Спартак

– Ты ведь знаешь, Понциан, у меня тонкий слух, – промолвил Сулла спокойно, но брови его грозно нахмурились, – я ведь слышал то, что ты сейчас сказал Элию Луперку.

– Да нет же… – возразил в смущении патриций, – поверь мне… счастливый и всемогущий… диктатор…

– Ты вот что сказал: «Когда Грания, теперешнего эдила в Кумах, заставили уплатить в казну штраф, наложенный на него Суллой, он отказался сделать это, заявив…», но тут ты поднял на меня глаза и, заметив, что я слышу твой рассказ, вдруг замолчал. Предлагаю тебе повторить точно, слово в слово, все сказанное Гранием.

– Сделай милость, о Сулла, величайший из вождей римлян…

– Я не нуждаюсь в твоих похвалах! – вскричал Сулла хриплым от гнева голосом, и глаза его засверкали; приподнявшись на ложе, он с силой стукнул кулаком по столу. – Подлый льстец! Похвалы себе я сам начертал своими деяниями и подвигами, все они значатся в консульских фастах[115 - Консульские фасты – списки высших должностных лиц, которые велись из года в год.], и я не нуждаюсь, чтобы ты мне повторял их, болтливая сорока! Я хочу услышать слова Грания, я хочу их знать, и ты должен мне их повторить, иначе, клянусь арфой божественного Аполлона, моего покровителя, – да, Луций Сулла клянется тебе, – что ты живым отсюда не выйдешь и твой труп послужит удобрением для моих огородов!

Призывая Аполлона, которого Сулла уже много лет назад избрал особым своим покровителем, диктатор дотронулся правой рукой до золотой статуэтки этого бога, которую он захватил в Дельфах и почти всегда носил на золотой цепочке тонкой работы.

При этих словах, при этом движении Суллы и его клятве все друзья его побледнели и умолкли, растерянно переглядываясь; утихла музыка, прекратились танцы; шумное веселье сменилось могильной тишиной.

Заикаясь от страха, незадачливый Понциан произнес наконец:

– Граний сказал: «Я сейчас платить не стану: Сулла скоро умрет, и я буду освобожден от уплаты».

– А! – произнес Сулла, и багровое его лицо вдруг стало белым как мел от гнева. – А!.. Граний с нетерпением ждет моей смерти?.. Браво, Граний! Он уже сделал свои расчеты. – Сулла весь дрожал, но пытался скрыть бешеную злобу, сверкавшую в его глазах. – Он уже все рассчитал!.. Какой предусмотрительный!.. Он все предвидит!..

Сулла умолк на миг, затем, щелкнув пальцами, крикнул:

– Хрисогон! – и тут же грозно добавил: – Посмотрим! Не промахнуться бы ему в своих расчетах!

Хрисогон, отпущенник Суллы и его доверенное лицо, приблизился к бывшему диктатору; Сулла мало-помалу пришел в себя и уже спокойно отдал какое-то приказание; отпущенник, наклонив голову, выслушал его и направился к двери.

Сулла крикнул ему вслед:

– Завтра!

Повернувшись к гостям и высоко поднимая чашу с фалернским, он весело воскликнул:

– Ну, что же вы? Что с вами? Вы все словно онемели и одурели! Клянусь богами Олимпа, вы, кажется, думаете, трусливые овцы, что присутствуете на моем поминальном пиру?

– Да избавят тебя боги от подобных мыслей!

– Да пошлет тебе Юпитер благополучие и да покровительствует тебе Аполлон!

– Много лет жизни могущественному Сулле! – в один голос закричали гости, поднимая чаши с пенистым фалернским.

– Выпьем все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого! – воскликнул своим чистым и звучным голосом Квинт Росций, поднимая чашу.

Все провозглашали тосты, все пили, и Сулла, с виду будто веселый, обнимая, целуя и благодаря Росция, крикнул кифаристам и мимам:

– Эй, дураки, что вы там делаете? Умеете только пить мое фалернское и обкрадывать меня, проклятые бездельники! Пусть вас сейчас же охватит вечный сон смерти!

Едва лишь смолкла ругань Суллы – он всегда отличался грубой речью и плоскими шутками, – музыканты снова заиграли и вместе с мимами и танцовщицами, которые подпевали им, принялись отплясывать танец сатиров. По окончании танцев на среднем столе, за которым возлежали Сулла и Росций, появилось невиданное жаркое: орел в полном оперении, точно живой; в клюве он держал лавровый венок с пурпуровой лентой, на которой золотыми буквами было написано «Sullae, Felici, Epafrodito», что означало: «Сулле Счастливому, любимцу Венеры». Прозвище Любимец Венеры особенно нравилось Сулле.

Под рукоплескания гостей Росций вынул венок из клюва орла и передал его Аттилии Ювентине, хорошенькой отпущеннице Суллы, сидевшей с ним рядом.

Аттилия Ювентина возложила поверх венка из роз, уже украшавшего голову Суллы, лавровый венок и нежным голосом сказала:

– Тебе, любимцу богов, тебе, непобедимому императору, эти лавры присудил восторг всего мира!

