мужчины) придумали Пандору[378], первую женщину, «прекрасное зло», которое послано на «погибель мужчинам».

Да, с древними греками всё не так просто. Если говоришь аполлоническое, приходиться иметь в виду дионисийское, если восхищаешься «золотым веком демократии», приходиться включать в это восхищение саркастическую насмешку над государственными потугами банщика Клисфена, если говоришь о забитости древнегреческой женщины приходиться учитывать и то, что она способна основательно испортить жизнь мужу, если считает себя выше него по социальному статусу.

И – главное – о каком бесправии можно говорить, если у неё есть такая мощная отдушина, как дионисийские ритуалы. Нашим бы женщинам такую отдушину, согласились бы в остальное время годы быть замурованными в гинекее?!

Если у греков разных полисов отличались сорта вин и сорта оливкового масла, формы керамики, архитектурные силуэты храмов, версии общегреческих мифов, местные календари, монеты, диалекты, даже начертания одних и тех же букв алфавита, то это не могло не коснуться женщины. Разные полисы – разные женские судьбы.

Если на площади мужчины открыто обсуждают все вопросы, это не может пройти бесследно и для женщин. Можно предположить, что воздух свободы проникает сквозь стены домов, закрытых от постороннего взгляда, независимо от воли и желания мужчин.

Может быть, это был невидимый процесс, в результате которого некоторые из женщин получили разрешение присутствовать на трагических представлениях, другим стали доступны занятия музыкой. Наконец, женщины получили разрешение участвовать в религиозных празднествах, таких как Панафинеи[379].

Возникают новая цепочка вопросов: насколько эти различия осмыслялись самим женщинами?

Если допустить, что существовали скрытые роптания, то в какой форме могло выражаться недовольство?

Не на голом же месте родились «Лисистрата» Аристофана[380]? Пусть изобразил мужчина, но ведь речь идёт о бунте женщин.

Приведём несколько примеров, которые позволяют судить о том, как, в каких формах, могла возвысить свой голос женщина, замурованная в «доме».

«Самый длинный язык» в Греции, язвительный Аристофан выводит на сцену некого Стрепсиада, который на свою беду взял в жёны некую Алкмеониду, выше его по социальному и имущественному положению. То ли от жеманного характера этой «важной и надутой дамы», то ли от презрительного отношения к относительно бедному Стрепсиаду, она предъявляет непомерно высокие требования и ему приходится с ними считаться. Идиллия несчастного мужа, которому так нравилась сельская жизнь «среди пчёл, вина, оливок и овечьих стад» (?!), превращается в подлинный ад.

Как не посочувствовать бедняжке Стрепсиаду судьба которого, в той или иной модификации, будет не раз повторяться в будущем.

И как не задуматься над тем, что возможно дело не только в социальном и имущественном неравенстве, а в том, что с одной стороны мы имеем мягкого, женоподобного мужчину, а с другой стороны жёсткую, маскулинную женщину.

Приблизительно тот же мотив повторится в более поздние времена у Менандра[381], которого мы вправе назвать автором «мещанских комедий» и «мещанской морали».

Персонаж одной из его комедий в неподдельном отчаянье восклицает:

«во имя Зевса Олимпийца и Афины, это невозможно выдержать! Я женился на чудовище с приданым…».

Тот же Менандр, наверно, насмотревшись подобных историй в жизни, напишет, что

«из всех диких животных нет никого более дикого, чем женщины».

Любопытное повторение мыслей великого Пифагора (?!), на мещанский манер.

Это только случаи, которые просочились на страницы литературных источников, а сколько было таких, которые так и канули в Лету.

Признаюсь, когда писал свою «Древнюю Грецию» и коснулся дионисийских оргий, не мог скрыть удивления. Может быть, что-то не так понимаю. Сомнения не оставляют меня и сейчас, но, как и во всех иных случаях, мои заблуждения пусть останутся моими заблуждениями.

Поскольку моей компетенции явно не хватает, ограничусь некоторыми цитатами и констатацией существования явления, которое не вписывается в общую матрицу «брака по-древнегречески».

Вяч. Иванов[382] в книге, «Дионис и прадионисийство»

…кстати, книга вышла в Баку в 1921 году и давно стала библиографической редкостью…

пишет об участии женщин в дионисийских ритуалах, из которых позже родилась древнегреческая трагедия:

«в женской душе с потрясающей силой разверзается то зияние, которое составляет психологический и эстетический принцип трагического».

Добавлю важный, для нашей темы, комментарий Г. Гусейнова к более поздней публикации фрагментов этой книги в издании, посвящённом Эсхилу:

«существенно обозначить две главные функции женщины в мифе: первую можно назвать «деструктивной» (напр., Пандора, Деянира, Медея, Клитемнестра), вторую – функцией «покорённого зверя», «подъярёмного животного» (напр., Кирка, Пенелопа). Сквозь призму этих мифологических функций лучше видно, почему в афинском обществе, например, женщины искали компенсацию своему низкому гражданскому статусу в «религии одержимости и экстаза».

Можно привести мнения других, столь же серьёзных и осведомлённых исследователей, но удивление не проходит.

С позиций более позднего времени, тем более с позиций нашего века, тем более, из нравов современного азербайджанского общества, это не просто удивление, это буквально шок, этого не может быть, потому что быть такого не может.

Женщина, жена, проводящая большую часть года в затворничестве, не имеющая элементарных гражданских прав, которая даже на рынок не может отправиться одна, без сопровождения служанок, покидает свой «дом», отправляется далеко от дома, наряжается в дионисов костюм, как символ освобождения от всего, что было вчера и продолжится завтра. При этом она перевоплощается, становится совершенно иной, впадает в экстаз