Сулла несколько раз поцеловал Аттилию, присутствующие зааплодировали, а Квинт Росций, встав с ложа, продекламировал своим чудесным голосом, с жестами, достойными великого актера, свои стихи.

Искусно введенные в текст намеки показывали, что Росций был не только замечательным актером, но и человеком тонкого ума. И снова в триклинии раздались рукоплескания, еще более шумные.

Тем временем Сулла ножом надрезал туловище орла в том месте, где была зашита кожа птицы, и на блюдо выпало множество яиц, которые тут же были поданы гостям; в каждом яйце оказалось мясо жареного бекаса под острым соусом. Все смаковали изысканное кушанье, превознося щедрость Суллы и искусство его повара, а двенадцать красивых рабынь-гречанок в голубых туниках обходили стол, наливая в чаши чудесное фалернское.

Немного спустя была подана новая диковинка – огромный медовый пирог, на корке которого с изумительной точностью была вылеплена из теста круглая колоннада храма. Как только пирог был разрезан, оттуда вылетела стая воробьев – по числу гостей. У каждого воробья на шее была ленточка, а к ней был прикреплен подарок с именем гостя, которому он предназначался.

Новые рукоплескания и новый взрыв восхищения встретили это поразительное произведение искуснейшего повара Суллы. Долго шла шумная погоня за птицами, тщетно пытавшимися улететь из наглухо запертого зала, наконец диктатор прекратил эту охоту. Оторвавшись на мгновение от беседы с Ювентиной, он воскликнул:

– О, нынче вечером я в веселом расположении духа, и мне хотелось бы потешить вас зрелищем, редким на пирах… Послушайте меня, любимые друзья мои… Хотите увидеть в этом зале бой гладиаторов?

– Хотим! Хотим! – закричало пятьдесят голосов со всех сторон, потому что такого рода зрелища любили не только гости Суллы, но и кифаристы и танцовщицы, которые с восторгом отвечали: «Хотим! Хотим!» – позабыв, что вопрос был предложен совсем не им.

– Да, да, гладиаторов, гладиаторов! Да здравствует Сулла, щедрейший Сулла!

Немедленно послали раба в школу гладиаторов, находившуюся здесь же при вилле, с приказом Спартаку привести в триклиний пять пар гладиаторов. Тем временем многочисленные рабы освободили часть зала, где должен был происходить бой, и перевели танцовщиц и музыкантов в другой конец комнаты, ближе к столам.

Хрисогон ввел в зал десять гладиаторов: пятерых в одежде фракийцев и пятерых в одежде самнитов.

– А где же Спартак? – спросил Сулла Хрисогона.

– Его нет в школе. Должно быть, он у сестры.

В эту минуту в триклиний вошел запыхавшийся Спартак. Приложив руку к губам, он приветствовал Суллу и его гостей.

– Спартак, – обратился Сулла к рудиарию, – я хочу оценить твое искусство в обучении фехтованию. Сейчас посмотрим, чему научились и что умеют делать твои гладиаторы.

– Они всего только два месяца упражняются в фехтовании и еще мало чему успели у меня научиться.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал Сулла; затем, повернувшись к гостям, добавил: – Я не внес ничего нового в наши обычаи, устраивая бой гладиаторов во время пира; я только возродил обычай, который существовал два века назад у обитателей Кампаньи, ваших достойных предков, о сыны Кум, первых жителей этой области.

Спартак установил сражающихся; он был бледен, взволнован и, казалось, плохо соображал, что делает и что говорит.

Это утонченное варварство, эта умышленная жестокость, эта отвратительная кровожадность, обнаруженная столь откровенно и с таким зверским спокойствием, возбудили ярый гнев в сердце рудиария. Невыносимо, мучительно было для него сознавать, что не злая воля толпы, не звериный инстинкт неразумной черни, а каприз одного свирепого и пьяного человека и подлая угодливость тридцати паразитов обрекли десять несчастных гладиаторов, честных и достойных, здоровых и сильных юношей, драться без какой-либо неприязни или вражды друг к другу и бесславно умереть гораздо раньше срока, назначенного им природой.

Кроме этих причин было еще одно обстоятельство, усиливавшее гнев Спартака: на его глазах подвергался смертельной опасности его друг Арторикс, двадцатичетырехлетний галл необыкновенно благородной внешности, чудесно сложенный, с бледным лицом и светлыми вьющимися волосами. Спартак очень любил его, предпочитая всем гладиаторам из школы Акциана. Арторикс тоже был сильно привязан к Спартаку. И как только рудиарию предложено было перейти в школу Суллы, он попросил купить Арторикса, объясняя это тем, что галл необходим ему как помощник по управлению школой.

Расставляя бойцов друг против друга, Спартак в сильном волнении спросил шепотом молодого галла:

– Почему ты пришел?

– Несколько минут тому назад, – ответил Арторикс, – мы бросили кости, чтобы решить, кому идти последним навстречу смерти, и я оказался в числе проигравших: сама судьба хочет, чтобы я был среди первых десяти гладиаторов Суллы, которые должны сражаться друг с другом.

Рудиарий ничего не ответил, но через минуту, когда все было готово, подошел к Сулле и сказал: